Кто мыслит абстрактно?

Кто мыслит абстрактно?
~ 12 мин

Мыслить? Абстрактно? — Sauve qui peut! — Спасайся кто может! — Я уже зара­нее слышу подоб­ный вопль под­куп­лен­ного вра­гом донос­чика, кото­рый непре­менно рас­кри­чится на эту ста­тью за то, что в ней речь идёт-​де о «мета­фи­зике». Ведь «мета­фи­зика» (как и «абстрактно» и даже чуть ли не «мыс­лить») — это пуга­ю­щее слово, от кото­рого каж­дый так или иначе бежит прочь, как от чумы.

Это ска­зано, однако, вовсе не с тем злым умыс­лом, кото­рый имелся бы в виду, если бы здесь и впрямь наме­ре­ва­лись объ­яс­нять, что зна­чит «мыс­лить» и что такое «абстрактно». Для света нет ничего более невы­но­си­мого, нежели объ­яс­не­ния. Мне и самому дела­ется страшно, едва кто-​нибудь начи­нает объ­яс­нять, — ведь если потре­бу­ется, я и сам уж как-​нибудь сумею понять. Но пугаться не стоит, — здесь, наобо­рот, дока­зы­ва­ется, что какие бы то ни было объ­яс­не­ния на этот счёт совер­шенно излишни: именно потому, что свет пре­красно знает, что такое «абстракт­ное», он его и избе­гает. Ведь нельзя ни желать, ни нена­ви­деть то, о чём не име­ешь ни малей­шего пред­став­ле­ния. Кроме того, автор вовсе не наме­ре­ва­ется при­ми­рить свет с мыш­ле­нием или с «абстракт­ным» при помощи хит­ро­сти, состо­я­щей в том, чтобы сна­чала тай­ком, под покры­ва­лом свет­ской беседы, про­та­щить мыш­ле­ние и «абстракт­ное» в обще­ство, не вызвав при этом отвра­ще­ния, а потом, неза­метно для обще­ства ока­зав­шись внутри него, открыть этого, неко­гда чуж­дого, гостя (а именно, «абстракт­ное») в том, кого обще­ство уже давно при­ни­мает и при­знаёт под каким-​то дру­гим име­нем как хоро­шего знакомого.

Такая сцена узна­ва­ния, посред­ством кото­рой обще­ство про­тив воли своей должно было бы вос­при­нять поуче­ние, заклю­чала бы в себе явный про­счёт: она одно­вре­менно должна была бы и скон­фу­зить при­сут­ству­ю­щих, и про­сла­вить её поста­нов­щика. Так что сму­ще­ние одних и тще­сла­вие дру­гого ско­рее вызвали бы обрат­ный эффект. Общество с него­до­ва­нием оттолк­нуло бы поуче­ние, за кото­рое при­хо­дится пла­тить так дорого.

Но и без того выпол­не­ние этого замысла уже зара­нее испор­чено. Ведь для того, чтобы про­ве­сти его в жизнь, тре­бу­ется сохра­нять в тайне реше­ние загадки. А оно уже дано в заго­ловке ста­тьи. Так не сле­до­вало посту­пать, если уж замыш­лял опи­сан­ную выше хит­рость, а нужно было посту­пить на манер того мини­стра в коме­дии, кото­рый на про­тя­же­нии всей пьесы раз­гу­ли­вает по сцене в сюр­туке и лишь в самом конце рас­стё­ги­вает его, обна­ру­жи­вая на своей груди бли­ста­ю­щую Звезду Мудрости. Кроме того, рас­стё­ги­ва­ние мета­фи­зи­че­ского сюр­тука выгля­дело бы далеко не так при­вле­ка­тельно, как рас­стё­ги­ва­ние мини­стер­ского. То, что в дан­ном слу­чае пред­стало бы перед гла­зами, было бы всего-​навсего парой слов, а вся соль шутки све­лась бы к про­стому ука­за­нию на тот факт, что само обще­ство давным-​давно обла­дает этой вещью. Этим не было бы добыто ничего, кроме назва­ния, тогда как Звезда мини­стра озна­чает нечто весьма реаль­ное — кошель с деньгами.

Итак, уста­нов­лено, что в доб­ро­по­ря­доч­ном обще­стве каж­дый из при­сут­ству­ю­щих пре­красно знает, что зна­чит «мыс­лить» и что такое «абстрактно», а именно в таком обще­стве мы и нахо­димся. Вопрос, стало быть, заклю­ча­ется только в том, чтобы пока­зать на того, кто мыс­лит абстрактно.

Мы уже гово­рили, что нам чуждо наме­ре­ние при­ми­рять обще­ство с этими вещами; застав­лять его возиться с чем-​то тяжё­лым и труд­ным и упре­кать за лег­ко­мыс­лен­ное пре­не­бре­же­ние тем, что при­ли­че­ствует рангу и поло­же­нию суще­ства, наде­лён­ного разу­мом. Намерение наше заклю­ча­ется ско­рее в том, чтобы при­ми­рить обще­ство с самим собой, поскольку оно, с одной сто­роны, пре­не­бре­гает абстракт­ным мыш­ле­нием, не испы­ты­вая каких-​либо угры­зе­ний сове­сти, а с дру­гой сто­роны, всё же питает к нему, но край­ней мере в душе, извест­ное почте­ние как к чему-​то воз­вы­шен­ному, поскольку оно избе­гает его не потому, что счи­тает слиш­ком ничтож­ным, а потому, что счи­тает его чем-​то черес­чур высо­ким и зна­чи­тель­ным; поскольку оно избе­гает его не потому, что мнит чем-​то слиш­ком обык­но­вен­ным и пош­лым, а потому, что почи­тает его за нечто черес­чур ари­сто­кра­ти­че­ское, или, наобо­рот, потому, что оно кажется ему чем-​то экс­тра­ва­гант­ным, espèce, осо­бен­но­стью, кото­рой не при­нято выде­ляться в обыч­ном обще­стве, осо­бен­но­стью, кото­рая не столько выде­ляет, подобно новому наряду, сколько ста­вит вне рядов обще­ства или делает смеш­ным, как лох­мо­тья, или же бога­тое, но чрез­мерно рас­фран­чен­ное и ста­ро­мод­ное облачение.

Кто мыс­лит абстрактно? Необразованный чело­век, а вовсе не обра­зо­ван­ный. Порядочное обще­ство не мыс­лит абстрактно по той при­чине, что это слиш­ком легко, по той при­чине, что это слиш­ком небла­го­родно (небла­го­родно не в смысле при­над­леж­но­сти к извест­ным сосло­виям), и не из над­мен­ного важ­ни­ча­ния перед тем, чего оно само не в силах делать, а по при­чине внут­рен­него ничто­же­ства и пустоты этого занятия.

Почтение к абстракт­ному мыш­ле­нию и предубеж­де­ние про­тив него столь глу­боки, что тон­кие носы навер­няка нач­нут здесь мор­щиться в пред­вку­ше­нии юмора или сатиры. И поскольку обла­да­тели этих носов читают утрен­ние газеты и знают, что за сатиру уста­нов­лена пре­мия, они ска­жут, что я мог бы пре­тен­до­вать на эту пре­мию гораздо успеш­нее, чем я это делаю, когда изла­гаю свою затею сразу и без хитростей.

Я при­веду лишь при­меры, под­твер­жда­ю­щие моё утвер­жде­ние, из кото­рых каж­дый смо­жет убе­диться в его справедливости.

Ведут на казнь убийцу. Для обыч­ной пуб­лики он убийца, и только. Дамы, при­сут­ству­ю­щие при этом, может статься, отме­тят, что он силь­ный, кра­си­вый, инте­рес­ный муж­чина. Публика най­дёт это заме­ча­ние предо­су­ди­тель­ным: «Как? убийца кра­сив? как можно думать столь дурно, как можно назы­вать убийцу кра­си­вым? сами, должно быть, не намного лучше!» «Это — про­яв­ле­ние нрав­ствен­ной испор­чен­но­сти, царя­щей в выс­шем свете», — при­ба­вит, может быть, свя­щен­ник, при­вык­ший загля­ды­вать в глу­бину вещей и сердец.

По-​иному посту­пит зна­ток людей. Он рас­смот­рит ход собы­тий, сфор­ми­ро­вав­ший этого пре­ступ­ника, откроет в исто­рии его жизни, в его вос­пи­та­нии вли­я­ния дур­ных отно­ше­ний между отцом и мате­рью, обна­ру­жит, что неко­гда этот чело­век за лёг­кую про­вин­ность был нака­зан с чрез­мер­ной суро­во­стью, кото­рая оже­сто­чила ею про­тив граж­дан­ского порядка, вызвала с его сто­роны про­ти­во­дей­ствие, поста­вив­шее его вне обще­ства и в конце кон­цов сде­лав­шее путь пре­ступ­ле­ния един­ственно воз­мож­ным для него спо­со­бом самосохранения.

Упомянутая пуб­лика, слу­чись ей это услы­шать, непре­менно ска­жет: «Он хочет оправ­дать убийцу!»

Однако мне вспо­ми­на­ется, как в дни моей моло­до­сти некий бур­го­мистр жало­вался на сочи­ни­те­лей, кото­рые дошли-​де до того, что пыта­ются потря­сать основы хри­сти­ан­ства и пра­во­по­рядка. Один из них даже защи­щает само­убий­ство! Подумать страшно! Из даль­ней­ших разъ­яс­не­ний выяс­ни­лось, что бур­го­мистр имел в виду «Страдания моло­дого Вертера».

Это и назы­ва­ется мыс­лить абстрактно — не видеть в убийце ничего сверх того абстракт­ного, что он убийца, устра­няя в нём посред­ством этого про­стого каче­ства все про­чие каче­ства чело­ве­че­ского существа.

Совсем иное — сен­ти­мен­таль­ное, изыс­кан­ное свет­ское обще­ство Лейпцига. Оно осы­пало цве­тами и уви­вало вен­ками колесо и при­вя­зан­ного к нему пре­ступ­ника. Это опять-​таки абстрак­ция, хотя и прямо про­ти­во­по­лож­ная. Христиане любят выкла­ды­вать крест розами, или, ско­рее, розы кре­стом, соче­тать розы и крест. Крест есть очень давно пре­вра­щён­ная в свя­тыню висе­лица, колесо. Он утра­тил своё одно­сто­рон­нее зна­че­ние ору­дия бес­че­стя­щей казни и сов­ме­щает, напро­тив, в одном образе выс­шее стра­да­ние и глу­бо­чай­шее уни­же­ние с радост­ней­шим бла­жен­ством, с боже­ствен­ной честью. Крест же лейп­ци­г­цев, уви­тый фиал­ками и чай­ными розами, есть при­ми­ре­ние в стиле Коцебу, спо­соб неопрят­ного лобы­за­ния сен­ти­мен­таль­но­сти с дрянью.

Ещё по-​иному, как мне дове­лось слы­шать, устра­нила абстрак­цию «убийцы» и вос­кре­сила его честь некая ста­рушка из бога­дельни. Отрубленная голова лежала на эша­фоте, и све­тило солнце. «Ведь это так пре­красно, — вос­клик­нула она, — мило­серд­ное солнце гос­под­нее осве­щает голову Биндера!». «Ты не сто­ишь того, чтобы тебя солнце оза­ряло», — гово­рят озор­нику, на кото­рого сер­дятся. Старушка же уви­дела, что голова убийцы осве­ща­ется солн­цем, а стало быть, достойна того. Она воз­несла его с плахи эша­фота в лоно сол­неч­ного мило­сер­дия бога и осу­ще­ствила при­ми­ре­ние не с помо­щью фиа­лок и сво­его сен­ти­мен­таль­ного тще­сла­вия, а тем, что в вели­че­ствен­ном сия­нии солнца уви­дела его при­об­щён­ным к благодати.

«Эй, ста­рая, ты тор­гу­ешь тух­лыми яйцами», — ска­зала поку­па­тель­ница тор­говке. «Что? — вспы­лила та, — мои яйца тух­лые?! Сама ты тух­лая! Ты мне сме­ешь гово­рить такое про мой товар! Ты? У кото­рой отца вши заели, а мамаша якша­лась с фран­цу­зами? Ты, у кото­рой бабка померла в бога­дельне? Ишь, целую про­стыню на свой пла­ток извела! Известно, небось, откуда у тебя все эти шляпки да тряпки! Если бы не офи­церы, такие, как ты, не щего­ляли бы в наря­дах! Порядочные-​то жен­щины больше за домом смот­рят, а таким, как ты, самое место в ката­лажке! Заштопай лучше дырки-​то на чул­ках!» Короче, она не может допу­стить в поку­па­тель­нице ни зёр­нышка хорошего.

Она и мыс­лит абстрактно — поды­то­жи­вает в поку­па­тель­нице всё, начи­ная со шля­пок, кон­чая про­сты­нями, с головы до пят, вкупе с папа­шей и всей осталь­ной род­нёй, — исклю­чи­тельно в свете того пре­ступ­ле­ния, что та нашла ее яйца тух­лыми. Всё ока­зы­ва­ется окра­шен­ным в цвет этих тух­лых яиц, тогда как те офи­церы, о кото­рых гово­рит тор­говка (если они вообще имеют сюда какое-​либо отно­ше­ние, что весьма сомни­тельно), пред­по­чли бы заме­тить совсем иные вещи…

Если взять теперь слугу, так нигде слуге не живётся хуже, чем у чело­века низ­кого зва­ния, с малым достат­ком. И наобо­рот, тем лучше, чем бла­го­род­нее его гос­по­дин. Обыкновенный чело­век и тут мыс­лит абстракт­нее, он важ­ни­чает перед слу­гой и отно­сится к нему только как к слуге; он крепко дер­жится за этот един­ствен­ный пре­ди­кат. Лучше всего живётся слуге у фран­цуза. Аристократ фами­льярен со слу­гой, а фран­цуз ему даже доб­рый при­я­тель. Слуга, когда они нахо­дятся вдвоём с хозя­и­ном, вовсю раз­гла­голь­ствует, как это явствует из «Жак и его хозяин» Дидро, а хозяин при этом лишь нюхает табак да погля­ды­вает на часы, ни в чем его не стес­няя. Аристократ знает, что слуга не только «слуга», что ему, кроме всего про­чего, известны все город­ские ново­сти, зна­комы девушки, да и затеи его голову посе­щают частенько совсем непло­хие. Обо всём этом он слугу рас­спра­ши­вает, и тот дол­жен отве­чать на всё, что инте­ре­сует его гос­по­дина. У хозяина-​француза слуга смеет даже рас­суж­дать, смеет иметь и отста­и­вать соб­ствен­ные мне­ния, и, когда хозя­ину что-​нибудь от него нужно, он не ста­нет про­сто при­ка­зы­вать, а поста­ра­ется сна­чала втол­ко­вать своё мне­ние, да ещё и лас­ково заве­рит, что лучше этого мне­ния и быть не может.

То же самое раз­ли­чие и среди воен­ных. У австрий­цев поло­жено бить сол­дата, и сол­дат поэтому — кана­лья. Ибо тот, кто обла­дает лишь пас­сив­ным пра­вом быть битым, и есть кана­лья. Рядовой сол­дат и имеет в гла­зах офи­цера зна­че­ние абстракт­ной отвле­чён­но­сти неко­то­рого дол­жен­ству­ю­щего быть битым субъ­екта, с кото­рым гос­по­дин в мун­дире и с тем­ля­ком вынуж­ден возиться, хотя это заня­тие хуже горь­кой редьки.

Нашли ошибку? Выделите фраг­мент тек­ста и нажмите Ctrl+Enter.