~ 85 мин

Автор иллю­стра­ций: Юлия Трифонова

«Я назы­ваю „мещан­ским“ всё то, что мне кажется низ­ким»

Г. Флобер

Критика буржуазной морали «слева»

Критика бур­жу­аз­ной морали, к кото­рой мы теперь пере­хо­дим и кото­рая, по нашему мне­нию, спо­соб­ство­вала фор­ми­ро­ва­нию пред­став­ле­ния о бур­жу­аз­ной морали как опре­де­лен­ном типи­че­ском целом, не была кри­ти­кой морали круп­ной бур­жу­а­зии. В трех своих раз­но­вид­но­стях, рас­смот­рен­ных в преды­ду­щей главе, это кри­тика прежде всего мел­кой бур­жу­а­зии. Вспомним выска­зы­ва­ние Энгельса о том, что в раз­ных стра­нах мещан­ство высту­пает в раз­ном обли­чье. И все же боль­шая часть харак­те­ри­стик, кото­рые будут при­ве­дены ниже, не огра­ни­чи­ва­ется какой-​то одной стра­ной в какой-​то опре­де­лен­ный отре­зок вре­мени. Их рас­ши­ри­тель­ное тол­ко­ва­ние воз­можно потому, что суще­ствен­ные черты мел­кой бур­жу­а­зии выво­дятся из ее места в клас­со­вой струк­туре обще­ства, места, общего для вся­кой мел­кой бур­жу­а­зии, — ведь именно им опре­де­ля­ется сущ­ность мел­кой бур­жу­а­зии как таковой.

Иногда поня­тие мел­кой бур­жу­а­зии вклю­чает в себя и тех, кто соли­да­ри­зи­ру­ется с мел­кой бур­жу­а­зией. «… Не сле­дует думать, — пишет Маркс о пред­ста­ви­те­лях мел­кой бур­жу­а­зии, — что все пред­ста­ви­тели демо­кра­тии — лавоч­ники или поклон­ники лавоч­ни­ков. По сво­ему обра­зо­ва­нию и инди­ви­ду­аль­ному поло­же­нию они могут быть далеки от них, как небо от земли. Представителями мел­кого бур­жуа делает их то обсто­я­тель­ство, что их мысль не в состо­я­нии пре­сту­пить тех гра­ниц, кото­рых не пре­сту­пает жизнь мел­кого бур­жуа, и потому тео­ре­ти­че­ски они при­хо­дят к тем же самым зада­чам и реше­ниям, к кото­рым мел­кого бур­жуа при­во­дят прак­ти­че­ски его мате­ри­аль­ный инте­рес и его обще­ствен­ное поло­же­ние. Таково и вообще отно­ше­ние между поли­ти­че­скими и лите­ра­тур­ными пред­ста­ви­те­лями класса и тем клас­сом, кото­рый они представляют».

Класс этот во мно­гих стра­нах мно­го­чис­лен и вли­я­те­лен. Маркс и Энгельс под­чер­ки­вают чис­лен­ность мел­кой бур­жу­а­зии в Германии. Ленин не пре­не­бре­гает ее ролью в России и неод­но­кратно, набра­сы­вая свою про­грамму дей­ствий, реко­мен­дует това­ри­щам обра­щать на мел­кую бур­жу­а­зию серьез­ное вни­ма­ние и про­буж­дать ее поли­ти­че­ское созна­ние, поскольку это союз­ник, с кото­рым надо счи­таться. А про­буж­де­ние поли­ти­че­ского созна­ния состоит прежде всего в уяс­не­нии мел­кой бур­жу­а­зией, что только под руко­вод­ством про­ле­та­ри­ата она может бороться с буржуазией.

Как хорошо известно, пси­хо­ло­гия мел­кой бур­жу­а­зии опре­де­ля­ется прежде всего про­ме­жу­точ­но­стью ее клас­со­вого поло­же­ния. «Подвешенная» между бур­жу­а­зией и про­ле­та­ри­а­том, она нахо­дится в состо­я­нии неустой­чи­вого рав­но­ве­сия. Ленин в «Уроках рево­лю­ции» писал (явно имея в виду не только рос­сий­ские усло­вия): «… Мелкие хозяй­чики выби­ва­ются из сил, тянутся «выйти в люди», попасть в насто­я­щие хозя­ева, под­няться до поло­же­ния «креп­кого» хозя­ина, до поло­же­ния бур­жу­а­зии». Мелкие бур­жуа постав­лены перед выбо­ром: «либо перейти самим на поло­же­ние капи­та­ли­стов (а это воз­можно в луч­шем слу­чае для одного мел­кого хозяй­чика из сотни), либо перейти в поло­же­ние разо­рен­ного хозяй­чика, полу­про­ле­та­рия, а затем — про­ле­та­рия». Деклассация оста­ется посто­ян­ной угро­зой: навыки ремес­лен­ника обес­це­ни­вает появ­ле­ние новых спо­со­бов про­из­вод­ства, мел­кий капи­тал не выдер­жи­вает кон­ку­рен­ции с круп­ным, войны и кри­зисы уда­ряют прежде всего по мел­кой бур­жу­а­зии. Зато ее под­дер­жи­вает суще­ство­ва­ние чинов­ни­чьего и воен­ного аппа­рата, «даю­щего верх­ним слоям кре­стьян­ства, мел­ких ремес­лен­ни­ков, тор­гов­цев и проч. срав­ни­тельно удоб­ные, спо­кой­ные и почет­ные местечки, ста­вя­щие обла­да­те­лей их над народом».

С про­ме­жу­точ­ным, неустой­чи­вым клас­со­вым поло­же­нием мел­кой бур­жу­а­зии свя­зан ряд черт, кото­рые мы рас­смот­рим поочередно.

а) Противоречивость пси­хо­ло­гии мел­кого бур­жуа. Ее неустой­чи­вость. Сидя «между двумя сту­льями» и пере­са­жи­ва­ясь с одного на дру­гой, мел­кая бур­жу­а­зия взра­щи­вает в своей пси­хике все­воз­мож­ные про­ти­во­ре­чия. «Мелкий бур­жуа в раз­ви­том обще­стве, в силу самого сво­его поло­же­ния, с одной сто­роны, дела­ется соци­а­ли­стом, а с дру­гой — эко­но­ми­стом, то есть он ослеп­лен вели­ко­ле­пием круп­ной бур­жу­а­зии и сочув­ствует стра­да­ниям народа». Объясняя склон­ность Прудона к «диа­лек­тике» его мел­ко­бур­жу­аз­но­стью, Маркс пишет: «Мелкий бур­жуа… состав­лен из «с одной сто­роны» и «с дру­гой сто­роны». Таков он в своих эко­но­ми­че­ских инте­ре­сах, а потому и в своей поли­тике, в своих рели­ги­оз­ных, науч­ных и худо­же­ствен­ных воз­зре­ниях. Таков он в своей морали, таков он во всем. Он — вопло­щен­ное про­ти­во­ре­чие». «Такой мел­кий бур­жуа, — пишет Маркс, — обо­жеств­ляет про­ти­во­ре­чие, потому что про­ти­во­ре­чие есть основа его суще­ства. Он сам — не что иное как вопло­щен­ное обще­ствен­ное противоречие».

Склонности к про­ти­во­ре­чиям сопут­ствует неустой­чи­вость. Класс этот крайне непо­сто­я­нен в своих взгля­дах, пишет о мел­кой бур­жу­а­зии Энгельс в работе «Революция и контр­ре­во­лю­ция в Германии». «Смиренный и лакей­ски покор­ный перед силь­ным фео­даль­ным или монар­хи­че­ским пра­ви­тель­ством, он пере­хо­дит на сто­рону либе­ра­лизма, когда бур­жу­а­зия нахо­дится на подъ­еме; его охва­ты­вают при­ступы неисто­вого демо­кра­тизма, как только бур­жу­а­зия обес­пе­чи­вает себе гос­под­ство, но он впа­дает в самую жал­кую тру­сость, как только класс, сто­я­щий ниже него, про­ле­та­риат, делает попытку пред­при­нять какое-​нибудь само­сто­я­тель­ное дви­же­ние». Прудон, кото­рого Маркс, как известно, назы­вал чистей­шим мел­ким бур­жуа, «… хочет парить над бур­жуа и про­ле­та­ри­ями, как муж науки, но ока­зы­ва­ется лишь мел­ким бур­жуа, посто­янно колеб­лю­щимся между капи­та­лом и тру­дом, между поли­ти­че­ской эко­но­мией и коммунизмом».

b) Принципиальная реак­ци­он­ность мел­кой бур­жу­а­зии. Склонная попе­ре­менно к вос­тор­жен­ным поры­вам и при­сту­пам отча­я­ния, мел­кая бур­жу­а­зия, однако, в прин­ципе ближе к бур­жу­а­зии. Ведь мел­кая бур­жу­а­зия живет «по-​хозяйски, а не по-​пролетарски (в смысле места в обще­ствен­ном про­из­вод­стве), и в образе мыс­лей она идет за бур­жу­а­зией». Даже когда она борется с угро­жа­ю­щей ей бур­жу­а­зией и тре­бует огра­ни­чить круп­ный капи­тал, кото­рый ее душит, — даже тогда она лишь по види­мо­сти рево­лю­ци­онна. «Средние сосло­вия: мел­кий про­мыш­лен­ник, мел­кий тор­го­вец, ремес­лен­ник и кре­стья­нин — все они борются с бур­жу­а­зией для того, чтобы спа­сти свое суще­ство­ва­ние от гибели, как сред­них сосло­вий. Они, сле­до­ва­тельно, не рево­лю­ци­онны, а кон­сер­ва­тивны. Даже более, они реак­ци­онны: они стре­мятся повер­нуть назад колесо исто­рии. Если они рево­лю­ци­онны, то постольку, поскольку им пред­стоит пере­ход в ряды пролетариата…»

c) Мнимая над­клас­со­вость. Еще одна черта, выте­ка­ю­щая из поло­же­ния мел­кой бур­жу­а­зии в обще­стве, — это, согласно клас­си­кам марк­сизма, ее иллю­зии отно­си­тельно соб­ствен­ной над­клас­со­во­сти. В «Восемнадцатом брю­мера Луи Бонапарта» Маркс пишет о фран­цуз­ских мел­ко­бур­жу­аз­ных демо­кра­тах: «… Демократ, пред­став­ляя мел­кую бур­жу­а­зию, то есть пере­ход­ный класс, в кото­ром вза­имно при­туп­ля­ются инте­ресы двух клас­сов, — вооб­ра­жает поэтому, что он вообще стоит выше клас­со­вого анта­го­низма. Демократы допус­кают, что про­тив них стоит при­ви­ле­ги­ро­ван­ный класс, но вме­сте со всеми осталь­ными сло­ями нации они состав­ляют народ. Они стоят за народ­ное право; они пред­став­ляют народ­ные инте­ресы». А в дру­гом месте мы читаем о фран­цуз­ском мел­ком бур­жуа, кото­рый «в глу­бине души… гор­дится тем, что он бес­при­стра­стен, что нашел истин­ное рав­но­ве­сие, кото­рое имеет пре­тен­зию отли­чаться от золо­той середины».

d) Индивидуализм, склон­ность к анар­хизму. Индивидуальный труд в «соб­ствен­ном деле» не спла­чи­вает, а рас­пы­ляет мел­ких бур­жуа. Поэтому у клас­си­ков марк­сизма мы нахо­дим мно­же­ство выска­зы­ва­ний об инди­ви­ду­а­лизме мел­ких хозяев, об их неспо­соб­но­сти к дис­ци­плине, отсут­ствии у них духа кол­лек­ти­визма, их разъ­еди­нен­но­сти, рев­ни­вой охране сво­его част­ного мира. Характер труда и форма соб­ствен­но­сти объ­яс­няют нам, почему мел­ко­бур­жу­аз­ная рево­лю­ци­он­ность так часто отдает анар­хиз­мом, подо­гре­ва­е­мым к тому же непри­яз­нью к нало­гам, и почему мел­кий бур­жуа не спо­со­бен объ­еди­няться и коор­ди­ни­ро­вать свои дей­ствия с дру­гими (см., напри­мер, «Детскую болезнь «левизны» в ком­му­низме» Ленина), Именно поэтому в мел­ко­бур­жу­аз­ной рево­лю­ци­он­но­сти Ленин видит одного из серьез­ней­ших вра­гов коммунизма.

e) Миролюбие, стрем­ле­ние к без­опас­но­сти. Вероятно, потому, что мел­кий бур­жуа, как уже гово­ри­лось, больше всего теряет при любом кри­зисе, клас­сики марк­сизма часто усмат­ри­вают в его пси­хо­ло­гии миро­лю­бие, бояз­ли­вость, нере­ши­тель­ность. Именно он прежде всего скло­нен делать «шаг впе­ред, два шага назад».

Мелкий бур­жуа вообще не желает пони­мать борьбы клас­сов. Там, где она заяв­ляет о себе слиш­ком уж оче­видно, он стре­мится зату­ше­вать ее. «Ведь все мы хотим одного и того же, все раз­но­гла­сия — про­сто резуль­тат недо­ра­зу­ме­ний» — эти слова Энгельс вкла­ды­вает в уста мел­ко­бур­жу­аз­ным демо­кра­там. Для мел­кого бур­жуа клас­со­вая борьба — нечто неже­ла­тель­ное и «гру­бое». Он руко­вод­ству­ется «истин­ной любо­вью к чело­ве­че­ству», пустыми фра­зами о «спра­вед­ли­во­сти». Мелкий бур­жуа ищет мир­ных реше­ний. Если он и хочет соци­а­лизма, то без рево­лю­ции. Он скло­нен к иллю­зиям, нередко доб­ро­со­вест­ным, там, где речь идет о борьбе с соци­аль­ным злом. Он хотел бы «усо­вер­шен­ство­вать» импе­ри­а­лизм путем реформ. «Насквозь мещан­ской фан­та­зией» назы­вает Маркс жела­ние Прудона поло­жить в основу пере­устрой­ства обще­ства отмену про­цента. Не пони­мая, что «госу­дар­ство есть орган клас­со­вого гос­под­ства», мел­кий бур­жуа хотел бы видеть в нем орган при­ми­ре­ния классов.

Миролюбие свя­зано со стрем­ле­нием к без­опас­но­сти. Критикуя в «Святом семей­стве» роман сен­ти­мен­таль­ного мел­ко­бур­жу­аз­ного социал-​фантаста Эжена Сю «Парижские тайны», Маркс высме­и­вает его героя Рудольфа, кото­рый ста­ра­ется пере­вос­пи­тать мяс­ника Шурино, пре­вра­тить его в доб­ро­по­ря­доч­ного бур­жуа, то есть «смир­ного, осто­рож­ного чело­века, пове­де­ние кото­рого регу­ли­ру­ется стра­хом и житей­ской муд­ро­стью». «Безопасность, — писал Маркс в дру­гой своей работе, — есть выс­шее соци­аль­ное поня­тие граж­дан­ского обще­ства, поня­тие поли­ции, поня­тие, согласно кото­рому все обще­ство суще­ствует лишь для того, чтобы обес­пе­чить каж­дому из своих чле­нов непри­кос­но­вен­ность его лич­но­сти, его прав и его собственности».

Ж. Сорель, харак­те­ри­зуя мел­ко­бур­жу­аз­ный дух в своих «Материалах к тео­рии про­ле­та­ри­ата», утвер­ждал, что сред­ний класс — идеал сла­бых пра­ви­тельств, ибо им легче управ­лять. Его выс­ший слой, пре­тен­ду­ю­щий на зва­ние бур­жуа и на право иметь слу­жанку, — это идеал эко­но­ми­стов, филан­тро­пов и мора­ли­стов. Он ничего не тре­бует от филан­тропа, не воз­му­щает мора­ли­ста, явля­ется пред­ме­том ува­же­ния эко­но­ми­ста. Он пред­став­ляет собой мир­ный эле­мент. Заразить рабо­чего этим духом — луч­ший спо­соб обез­вре­дить его.

f) Бережливость. Самоограничение ради обла­да­ния. «Политическая эко­но­мия, эта наука о богат­стве, есть в то же время наука о само­от­ре­че­нии, о лише­ниях, о береж­ли­во­сти, и она дей­стви­тельно дохо­дит до того, что учит чело­века сбе­ре­гать даже потреб­ность в чистом воз­духе или физи­че­ском дви­же­нии, — писал Маркс в «Экономическо-​философских руко­пи­сях 1844 года». — Эта наука… есть в то же время наука об аске­тизме, и ее истин­ный идеал, это — аске­ти­че­ский, но зани­ма­ю­щийся ростов­щи­че­ством скряга и аске­ти­че­ский, но про­из­во­дя­щий раб. Ее мораль­ным иде­а­лом явля­ется рабо­чий, откла­ды­ва­ю­щий в сбе­ре­га­тель­ную кассу часть своей зара­бот­ной платы… Поэтому поли­ти­че­ская эко­но­мия, несмотря на весь свой мир­ской и чув­ствен­ный вид, есть дей­стви­тельно мораль­ная наука, наи­мо­раль­ней­шая из наук. Ее основ­ной тезис — само­от­ре­че­ние, отказ от жизни и от всех чело­ве­че­ских потреб­но­стей. Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше поку­па­ешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты дума­ешь, любишь, тео­ре­ти­зи­ру­ешь, поешь, рису­ешь, фех­ту­ешь и т.д., тем больше ты сбе­ре­га­ешь, тем больше ста­но­вится твое сокро­вище, не под­та­чи­ва­е­мое ни молью, ни чер­вем, — твой капи­тал. Чем ничтож­нее твое бытие, чем меньше ты про­яв­ля­ешь свою жизнь, тем больше твое иму­ще­ство, тем больше твоя отчуж­ден­ная жизнь, тем больше ты накап­ли­ва­ешь своей отчуж­ден­ной сущ­но­сти. Всю ту долю жизни и чело­веч­но­сти, кото­рую отни­мает у тебя полит­эко­ном, он воз­ме­щает тебе в виде денег и богат­ства , и все то, чего не можешь ты, могут твои деньги». «И эко­но­мить ты дол­жен, — про­дол­жает Маркс, — не только на твоих непо­сред­ствен­ных чув­ствен­ных потреб­но­стях, на еде и про­чем, но и на уча­стии в общих инте­ре­сах, на состра­да­нии, дове­рии и т.д.». Так, в конце кон­цов, чтобы жить, при­хо­дится терять то, ради чего стоит жить (et propter vitam vivendi perdere causas!).

g) Культ денег и мыш­ле­ние в денеж­ных кате­го­риях. Буржуазная полит­эко­но­мия учит, что «все стра­сти и вся­кая дея­тель­ность должны пото­нуть в жажде наживы»; «мораль поли­ти­че­ской эко­но­мии — это нажива , труд и береж­ли­вость, трез­вость…». Мерило цен­но­сти чело­века — деньги. «… То, что могут купить деньги, это — я сам, вла­де­лец денег… То, что я есть и что я в состо­я­нии сде­лать, опре­де­ля­ется отнюдь не моей инди­ви­ду­аль­но­стью… Я урод­лив, но я могу купить себе кра­си­вей­шую жен­щину. Значит, я не урод­лив, ибо дей­ствие урод­ства , его оттал­ки­ва­ю­щая сила, сво­дится на нет день­гами… Я пло­хой, нечест­ный, бес­со­вест­ный, ску­до­ум­ный чело­век, но деньги в почете, а зна­чит, в почете и их вла­де­лец». Эта харак­те­ри­стика вызы­вает в памяти извест­ное фран­цуз­ское изре­че­ние: «Бедный дурак — дурак, бога­тый дурак — богач».

h) Эгоизм. «Мелкобуржуазный эго­изм» — выра­же­ние, часто встре­ча­ю­ще­еся у Ленина. Мелкособственнический взгляд, по Ленину, — это «мне бы урвать побольше, а там хоть трава не расти». Когда мел­кая бур­жу­а­зия борется с круп­ным капи­та­лом, она выдви­гает тре­бо­ва­ния, пре­сле­ду­ю­щие исклю­чи­тельно ее соб­ствен­ные инте­ресы, заме­чает Маркс в «Классовой борьбе во Франции». Она тре­бует, напри­мер, про­грес­сив­ных нало­гов, огра­ни­че­ния права насле­до­ва­ния, выпол­не­ния круп­ных работ госу­дар­ством. Но эта черта (как, впро­чем, и преды­ду­щая) свой­ственна не одной лишь мел­кой бур­жу­а­зии. В бур­жу­аз­ном обще­стве, читаем мы в «Манифесте Коммунистической пар­тии», не оста­лось ника­кой дру­гой связи между людьми, кроме голого инте­реса, ника­кого дру­гого мотива, регу­ли­ру­ю­щего сов­мест­ную жизнь, кроме эго­и­сти­че­ского рас­чета. Желать в бур­жу­аз­ном обще­стве без­опас­но­сти — зна­чит тре­бо­вать гаран­тий для соб­ствен­ного эгоизма.

i) Посредственность. Вернемся к чер­там, харак­тер­ным именно для мел­кой бур­жу­а­зии. Одна из них — посред­ствен­ность, осо­бенно воз­му­щав­шая мир искус­ства, кото­рый сра­жался с мел­ким бур­жуа во имя роман­ти­че­ских лозун­гов. Мелкий бур­жуа желает, чтобы все было сред­него уровня. В «Мещанах» Горького Тетерев гово­рит Бессеменову: «И ты нра­вишься мне. Ибо ты в меру — умен и в меру — глуп; в меру — добр и в меру — зол; в меру — честен и подл, трус­лив и храбр… ты образ­цо­вый меща­нин! Ты закон­ченно вопло­тил в себе пош­лость.. ту силу, кото­рая побеж­дает даже героев и живет, живет и торжествует…».

j) Почтение к обще­ствен­ной иерар­хии. Маркс, харак­те­ри­зуя Прудона, кото­рого он счи­тал, как известно, клас­си­че­ским образ­цом мел­кого бур­жуа, высме­и­вает его почте­ние к людям на высо­ких постах (осо­бая учти­вость Прудона по отно­ше­нию к госу­дар­ствен­ному совет­нику Дюнуайе). Ту же черту под­чер­ки­вает Сорель в своей харак­те­ри­стике фран­цуз­ского мел­кого бур­жуа. Мелкого бур­жуа, по его мне­нию, можно с успе­хом водить за нос при помощи такой при­манки, как допуск в «хоро­шее обще­ство». Он совер­шенно счаст­лив, будучи при­гла­шен к высо­ко­по­став­лен­ной особе.

k) Сентиментальность. О сла­ща­вой сен­ти­мен­таль­но­сти мел­кого бур­жуа клас­сики марк­сизма пишут часто. Сентиментальный Эжен Сю, о кото­ром идет речь в «Святом семей­стве», сен­ти­мен­таль­ный Прудон высту­пают как пред­ста­ви­тели фран­цуз­ской мел­кой бур­жу­а­зии. В Германии по мерке мел­кой бур­жу­а­зии воз­ни­кает соци­а­лизм, кото­рый в «Коммунистическом мани­фе­сте» иро­ни­че­ски име­ну­ется «истин­ным». Мистический покров, в кото­ром высту­пали его «веч­ные истины», был «выткан из умо­зри­тель­ной пау­тины, рас­шит при­чуд­ли­выми цве­тами крас­но­ре­чия, про­пи­тан сле­зами сла­ща­вого умиления»[284]. Даже иде­а­лист Гегель жестоко осме­и­вал «насаж­ден­ную Шиллером фили­стер­скую наклон­ность помеч­тать о неосу­ще­стви­мых идеалах».

l) Филистерство и серость. Лишь тот класс может чего-​то добиться, гово­рит Ленин в письме «Привет вен­гер­ским рабо­чим», «в кото­ром все луч­шие люди полны нена­ви­сти и пре­зре­ния ко всему мещан­скому и фили­стер­скому, к этим каче­ствам, кото­рые так про­цве­тают у мел­кой бур­жу­а­зии, у мел­ких слу­жа­щих, у «интел­ли­ген­ции»…».

В кри­тике мел­ко­бур­жу­аз­ного этоса поня­тия «фили­стер» и «серый, огра­ни­чен­ный чело­век», а также про­из­вод­ные от них, играют вид­ную роль. У Ленина они встре­ча­ются очень часто, при­чем пере­вод­чик «Избранных про­из­ве­де­ний» Ленина на поль­ский язык пере­дает сло­вами «фили­стер­ство» и «фили­стер­ский» не только соот­вет­ству­ю­щие слова рус­ского тек­ста, но и слова «обы­ва­тель­щина», «обы­ва­тель­ский». В наи­бо­лее рас­про­стра­нен­ном пони­ма­нии фили­стер — это чело­век, ста­вя­щий свой покой пре­выше всего, замкнув­шийся в своем мирке и не ощу­ща­ю­щий ответ­ствен­но­сти за жизнь обще­ства в целом. Филистер хотел бы дер­жаться вне поли­тики и избе­гает всего, что может нару­шить его душев­ный ком­форт: «Оставьте меня в покое, дайте мне жить, как я хочу» — так харак­те­ри­зует меща­нина Горький.

Обвинение в фили­стер­стве, предъ­яв­ля­е­мое мел­кой бур­жу­а­зии, отно­сится обычно к людям, уже обес­пе­чив­шим себя мате­ри­ально, людям сытым, кото­рые стоят на страже сво­его права без­мя­тежно вку­шать блага мира сего. Это обви­не­ние, сле­до­ва­тельно, имеет в виду прежде всего зажи­точ­ную мел­кую бур­жу­а­зию, а также слои, сто­я­щие выше ее, но не тех, кому при­хо­дится вести аске­ти­че­ский образ жизни и посто­янно само­огра­ни­чи­вать себя, чтобы хоть как-​то свя­зать концы с концами.

Иначе обстоит дело с поня­тием «серый чело­век». Это опре­де­ле­ние отно­сится обычно к низ­шим слоям мел­кой бур­жу­а­зии, кото­рые не рас­ши­рили сво­его кру­го­зора обра­зо­ва­нием. Серый чело­век, подобно фили­стеру, замкнут в мире соб­ствен­ных инте­ре­сов и без­раз­ли­чен к обще­ствен­ным делам, но он к тому же и твер­до­лоб. Мысли его дви­жутся по при­выч­ной колее. Они не меня­ются, как не меня­ются при­вычки кома­ров, тара­ка­нов, лягу­шек. На все новое он реа­ги­рует воз­му­щен­ным удив­ле­нием (над этим сме­ются люди, нахо­дя­щие удо­воль­ствие в том, что фран­цузы назы­вают эпа­та­жем меща­нина). Филистер, созна­вая спра­вед­ли­вость каких-​то реформ, может про­ти­во­дей­ство­вать им, потому что так ему выгод­нее. Человек серый ничего не пони­мает. Его кос­ность выте­кает ско­рее из глу­по­сти, чем из жела­ния жить поспо­кой­нее, его погло­щен­ность соб­ствен­ными делами — ско­рее из эго­цен­тризма, чем из эго­изма. В работе о Фейербахе Энгельс усмат­ри­вает «изряд­ную дозу фили­стер­ства» даже у таких вели­ких людей, как Гегель и Гёте. Возможность упо­треб­ле­ния здесь этого слова при пол­ной невоз­мож­но­сти гово­рить в дан­ном слу­чае о «серо­сти» под­чер­ки­вает раз­ницу между этими понятиями.

Набор пере­чис­лен­ных выше черт про­яв­ляет зна­чи­тель­ную устой­чи­вость и спо­со­бен воз­рож­даться даже в усло­виях, каза­лось бы этому не бла­го­при­ят­ству­ю­щих. Вспомним сти­хо­тво­ре­ние Маяковского «О дряни»:

Утихомирились бури рево­лю­ци­он­ных лон.

Подернулась тиной совет­ская мешанина.

И вылезло

из-​за спины РСФСР

мурло меща­нина.

Опутали рево­лю­цию обы­ва­тель­щины нити.

Страшнее Врангеля обы­ва­тель­ский быт.

Скорей

головы кана­рей­кам сверните —

чтоб ком­му­низм

кана­рей­ками не был побит!

Вспомним также пьесу В. Катаева «Квадратура круга». Жизнь двух моло­дых супру­же­ских пар, оби­та­ю­щих в одной, раз­де­лен­ной на две поло­вины ком­нате, раз­ви­ва­ется в совер­шенно раз­ных направ­ле­ниях, при­чем тон в обоих слу­чаях задают жен­щины. На одной поло­вине царит стро­жай­ший аске­тизм в соче­та­нии с без­услов­ной заня­то­стью рабо­той и обще­ствен­ными делами. На вто­рой поло­вине появ­ля­ются шторы, репро­дук­ции на сте­нах и кана­рейка. Ведь кана­рейка, искус­ствен­ные цветы или пальмы, а также зачех­лен­ная мебель — неиз­беж­ные при­над­леж­но­сти сте­рео­типа мещан­ской квартиры.

Таковы основ­ные черты, кото­рые пред­ста­ви­тели левых сил, в осо­бен­но­сти клас­сики марк­сизма, еди­но­душно при­пи­сы­вали мел­кой бур­жу­а­зии. Некоторые авторы добав­ляют еще удо­вле­тво­рен­ность собой и склон­ность к наци­о­наль­ной мега­ло­ма­нии. Не все из этих черт ока­за­лись оди­на­ково стой­кими. Миролюбие, напри­мер, поки­нуло немец­кую мел­кую бур­жу­а­зию в эпоху нацизма. Тем не менее клас­си­че­ские работы супру­гов Линд об аме­ри­кан­ской мел­кой бур­жу­а­зии (о них мы ска­жем в сле­ду­ю­щей главе) под­твер­ждают вер­ность боль­шин­ства черт в нари­со­ван­ном выше порт­рете мел­кого буржуа.

В пер­вой главе ука­зы­ва­лось на неод­но­род­ность мел­кой бур­жу­а­зии. По этой при­чине любые суж­де­ния о ней не все­гда будут оди­на­ково при­ме­нимы к раз­лич­ным ее состав­ля­ю­щим. Неустойчивость, при­пи­сы­ва­е­мая мел­кой бур­жу­а­зии, свя­зы­ва­лась прежде всего с ее поло­же­нием между двумя анта­го­ни­сти­че­скими клас­сами, а также с тем, что она боится и круп­ного капи­тала, и про­ле­та­ри­ата. Эта харак­те­ри­стика без ого­во­рок под­хо­дит к мел­кому пред­при­ни­ма­телю и ремес­лен­нику, но уже меньше — к кре­стья­нину, обра­ба­ты­ва­ю­щему свой уча­сток земли сво­ими руками, к мел­кому слу­жа­щему и к низ­шим кате­го­риям кад­ро­вых воен­но­слу­жа­щих. Отсутствие духа кол­лек­ти­визма у ремес­лен­ника, лавоч­ника или крестьянина-​единоличника, по-​видимому, понятно, если учесть харак­тер их труда и дохо­дов, зави­ся­щих часто от неудачи кон­ку­рента. Но в совер­шенно иных усло­виях рабо­тает слу­жа­щий. Его жало­ва­нье не зави­сит от успеха или неудачи кол­леги. Служащие тру­дятся кол­лек­тивно в том смысле, что труд одного (как и труд рабо­чих на заводе), соче­та­ется и коор­ди­ни­ру­ется с тру­дом дру­гих. То же самое можно ска­зать об учи­те­лях или кад­ро­вых воен­но­слу­жа­щих. Но в таком слу­чае отсут­ствие кол­лек­ти­визма нельзя счи­тать общей чер­той мел­кой бур­жу­а­зии, и вопрос этот тре­бует инди­ви­ду­аль­ного под­хода; если же это все-​таки общая для мел­кой бур­жу­а­зии черта, то она свя­зана с какими-​то доба­воч­ными фак­то­рами, кото­рые еще пред­стоит найти.

Почтение к обще­ствен­ной иерар­хии, харак­тер­ное для мел­кой бур­жу­а­зии, можно было бы счесть свой­ствен­ным прежде всего тем ее слоям, кото­рые орга­ни­зо­ваны по строго иерар­хи­че­скому прин­ципу, как воен­ные или чинов­ники. «Одной из черт, харак­тер­ных для этого под­на­чаль­ного народца, — писал о чинов­ни­ках Бальзак, — явля­ется какое-​то меха­ни­че­ское, инстинк­тив­ное, непро­из­воль­ное почте­ние к далай-​ламе любого мини­стер­ства, кото­рый зна­ком чинов­ни­кам лишь по нераз­бор­чи­вой под­писи и под назва­нием „его пре­вос­хо­ди­тель­ство министр”.

Итак, тот, кто оце­ни­вает адек­ват­ность какой-​либо харак­те­ри­стики мел­кой бур­жу­а­зии, дол­жен при­ме­рить эту харак­те­ри­стику к раз­ным моде­лям. И еще он дол­жен задаться вопро­сом, отно­сится ли к мел­кой бур­жу­а­зии интел­ли­ген­ция. В стра­нах, где интел­ли­ген­ция нахо­дится под силь­ным вли­я­нием дво­рян­ских образ­цов, неко­то­рые свой­ствен­ные мел­кой бур­жу­а­зии черты могут у нее и не обна­ру­житься. А если и обна­ру­жатся, то могут быть вызваны совер­шенно иными при­чи­нами. Индивидуализм интел­ли­гента имеет иной источ­ник, чем инди­ви­ду­а­лизм лавоч­ника, а если интел­ли­гент питает иллю­зор­ную веру в соб­ствен­ную «над­клас­со­вость», то не потому лишь, что в нем «вза­имно при­туп­ля­ются инте­ресы двух клас­сов», один из кото­рых рас­по­ло­жен выше, а вто­рой — ниже его. Он может чер­пать ее, напри­мер, из книг, в кото­рых нахо­дят выра­же­ние соци­аль­ные инте­ресы раз­ных клас­сов, стран и эпох.

Если в чем-​нибудь и выра­жа­лась одно­род­ность мел­кой бур­жу­а­зии, неза­ви­симо от спе­ци­фики вхо­дя­щих в ее состав про­фес­си­о­наль­ных групп, так это, несо­мненно, в поло­же­нии жен­щины. «Женщина, — писал Ленин, — про­дол­жает оста­ваться домаш­ней рабы­ней, несмотря на все осво­бо­ди­тель­ные законы, ибо ее давит, душит, отуп­ляет, при­ни­жает мел­кое домаш­нее хозяй­ство, при­ко­вы­вая ее к кухне и к дет­ской, рас­хи­щая ее труд рабо­тою до дико­сти непро­из­во­ди­тель­ною, мелоч­ною, изнерв­ли­ва­ю­щею, отуп­ля­ю­щею, заби­ва­ю­щею». Такими были заня­тия не только жен лавоч­ни­ков или ремес­лен­ни­ков, но и жен мел­ких чинов­ни­ков, воен­ных, учи­те­лей. И их роль в фор­ми­ро­ва­нии мел­ко­бур­жу­аз­ного стиля жизни заслу­жи­вает осо­бого рассмотрения.

Дворянство о мещанской морали

При рас­смот­ре­нии кри­тики бур­жу­аз­ной морали «слева» мы огра­ни­чи­лись глав­ным обра­зом выска­зы­ва­ни­ями клас­си­ков марк­сизма. Теперь, говоря о кри­тике со сто­роны дво­рян­ства, мы предо­ста­вим слово исклю­чи­тельно поль­ской шляхте, взяв для при­мера несколь­ких её идео­ло­гов. Ибо пред­став­ле­ния шляхты о мещан­ской морали мало изме­ни­лись с XVI сто­ле­тия, когда пре­не­бре­же­ние шлях­ти­чей к купе­че­ству и ремес­лен­ни­кам уси­ли­лось. Это выра­зи­лось, в част­но­сти, в огра­ни­че­нии доступа в дво­рян­ское сосло­вие, прежде срав­ни­тельно лёг­кого. О том, что отно­ше­ние шляхты к мещан­ству в XVI веке ухуд­ши­лось, с огор­че­нием писал В. А. Мацеёвский.

Среди писа­те­лей, кото­рые в ту эпоху при­няли близко к сердцу ари­сто­те­лев­скую «Политику», сле­дует прежде всего назвать Станислава Ожеховского. Обратимся непо­сред­ственно к его «Политии». Здесь, как и у дру­гих дво­рян­ских писа­те­лей, царит глу­бо­кое убеж­де­ние в том, что бла­го­род­ство свя­зано с бла­го­род­ным про­ис­хож­де­нием и, как и оно, насле­ду­ется. Государство подобно хозяй­ству, в нём дол­жен быть хозяин, хозяйка и слуги. Детьми хозяин пове­ле­вает по-​королевски, слу­гами — по-​господски, «вла­дея слу­гою и мыс­лями оного как неким сосу­дом, ради гос­под­ской своей надоб­но­сти, ибо слуга себе не хозяин, а весь при­над­ле­жит гос­по­дину и воли сво­бод­ной отнюдь не имеет» (с. 14). Каждый в хозяй­стве дол­жен знать своё место, а «про­стой люд в коро­лев­стве то же, что в хозяй­стве слуга» (с. 17). Семья состоит лишь из хозя­ина, его жены и детей; точно так же Полития вклю­чает лишь короля, Королевский совет и Рыцарство (с. 20; на сле­ду­ю­щих стра­ни­цах сюда ещё добав­ля­ется священник).

Пахари, ремес­лен­ники и купцы суть не члены Польского коро­лев­ства, но его «слу­чай­ные части» (partes accidentales). Они не сво­бод­ные люди.

«Купец… барышу сво­ему и общему благу в одно время слу­жить не мог, одно из двух дол­жен был выбрать; к тому же купец, тор­гуя, не о том думает, чтобы жить хорошо и по чести, но лишь бы живым быть. Вдобавок ремес­лен­ник и купец хорошо и по чести жить не могут. Ибо ремес­лен­ное дело, а с ним и купе­че­ское, без обмана никак невоз­можно, затем, что купец, рас­хва­ли­вая товар, про­тив сове­сти своей посту­пает. Так же и ремесленник-​недотёпа бес­со­вест­ную ведёт жизнь, кото­рая чело­веку достой­ному не при­стала. Хоть какое возьми ремесло, ни одного не най­дёшь, коим можно про­мыш­лять честно» (с. 20).

И дальше:

«Правда с тор­гов­лей розно живут, ибо и гос­подь гово­рит: non potestis Deoservire et mammonae, то есть не можете в одно время богу, сиречь правде слу­жить и барыш­ни­чать… Потому-​то поль­ское право и воз­бра­няет шляхте город­ские заня­тия под угро­зой утраты шля­хет­ства, что шлях­тич все­гда по правде живёт, кото­рая с тор­гов­лей пород­ниться не может» (с. 23).

Правда и вера «вся­кие денеж­ные заня­тия пре­зи­рают», а наживу счи­тают делом дур­ным. Прикосновение к золоту раз­жи­гает в нас «алч­ность нена­сыт­ную к день­гам». А это несов­ме­стимо с бла­го­род­ством души, кото­рое состоит в «муд­ро­сти, спра­вед­ли­во­сти, муже­стве, чест­но­сти» (с. 24). Польша теми крепка, для кого важна одна лишь доб­ро­де­тель. «А кото­рые за гро­шем гоня­ются, лок­тём меряют и квар­той в шинке нали­вают, живут ремеслом, либо на зара­ботки, либо в неволе чужую землю пашут», — тем Польша пред­на­зна­чила роль слуг, «ибо всем им слаще выгода, чем доб­ро­де­тель» (с. 28). Где алч­ность, там и ложь. У кого заня­тия низ­кие, у того и низ­кие мысли. Польша желает иметь чистую, дво­рян­скую кровь, а «выскочку пре­зи­рает». Ей не нужна при­месь «тор­га­ше­ской» крови. «В Польше мы тех име­нуем бла­го­род­ными и родо­ви­тыми, чьи роди­тели нико­гда не были в раб­стве ни у ремесла, ни у тор­говли», но были над ними судьями и начальниками.

Обращаясь к ари­сто­те­лев­скому деле­нию обще­ства, но видо­из­ме­няя его и пояс­няя соб­ствен­ными при­ме­рами, Ожеховский делит ремес­лен­ни­ков на четыре раз­ряда, из кото­рых каж­дый сле­ду­ю­щий достоин все боль­шего пре­зре­ния. К пер­вому отно­сятся плот­ники, камен­щики, порт­ные, ткачи. Ко вто­рому — те, кто «пога­нит» тело, подобно сапож­ни­кам, скор­ня­кам, куз­не­цам, кожев­ни­кам. К тре­тьему отно­сятся ремёсла раб­ские, где тело «само собой всё делает». Это носиль­щики, гон­чары, зем­ле­копы, пильщики.

«Четвёртый род ремес­лен­ни­ков есть тот, для коих доб­ро­де­тель излишня, каковы собач­ник, палач, стряп­чий и свод­ник, стряп­чему необ­хо­ди­мый и во всём подоб­ный ему, ибо, если свод­ник живёт мер­зост­ной пада­лью, то стряп­чий — своим язы­ком, кото­рый он про­даёт пер­вому встреч­ному, так же как свод­ник про­даёт свою падаль» (с. 24).

Как видим, ремесло у Ожеховского — нечто крайне неод­но­род­ное, при­чём оце­ни­ва­ется оно тро­яко: работа ремес­лен­ника тем хуже, чем меньше в ней роль мыш­ле­ния и чем она гряз­нее в бук­валь­ном и пере­нос­ном смысле.

К купе­че­ству Ожеховский тоже под­хо­дит с раз­бо­ром. И здесь выде­ля­ются четыре раз­ряда. К пер­вому при­над­ле­жат те, кто забо­тится о съест­ных при­па­сах, «полу­ча­е­мых из того, что дают нам поля, луга, реки, охота… Такое купе­че­ство всего похваль­ней и бла­го­че­сти­вей, и про­мыш­лять им достой­ному чело­веку при­стало» (с. 25). Ко вто­рому раз­ряду отно­сятся те, кто выво­зит излишки и вво­зит недо­ста­ю­щие и нуж­ные вещи.

«Таковые купцы пче­лам подобны, что с раз­ных сто­рон свои улья медом полез­ным для нас наполняют».

Третий раз­ряд состав­ляют те, кто при­во­зит вещи ненуж­ные, на потребу рос­ко­ше­ству и пороку. Они заслу­жи­вают висе­лицы. На самом послед­нем месте Ожеховский назы­вает тех, кто из денег делает деньги, ничего не давая вза­мен, как евреи-​ростовщики. Спекуляцию и ростов­щи­че­ство Ожеховский осуж­дает без­условно, при помощи аргу­мен­тов, подоб­ных аргу­мен­там Аристотеля в «Политике». Деньги, по мне­нию Аристотеля («Политика», кн. 1), были созданы для удоб­ства обмена това­рами, а не для того, чтобы самим порож­дать новые деньги: это про­тивно при­роде. Ожеховский вслед за Аристотелем ростов­щика тре­бует карать строже, чем вора.

Мы поз­во­лили себе при­ве­сти столько цитат из Ожеховского, чтобы дать выска­заться этой типич­ной идео­ло­гии при­ви­ле­ги­ро­ван­ных язы­ком силь­ным и кра­соч­ным. Современник Ожеховского Л. Гурницкий, хотя и согла­ша­ется, вообще говоря, в своём «Придворном» с одним из участ­ни­ков диа­лога, что были шлях­тичи, кото­рые «жили в бес­че­стии», и что «нередко в людях низ­кого состо­я­ния видим нема­лые и пре­вос­ход­ней­шие при­рож­дён­ные даро­ва­ния», однако же верит и в насле­до­ва­ние свя­зан­ного с дво­рян­ством бла­го­род­ства: ведь ворон нико­гда не родит лебедя, а галка мате­рью дрозда не бывает. «В сра­же­нии, да и на всех попри­щах, где люди честь себе добы­вают, — читаем мы в «Придворном», — дво­ря­нин выка­зы­вает себя лучше и стя­жает боль­шую славу, нежели нед­во­ря­нин, ибо при­рода во вся­кой вещи некое скры­тое зерно заклю­чила, и оное зерно свой­ства и силу, полу­чен­ные от предка сво­его, самого пер­вого зерна, пере­даёт тому, кото­рое из него вырас­тает, и учи­няет его подоб­ным себе. Что и видим мы не только в кон­ских ста­дах, а равно у иных живот­ных, но и на дере­вья глядя».

Точно так же Миколай Сэмп Шажиньский [Один из наи­бо­лее выда­ю­щихся поль­ских поэтов XVI века] защи­щает моно­по­лию бла­го­род­но­рож­ден­ных на бла­го­род­ство, пере­хо­дя­щее от отца к сыну: ведь «голубь в орли­ном гнезде не родится, зайца во чреве не выно­сит львица». У Шимона Старовольского, как и у его пред­ше­ствен­ни­ков, слово «тор­говля» наде­ля­ется эпи­те­том «бес­стыд­ная», а ремесло у него обычно «смрад­ное». Шляхта, по мне­нию Старовольского, не должна про­ха­жи­ваться по рынку между куп­цами, дабы «не зама­раться этою жаж­дой наживы». Недаром древ­ние греки рас­по­ла­гали свои рынки вне город­ской черты.

Подобного рода воз­зре­ния шляхты на мещан­ство про­су­ще­ство­вали без осо­бен­ных изме­не­ний вплоть до Хенрика Жевуского. Благополучие чело­века в обще­стве, пола­гает Жевуский, зави­сит не от мате­ри­аль­ной формы прав­ле­ния, во что оши­бочно верил XVIII век, но от состо­я­ния нрав­ствен­но­сти чле­нов обще­ства, а нрав­ствен­ное пре­вос­ход­ство для Жевуского — исклю­чи­тель­ная при­ви­ле­гия дво­рян­ства. «Даже в заблуж­де­ниях выс­шей касты все­гда про­све­чи­вает какое-​то досто­ин­ство». Низшие слои до такой высоты нико­гда не под­ни­мутся, хотя вре­мена теперь таковы, что «под­лое пле­бей­ство в своих выход­ках пыта­ется под­ра­жать мужам, кото­рым оно даже с дур­ной их сто­роны упо­до­биться не в состо­я­нии» (т. 2, с. 25). Коль скоро лишь дво­рян­ство обла­дает досто­ин­ством и честью, только оно может пре­тен­до­вать на дуэль. Впрочем, «поден­щик, ремес­лен­ник, для кото­рых здо­ро­вье — един­ствен­ное их досто­я­ние, даю­щее воз­мож­ность содер­жать себя и свою семью, слиш­ком его ценят, чтобы по доб­рой воле рис­ко­вать им ради обще­ствен­ного пред­рас­судка. Для них денеж­ное воз­ме­ще­ние будет все­гда пред­по­чти­тель­нее, нежели поеди­нок с его сомни­тель­ным исхо­дом» (т. 2, с. 28).

Профессия чело­века усу­губ­ляет его при­рож­ден­ные каче­ства. «В народе, в кото­ром все мысли устрем­лены един­ственно к тор­го­вым спе­ку­ля­циям, рахи­тизм при­дает детям какое-​то сход­ство с чашеч­ками весов» (т. 1, с. 130). Таким обра­зом, убеж­де­ние, что насле­ду­ются черты, при­об­ре­тен­ные в про­фес­си­о­наль­ных заня­тиях, еще больше укреп­ляет «расизм» Жевуского и слу­жит лиш­ним дово­дом в пользу непре­одо­ли­мо­сти клас­со­вых барье­ров. «Тот, кто воз­му­ща­ется тем, что сын зна­ме­ни­того гене­рала или мини­стра быст­рее достиг­нет вер­шины своей про­фес­сии, чем сын неиз­вест­ного отца, оспа­ри­вает закон при­роды, закон необ­хо­ди­мо­сти». Жевуский, этот почи­та­тель обще­ствен­ной иерар­хии (в кото­рой он сам, разу­ме­ется, нахо­дится наверху), этот про­тив­ник равен­ства перед зако­ном, не цере­мо­нится с демо­кра­тами. С зако­ре­не­лыми демо­кра­тами, по его мне­нию, «дис­ку­ти­ро­вать бес­по­лезно; испра­ви­тель­ный дом — вот един­ствен­ный ответ, кото­рого они заслу­жи­вают» (т. 2, с. 9). Его непри­язнь ко всем, кто поку­ша­ется на рели­гию и тра­ди­ции, рас­про­стра­ня­ется даже на Сократа. «И хотя эта смерть стала как бы зна­ме­нем фило­со­фии, я не решился бы утвер­ждать, что она была неза­слу­жен­ной» (т. 2, с. XXXI).

Вера в то, что здо­ро­вые обще­ствен­ные отно­ше­ния зави­сят только от уровня нрав­ствен­но­сти граж­дан (при­чем выс­ший ее уро­вень — при­ви­ле­гия слоя, к кото­рому при­над­ле­жит он сам), выра­жа­ется у Жевуского неод­но­кратно. «Люди, не соблю­да­ю­щие бла­го­при­стой­но­сти в раз­го­воре, одежде, мане­рах — чаще всего люди низ­кие и глу­пые», — утвер­ждает он. Это застав­ляет вспом­нить несколько отли­ча­ю­ще­еся мне­ние Ленина, кото­рый в «Великом почине» писал: «… Иной житей­ски опыт­ный чело­век, глядя на без­уко­риз­ненно «глад­кую» физио­но­мию и внеш­ность «бла­арод­ного чеа­ека», сразу и без­оши­бочно опре­де­ляет: „По всей веро­ят­но­сти, мошен­ник”». Любопытный при­мер двух совер­шенно раз­ных мораль­ных интуиций!

От Старовольского, кото­рый не желал, чтобы шлях­тич тру­дился, а осо­бенно — не поз­во­лял ему «марать себя» пого­ней за при­бы­лью, Жевуского, однако, отде­ляет уже эпоха ува­же­ния к труду и к обо­га­ще­нию. «Деньги, несо­мненно, суть могу­ще­ствен­ней­шее ору­дие как любого добра, так и любого зла», — при­знает он. И в дру­гом месте: «Деньги должно ценить и ста­раться, чтобы они, при­рас­тая, уве­ли­чи­вали обще­ствен­ное досто­я­ние», — впро­чем, не делая из них кумира (т. 1, с. 153).

Отношение к бур­жу­а­зии Г. Сенкевича, как оно выра­зи­лось в его рома­нах из совре­мен­ной ему жизни, по сути, немно­гим отли­ча­ется от взгля­дов дво­рян­ских писа­те­лей, цити­ро­вав­шихся выше. Шляхта, согласно Сенкевичу, не инте­ре­су­ется день­гами и сво­бодна от жажды наживы, предо­став­ляя ее мещан­ству. «Появится вдруг неве­домо откуда шляхтич-​коммерсант; бывает даже, что пона­чалу ему везет, и он быстро нажи­вает состо­я­ние. Но я не встре­чал ни одного, кото­рый перед смер­тью не обанк­ро­тился бы». Плошовский, под­чер­ки­вая без­раз­ли­чие шляхты к погоне за при­бы­лью, вспо­ми­нает анек­дот о шлях­тиче, кото­рый, «вла­дея обшир­ными и пре­вос­ход­ными зем­лями,… обра­ба­ты­вал не больше, чем „собака облает”» (т. 6, с. 36). О себе же самом Плошовский гово­рит: «Деньги нико­гда не играли роли в моей жизни — ни как сред­ство, ни как цель. Я не спо­со­бен дей­ство­вать таким ору­жием. Понимая, как уни­зи­тельно было бы для меня и для Анельки вво­дить этот эле­мент в наши отно­ше­ния, я испы­ты­вал нестер­пи­мое омер­зе­ние…» (т. 6, с. 240).

На это можно было бы воз­ра­зить, что в лице Плошовского Сенкевич рисует вырож­да­ю­ще­гося шлях­тича, кото­рый не выра­жает взгля­дов автора. Однако трудно сомне­ваться в сочув­ствен­ном отно­ше­нии Сенкевича к этому пер­со­нажу. Жаждой наживы руко­вод­ству­ется у него нена­вист­ный парвеню Кромицкий, а Поланецкий, этот поло­жи­тель­ный герой, дол­жен­ству­ю­щий побо­роть предубеж­де­ния шляхты про­тив обо­га­ще­ния на тор­говле зер­ном или сит­цем, явно скло­нен счи­тать, что уча­стие в эко­но­ми­че­ской жизни — дело не вполне чистое, коль скоро нико­гда не упо­ми­нает о день­гах в своей семье.

Как верно заме­тил А. Ставар, жен­щины в рома­нах «Без дог­мата» и «Семья Поланецких» высту­пают в роли защит­ниц мораль­ных норм. Женщина может себе это поз­во­лить: она не при­ни­мает уча­стия в прак­ти­че­ской жизни, в борьбе за суще­ство­ва­ние, а муж обя­зан ее от этого убе­ре­гать. Восхваление жен­щин сопро­вож­да­ется, однако, заме­ча­ни­ями напо­до­бие сле­ду­ю­щего: «У жен­щины глу­пой ума что у курицы, у умной — что у двух куриц».

«У кого фами­лия окан­чи­ва­ется на « — ский» или « — ич» [Обычные в Польше окон­ча­ния дво­рян­ских фами­лий], — гово­рит Васковский в «Семье Поланецких», — тот не может всю душу вло­жить в одну только работу и тем удовольствоваться».

Иначе смот­рит на это мещан­ство. В Гаштейне Плошовский срочно вызы­вает к Анельке врача. Тот заве­ряет, что у нее лишь неболь­шое рас­строй­ство нер­вов. «В бла­го­дар­ность я столько насо­вал док­тору в кар­ман, — гово­рит обра­до­ван­ный Плошовский, — что он надел шляпу уже за воро­тами нашей виллы» (т. 6, с. 229). Если бы пре­не­бре­же­ние, зву­ча­щее в этих сло­вах, шоки­ро­вало Сенкевича, он, я думаю, не вло­жил бы их в уста сво­его героя. Даже когда Плошовский хва­лит сыно­вей обед­нев­шего шлях­тича Хвастовского за то, что те отпра­ви­лись зара­ба­ты­вать себе на жизнь в город, даже когда он раду­ется тому, что «у нас в Польше есть люди, спо­соб­ные что-​то делать и состав­ля­ю­щие здо­ро­вое звено между отцве­та­ю­щей куль­ту­рой и вар­вар­ством» (т. 6, с. 135), — в его отно­ше­нии к Хвастовским заметно ощу­ще­ние соб­ствен­ного пре­вос­ход­ства. Это напо­ми­нает отно­ше­ние стра­да­ю­щего бес­сон­ни­цей чело­века к тому, кто, едва кос­нув­шись подушки, засы­пает креп­ким сном до утра.

Питая явную сла­бость к дво­рян­скому этосу, Сенкевич при­знает, что шляхта необя­за­тельна и неак­ку­ратна в дело­вых отно­ше­ниях. «Торговлей зани­ма­лись у нас евреи, а те не могли при­учить нас к точ­но­сти; зем­ле­дельцу же часто нет воз­мож­но­сти быть акку­рат­ным — ведь земля неслы­ханно неак­ку­ратна, и нет воз­мож­но­сти соблю­дать сроки — ведь земля уста­нов­лен­ных сро­ков не знает» (т. 6, с. 46).

И все же дво­рян­ству, несмотря на эти его недо­статки, Сенкевич отво­дит гла­вен­ству­ю­щую роль в отно­ше­ниях с мещан­ством. Именно так обстоит дело в тор­го­вом доме Поланецкого и Бигеля: «Компаньоны пре­вос­ходно допол­няли друг друга. У Поланецкого, живого и пред­при­им­чи­вого, рож­да­лись сме­лые замыслы, он был дель­цом про­ни­ца­тель­ным и даль­но­вид­ным, а Бигель — пре­вос­ход­ным испол­ни­те­лем. Поланецкий был неза­ме­ним, когда нужно было дей­ство­вать реши­тельно, при­пе­реть кого-​нибудь к стенке; когда же тре­бо­ва­лась осмот­ри­тель­ность, тер­пе­ли­вость, уме­ние обду­мы­вать, при­ки­нуть, повер­нуть так и этак, появ­лялся на сцене Бигель» (т. 7, с. 364). Поланецкий как руко­во­ди­тель, Бигель как управ­ля­ю­щий буду­щей сит­це­на­бив­ной фаб­ри­кой — вот пре­вос­ход­ное соче­та­ние. Когда Поланецкий изла­гает ком­па­ньону свой план спе­ку­ля­ции хле­бом, даю­щий воз­мож­ность крупно нажиться на неуро­жае и голоде, сделка эта в пер­вый момент пора­жает Бигеля — но не своей мораль­ной сомни­тель­но­стью, а раз­ма­хом. «Бигель вна­чале испу­гался — но его обык­но­венно вся­кое начало пугало» (т. 7, с. 475). Осторожничанье, но и солид­ность, бла­го­ра­зу­мие, тер­пе­ние, тру­до­лю­бие — пол­ный набор мещан­ских доб­ро­де­те­лей нахо­дим мы у этого пер­со­нажа. А также пре­сло­ву­тую сен­ти­мен­таль­ность. По вече­рам Бигель играет на вио­лон­чели «Грезы» Шумана, закрыв глаза или устре­мив взор на луну.

Свое отно­ше­ние к «лавоч­нику» Сенкевич выра­зил устами Плошовского. Рассуждая о чув­ствах Анельки, тот заме­чает: «… Женщины с кро­хот­ным серд­цем непре­клон­ными оста­ются часто лишь потому, что доб­ро­де­тель их отдает фили­стер­ством. Они, как и любой лавоч­ник, прежде всего забо­тятся о том, чтобы их бух­гал­те­рия была в порядке. Любви они боятся, как бур­жуа боится улич­ных бес­по­ряд­ков, вели­ких слов, горя­чих голов, дерз­ких идей, отваж­ных замыс­лов и стре­ми­тель­ных взле­тов. Прежде всего — тишина и покой, ведь только в тишине и покое хорошо идут насто­я­щие, поло­жи­тель­ные дела. Все, что не под­хо­дит под мерку обыч­ной, бла­го­ра­зум­ной и серень­кой жизни, — дурно и достойно пре­зре­ния людей рас­су­ди­тель­ных» (т. 6, с. 255). Быть может, думает об Анельке Плошовский в минуту сомне­ния, «душа ее не в силах вос­па­рить над убо­гой и пош­лой супру­же­ской бух­гал­те­рией?» (т. 6, с. 255).

В том, что было ска­зано выше, уже цели­ком содер­жится сте­рео­тип мещан­ского этоса. Остается упо­мя­нуть еще о мень­шей по срав­не­нию с дво­рян­ской эсте­ти­че­ской вос­при­им­чи­во­сти меща­нина. Плошовский неод­но­кратно под­чер­ки­вает роль эсте­ти­че­ского момента в своей мораль­ной куль­туре. «Многого, — гово­рит он, — я не мог бы сде­лать не столько потому, что это дурно, сколько потому, что это урод­ливо» (т. 6, с. 23).

Излишне напо­ми­нать, что не каж­дый шлях­тич в Польше отно­сился к мещан­ству так, как было пока­зано выше: ведь мы предо­ста­вили слово гла­ша­таям кон­сер­ва­тив­ной дво­рян­ской мысли. Однако кон­сер­ва­тив­ные взгляды, как известно, были взгля­дами основ­ной массы дворянства.

Плоды рас­смот­ре­ния этих взгля­дов не слиш­ком обильны, они сво­дятся к общим местам. Дворянин есть нечто луч­шее, чем нед­во­ря­нин: это ему гаран­ти­рует его про­ис­хож­де­ние. Он парит над хозяй­ствен­ными делами, не инте­ре­су­ется будто бы при­бы­лью, не рас­счи­ты­вает, а делает все с раз­ма­хом, скло­нен к риску, отва­жен в бою, щедр. Мещанин, кото­рого в Польше изоб­ра­жают обычно с при­ме­сью чуже­зем­ной крови, прежде всего немец­кой или же чеш­ской (Бигель в «Семье Поланецких»), есть нечто худ­шее уже от рож­де­ния. Он падок на деньги, рас­чет­лив, тру­со­ват и миро­лю­бив. В точ­но­сти так же изоб­ра­жал купца и ремес­лен­ника в своем диа­логе «О хозяй­стве» Ксенофонт, этот истин­ный шлях­тич античности.

В то время как кри­тика «слева» боро­лась с мещан­ской ори­ен­та­цией во имя соци­аль­ной рево­лю­ции, кото­рая при­вела бы к победе про­ле­та­ри­ата — носи­теля иной, более высо­кой морали, дво­рян­ская кри­тика имела целью лишь защиту соб­ствен­ных при­ви­ле­гий и чув­ства соб­ствен­ного превосходства.

«Молодая Польша» против мещанской морали

Не так-​то про­сто опре­де­лить, кто именно (если речь идет о клас­со­вой при­над­леж­но­сти) и с каких пози­ций ата­ко­вал в «Молодой Польше» мещан­скую мораль. Выступления про­тив мел­кой бур­жу­а­зии, о кото­рых было ска­зано выше и кото­рые спо­соб­ство­вали созда­нию сте­рео­типа мещан­ской морали, дела­лись пред­ста­ви­те­лями вполне опре­де­лен­ных клас­со­вых инте­ре­сов. Теперь мы пере­хо­дим к кри­тике, кото­рая велась груп­пой, выде­лен­ной на осно­ва­нии совер­шенно иных кри­те­риев, и сопо­став­ле­ние ее с двумя преды­ду­щими может вызвать недо­уме­ние уже при чте­нии оглав­ле­ния. Но прежде чем социо­лог оты­щет для этой группы (кото­рая охотно име­но­вала себя боге­мой) пра­виль­ный соци­аль­ный кон­текст, сле­дует под­черк­нуть, что именно ей мы обя­заны в конце XIX - пер­вых деся­ти­ле­тиях XX века наи­бо­лее рез­кой кри­ти­кой мещан­ской морали. Критикой, кото­рая не только в Польше была созвучна кри­тике «слева». Примером поль­ского писа­теля, объ­еди­няв­шего в одном лице оба эти фронта, может слу­жить Вацлав Налковский.

Понятие богемы, как известно, ввел в оби­ход А. Мюрже, автор книги «Сцены из жизни богемы», кото­рая печа­та­лась в одном из париж­ских еже­не­дель­ни­ков в 1846-1849 гг., а затем вышла отдель­ным изда­нием. Хотя сам Мюрже в пре­ди­сло­вии воз­во­дит исто­рию богемы к Древней Греции, вряд ли можно сомне­ваться в том, что это поня­тие, в нынеш­нем его зна­че­нии, скла­ды­ва­ется лишь в усло­виях демо­кра­тии XIX века. Именно тогда люди искус­ства пере­стали зави­сеть от коро­лев­ской казны или вель­мож­ных меце­на­тов и ока­за­лись предо­став­лены «част­ной ини­ци­а­тиве». «Уже… у Бальзака, — отме­чает Т. Бой-​Желеньский, — нет иного ору­жия и иной надежды, кроме соб­ствен­ного пера».

В этих усло­виях сло­жился тип чело­века богемы, «этого госу­даря без госу­дар­ства, гордо заво­ра­чи­ва­ю­ще­гося в широ­кий дыря­вый плащ, словно в коро­лев­скую ман­тию. Сознание того, что его цен­ность опре­де­ля­ется его талан­том и только талан­том, застав­ляет худож­ника пре­не­бре­гать обще­ствен­ной эти­кой в отно­ше­ниях с меща­ни­ном (фили­сте­ром, мыло­ва­ром, как еще недавно у нас гово­рили), в кото­ром он видит пред­ста­ви­теля враж­деб­ного пле­мени. Непостоянство дохо­дов, дис­со­нанс между мате­ри­аль­ным поло­же­нием и твор­че­ским взле­том, нако­нец, частое сопри­кос­но­ве­ние с миром рос­коши — все это фор­ми­рует тот спе­ци­фи­че­ский образ жизни, когда плоды мно­го­ме­сяч­ного труда потреб­ля­ются за счи­тан­ные часы, чтобы назав­тра начать жизнь послед­него бед­няка, жизнь, кон­тра­сты кото­рой милее вооб­ра­же­нию худож­ника, чем моно­тон­ная посред­ствен­ность». Когда они при день­гах, гово­рит о людях богемы Мюрже, то «дают волю самым рас­то­чи­тель­ным при­хо­тям, влюб­ля­ются в самых юных и самых кра­си­вых деву­шек, пьют самые тон­кие и самые ста­рые вина и раз­бра­сы­вают деньги направо и налево». Именно из-​за непо­сто­ян­ного дохода и неурав­но­ве­шен­ного бюд­жета богему нередко срав­ни­вали с люмпен-пролетариатом.

Мы не можем вда­ваться в рас­смот­ре­ние исто­ри­че­ских раз­но­вид­но­стей этой группы. Хотя Мюрже счи­тал ее веч­ной, она свя­зана с кон­крет­ной эпо­хой и у нас уже ото­шла в прошлое.

Время ее рас­цвета в Польше при­хо­дится на дея­тель­ность груп­пи­ровки, назван­ной А. Гурским «Молодая Польша». В 1898 г. в Краков при­бы­вает Станислав Пшибышевский, а с ним и лозунги нор­веж­ской и немец­кой богемы. В Норвегии кру­жок, обра­зо­вав­шийся вокруг извест­ного худож­ника Э. Мунка, как рас­ска­зы­вает Пшибышевский, «был для себя целым миром и наво­дил ужас на «при­лич­ных» людей. Этот кру­жок начал ярост­ную атаку на «поря­доч­ное обще­ство». Он сорвал лице­мер­ную маску, кото­рой «поря­доч­ное обще­ство» при­кры­вало свои нарывы; о том, о чем прежде гово­рили лишь на ухо, моло­дежь кри­чала на всех пере­крест­ках… Кричали, спо­рили, втя­ги­вали в споры «при­лич­ное обще­ство», застав­ляли его защи­щаться… целыми днями сидели в кафе, осме­и­вали ста­рые «пред­рас­судки», ну, и пили — ох, очень много пили тогда!».

Эпоху рас­цвета кра­ков­ской богемы сочув­ственно опи­сал Бой-​Желеньский в своей книге «Ты зна­ешь край?». Атмосфера кафе была насы­щена не одним лишь папи­рос­ным дымом, но и напря­жен­ной рабо­той мысли. Там можно было встре­тить людей с пора­зи­тельно широ­ким обра­зо­ва­нием, кото­рое только на встре­чах в кафе и при­ме­ня­лось. «Нередко, — вспо­ми­нает Бой-​Желеньский, — я заду­мы­вался о роли твор­че­ски «бес­плод­ных» людей, гораздо более важ­ной, чем могло бы казаться. Они раз­но­сят пыльцу обра­зо­ван­но­сти. За дру­гих потреб­ляют мысли, усва­и­вают их за дру­гих, спо­соб­ствуют их обра­ще­нию. Часто они читают за тех, кто… пишет. Ведь писа­тели, вообще-​то, читают гораздо меньше, чем пола­гают, они инстинк­тивно защи­ща­ются от избытка печат­ной про­дук­ции. Писать и читать — это, может быть, слиш­ком много».

а) Мещанская при­зем­лен­ность при­тя­за­ний. В чем же обви­няла мещан­ство наша богема на встре­чах в своих кафе и на стра­ни­цах печати? Во-​первых, в при­зем­лен­но­сти при­тя­за­ний, в неспо­соб­но­сти под­няться над серой дей­стви­тель­но­стью, в пони­ма­нии сча­стья как состо­я­ния насы­ще­ния, ста­би­ли­за­ции, застоя. Этой жиз­нен­ной пози­ции про­ти­во­по­став­ля­лось духов­ное избран­ни­че­ство, культ бурно теку­щей жизни, вечно неуспо­ко­ен­ной моло­до­сти, культ стра­да­ния и неудовлетворенности.

«Коллективная душа, — писал Пшибышевский, — лени­вая, обза­вед­ша­яся хозяй­ством, погряз­шая в доволь­стве», нена­ви­дит дух — этого «веч­ного рево­лю­ци­о­нера» [Цитата из сти­хо­тво­ре­ния Ю. Словацкого «Ответ на «Псалмы буду­щего»], забра­сы­вает кам­нями любой талант, воз­вы­ша­ю­щийся над нор­мой См.: Pszybyszewski S. Szlakiem duszy polskiej. Pozna#324;, 1920, s. 66.. Однако там, где «жал­кий мещан­ский мозг видит лишь сме­хо­твор­ные бредни, кро­ются все­гда глу­бины» Pszybyszewski S. Na drogach…, s. 24.. Старая Польша «снис­хо­ди­тель­ной улыб­кой встре­чала ребя­че­ские порывы моло­дежи, у кото­рой, мол, «роман­ти­че­ский» пыл вывет­рится, как только гос­подь поз­во­лит доверху запол­нить амбары уро­жаем «достатка» и тугой кошель оте­лится» Pszybyszewski S. Szlakiem duszy…, s. 158.. Однако же «норма — глу­пость, пато­ло­гия — гений» Pszybyszewski S. Na drogach.., s. 75.. «Мещанский мозг, — заяв­ляет все тот же Пшибышевский, — исто­щился, созда­вая законы и усло­вия счаст­ли­вой жизни. Но законы эти — насто­я­щие сатур­на­лии глу­по­сти. Мещанская этика, то есть наука о счаст­ли­вой и гар­мо­нич­ной жизни, — вот един­ствен­ный дей­стви­тель­ный «ком­му­ни­сти­че­ский мани­фест» нынеш­ней черни» Ibid., s. 74..

«Присмотритесь к домаш­нему очагу: сколько сча­стья на лоне семьи, сколько сытых, доволь­ных лиц!… Загляните в хри­сти­ан­ские рабо­чие союзы: какая абсо­лют­ная там гар­мо­ния между капи­та­лом и трудом!»Ibid., s. 62-63. И еще: «… В свете сле­пой веры — веры достатка и ове­чьих моз­гов — все так мирно и гар­мо­нично, все про­ти­во­ре­чия сглаживаются»Pszybyszewski S. Szlakiem duszy…, s. 161.. К этому упреку, каза­лось бы, может при­со­еди­ниться и марк­сист. Однако сход­ство воз­зре­ний здесь мни­мое: борьба и про­ти­во­ре­чия, о кото­рых гово­рит Пшибышевский, — не клас­со­вая борьба, но боре­ния внутри соб­ствен­ной души.

Я уже имела слу­чай цити­ро­вать инвек­тиву Л. Стаффа про­тив подоб­ного пони­ма­ния счастья:

Мы не за сча­стьем ринемся в сечу! Счастье — сми­рен­ных и сла­бых мечта. Бурям и бедам мы вый­дем навстречу!

А Ежи в драме Я. Киселевского «В сетях» Kisielewski J. W sieci. Lwoacute;w, 1899. Далее пьеса цити­ру­ется по тому же изданию.считает сча­стье «пустым фили­стер­ским сло­веч­ком». «Счастье, как я его пони­маю, — это Христос в дей­ствии, это чудес­ное бес­по­кой­ство души, сне­да­е­мой жаж­дой могу­ще­ствен­ного дея­ния, вели­ко­леп­ного твор­че­ства» (с. 27).

b) Неспособность «затя­ну­тых в кор­сет душ» жить насто­я­щей мину­той. «Молодая Польша» и совре­мен­ный ей нату­ра­ли­сти­че­ский роман обви­няли мещан­ство в неспо­соб­но­сти радо­ваться жизни. Противопоставление тех, кто спо­со­бен без­за­ботно радо­ваться мгно­ве­нию, тем, кто посто­янно чем-​то занят, о чем-​то тре­во­жится, кому посто­ян­ная ско­ван­ность не поз­во­ляет смело идти навстречу жизни, — таков один из глав­ных моти­вов романа Г. Запольской «Сезонная любовь». Туська, жена скром­ного вар­шав­ского слу­жа­щего, про­ти­во­по­став­ля­ется здесь весе­лому миру акте­ров, кото­рый Запольская с мело­дра­ма­ти­че­ской сен­ти­мен­таль­но­стью наде­ляет всеми досто­ин­ствами, в каких ему прежде отка­зы­вали, — напри­мер, при­вя­зан­но­стью к семей­ной жизни и совестливостью.

Туська пер­вый раз в жизни в Татрах, но она неспо­собна извлечь что-​либо из этой поездки. Она эко­но­мит на еде, чтобы долж­ным обра­зом «пока­заться на людях». Ей неко­гда любо­ваться горами — ведь при ходьбе надо сле­дить, чтобы не поца­ра­пать новые ботинки. Пита, ее дочурка, сыз­маль­ства носит «духов­ный кор­сет». «Можешь погу­лять возле дома, — при­ка­зы­вает ей мать. — … Не гуляй на солнце и береги боти­ночки. И возьми митенки… И дыши не носом, а ртом — этот воз­дух дорого стоит». Далее роман цити­ру­ется по тому же изданию..

Держаться есте­ственно Туське не поз­во­ляет прежде всего посто­ян­ная забота о под­дер­жа­нии своей репу­та­ции в обще­стве. Она не может жить хуже, чем совет­ница Вархлаковская, обос­но­вав­ша­яся в сосед­нем доме. Встретившись в пер­вый раз, соседки «оце­нили свои пла­тья, руки, шляпки, зубы, скры­тые досто­ин­ства, при­мер­ный доход, сте­пень хит­ро­сти, извлекли на свет божий все изъ­яны, все тем­ные пят­нышки на нос­ках, число вес­ну­шек, золото пломб в зубах и про­белы в обра­зо­ва­нии» (с. 101).

Все время какие-​то настав­ле­ния! Пита должна неустанно пом­нить о том, чтобы не заго­реть. Потом, как известно, при­вычки жен­щин на отдыхе изме­ни­лись, неиз­менно оста­ва­ясь, однако, на страже клас­со­вых раз­ли­чий. Когда на воды при­ез­жали прежде всего поме­щики и именно они зада­вали тон, нужно было сохра­нять белизну рук и лица, ведь именно этим отли­ча­лись вла­дельцы име­ний от обо­жжен­ных солн­цем кре­стьян. Когда же свои образцы стал дик­то­вать город, при­шлось, напро­тив, с наску­чив­шим энту­зи­аз­мом под­став­лять лицо солнцу, чтобы по воз­вра­ще­нии в город выгодно отли­чаться от рабо­чего люда, кото­рому было не до солнца и не до зелени.

В связи с этой ярост­ной кри­ти­кой мещан­ства у Запольской можно было бы заме­тить, что писа­тель­ница отно­сит на счет мещан­ства черты, свой­ствен­ные вовсе не ему одному. Например, встреча Туськи с совет­ни­цей Вархлаковской — это обыч­ное при пер­вом кон­такте уста­нов­ле­ние «порядка кле­ва­ния». Кто возь­мет верх, кто будет кле­вать и кто поз­во­лит себя кле­вать — обыч­ная проба сил в мире пер­на­тых; отсюда и пошло при­ве­ден­ное выше выра­же­ние, кото­рое широко при­ме­ня­ется и при харак­те­ри­стике отно­ше­ний между людьми. Хотя уста­нов­ле­ние «порядка кле­ва­ния» между Туськой и гос­по­жой Вархлаковской не есть нечто необыч­ное само по себе, необыч­ным здесь явля­ется то, при помощи чего эти дамы пыта­ются закле­вать одна дру­гую, какими досто­ин­ствами пере­ще­го­лять, ибо это как раз сильно зави­сит от соци­аль­ных усло­вий и обна­жает харак­тер­ную для дан­ной среды иерар­хию ценностей.

с) Роль денег. Кроме кра­соты и уме­ния «блю­сти себя», самый силь­ный козырь тут, разу­ме­ется, деньги и все, что можно за деньги купить. Злорадный и неусып­ный кон­троль друг за дру­гом опре­де­ляет даль­ней­шее раз­ви­тие отно­ше­ний между Туськой и гос­по­жой совет­ни­цей. Соседка зорко высмат­ри­вает дыры в ее бюд­жете, а Туська идет на все, чтобы скрыть свою бед­ность. На под­дер­жа­ние види­мо­сти бла­го­по­лу­чия немало рас­хо­дует и пани Дульская («Мораль пани Дульской»); зато, когда посто­рон­них зри­те­лей нет, она бере­жет каж­дый грош, ску­пится на покупку газеты, кото­рую ведь можно и одол­жить, а дочери велит при­ги­баться в трам­вае, чтобы казаться моложе и не пла­тить за проезд.

В этом мещан­ство являет собой пол­ный кон­траст с боге­мой, кото­рая при каж­дом удоб­ном слу­чае под­чер­ки­вает свое пре­не­бре­же­ние к день­гам, про­те­стует про­тив пере­счета всего на деньги, бра­ви­рует своей нище­той и даже ими­ти­рует нищету , если в дей­стви­тель­но­сти от нее не стра­дает. Иногда здесь усмат­ри­вают жела­ние ком­пен­си­ро­вать свою эко­но­ми­че­скую сла­бость, пре­вра­ще­ние нужды в доб­ро­де­тель, сби­ва­ние цены на блага, кото­рые все равно недо­ступны. Хотя этот фак­тор можно при­ни­мать в рас­чет, иерар­хию цен­но­стей тех, кто зна­ком с музами, нельзя, разу­ме­ется, объ­яс­нить только этим.

d) Мещанская невос­при­им­чи­вость к кра­соте. Эстетическую глу­хоту «Молодая Польша» осуж­дает осо­бенно резко. Оно и понятно: ведь эти люди посвя­тили искус­ству всю свою жизнь. Заурядный чело­век не может судить об искус­стве, убеж­ден Пшибышевский, ибо он «руко­вод­ству­ется инстинк­том ути­ли­та­ризма и при­об­ре­та­тель­ства». Коль скоро он не пони­мает искус­ства вообще, тем более нельзя ожи­дать от него пони­ма­ния лозунга «искус­ство для искус­ства», про­воз­гла­шен­ного «Молодой Польшей». «Безумная Юлька», дочь совет­ника Хоминьского, кото­рая в драме Киселевского «В сетях» хочет стать худож­ни­цей, не может рас­счи­ты­вать на сочув­ствие со сто­роны семьи. «Да ска­жите вы мне нако­нец, — спра­ши­вает лите­ра­тора Ежи мать Юльки, — что мы от этой вели­кой живо­писи будем иметь? Мир, что ли, про­ва­лится без этих шедев­ров? А впро­чем, разве же в этом для нее сча­стье? Разве это заня­тие для барышни?» (с. 27). К тому же Юлька рисует обна­жен­ную натуру, что может поме­шать заму­же­ству ее сестер. «Отправляйся в Париж, в Австралию, на Парижскую выставку! — заяв­ляет ей мать. — Отправляйся! Там, может, и при­нято, чтобы барышни такие шедевры изоб­ра­жали, но здесь, помни об этом, у тебя семья, у тебя четыре сестры, и все при­да­ное ваше — ваше доб­рое имя»

Искусственные пальмы, кото­рые Запольская ста­вит в гости­ной Дульских, — это не только сим­вол при­вя­зан­но­сти к дол­го­веч­ным вещам, неже­ла­ние тра­тить деньги на нечто пре­хо­дя­щее, но и сим­вол эсте­ти­че­ской глу­хоты, так же как ими­та­ции япон­ских таре­лок и ста­рин­ного фаянса, кото­рые Запольская раз­ве­ши­вает по сте­нам все той же гости­ной. «Дешевка в стиле модерн, и непре­менно в чех­лах» — так велит деко­ра­тору меб­ли­ро­вать гости­ную Дульских Бой-​Желеньский. (Чехлы мы видим и в гости­ной Хоминьских у Киселевского.) Желателен также порт­рет Тадеуша Костюшко. И еще фор­те­пьяно — это само собой.

Уродливость этого мира лучше всего пере­дает извест­ное сти­хо­тво­ре­ние Ю. Тувима «Мещане»:

Страшны дома их, страшны квартиры,

Страшною жиз­нью страшны мещане.

В их поме­ще­ньях тускло и сыро,

Плесень да копоть, мрак умиранья.

Утром проснув­шись, брюз­жат с досадой

На то, на это, бродя по дому.

Сперва похо­дят, потом присядут, —

Как при­ви­де­ния, как фантомы.

Поправят гал­стук, часы проверят,

Возьмут бумаж­ник, сочтут наличность,

И в мир выхо­дят, захлоп­нув двери, —

В свой мир округ­лый, такой привычный.

Идут солидно, идут бесцельно,

Направо гля­нут, потом налево.

Все суще­ствует для них раздельно:

Вот дом… вот лошадь… вот Стах… вот Ева…

Берут газету, как пон­чик пухлый,

Жуют усердно, жуют охотно,

Покуда головы не разбухнут,

Бумажной кашей набиты плотно.

Потом суда­чат: «Театры… дерби…

Война… Россия… заем трехлетний…»

Нагромождают на сплетни сплетни,

Блуждая слепо в сло­вес­ных дебрях.

Домой вер­нув­шись, спус­кают шторы,

Отяжелевши от пересудов,

И под кро­ва­тями ищут вора,

Гремя в потем­ках ноч­ной посудой.

Все вновь про­ве­рят, все вновь обшарят,

Сочтут заплаты на брю­ках мятых…

Ведь все доста­лось небось недаром,

А что доста­лось — да будет свято!

Потом молитва: «Отцу и сыну…

Чтоб нас от глада… войны и мора…»

И засы­пают с тупою миной

Мещане страш­ные в страш­ных норах.

Не стану здесь ана­ли­зи­ро­вать эти стихи — жаль пор­тить их настро­е­ние. Читатель без труда узнает в этой кар­тине уже зна­ко­мые ему мотивы. Буржуазия, вопло­щен­ная в пани Дульской, писал Бой-​Желеньский, «должна погиб­нуть, и непре­менно, ибо она невоз­можно урод­лива. Умертвить ее без про­ли­тия крови — вот задача, реше­нию кото­рой все мы должны спо­соб­ство­вать по мере сил».

Мещанскому миру вме­ня­ется в вину про­за­ич­ность. Это упрек, в кото­ром эсте­ти­че­ский момент играет нема­лую роль. От пут про­за­ич­но­сти пыта­ется изба­виться Туська, сопри­кос­нув­шись с новой жиз­нью в мире акте­ров. В этом ее настро­е­нии не может рас­счи­ты­вать на доб­рый прием сле­ду­ю­щее письмо от мужа:

«Дорогая жена! Мне очень при­ятно, что я могу выслать Тебе еще две­сти руб­лей. Прошу Тебя, не уез­жай и, раз уж Тебе лече­ние на пользу, дыши и дальше воз­ду­хом вме­сте с Питой и лечись хоро­шенько, чтобы хоть эти рас­ходы не пошли впу­стую. Я поста­рался достать эти деньги, и у меня есть еще пять­де­сят руб­лей, но это уже все, что я смог достать. Постараюсь за все это рас­счи­таться. Ты по воз­мож­но­сти эко­номь, чтобы оста­ваться там подольше. Мне при­шлось сме­нить ресто­ран, потому что стали кор­мить очень плохо. По боль­шей части беру бульон и отвар­ное мясо, уж этим меня не отра­вят. Я все это время стра­даю желуд­ком и пере­стал ужи­нать. — Приношу домой что-​нибудь от мяс­ника, и сто­рож ста­вит мне само­вар. Жаль, что Ты все поза­пи­рала, потому что у меня один ста­кан для чая и для полос­ка­ния рта. То же самое с поло­тен­цами. — Мальчики наши здо­ровы, только порвали ботинки и мне при­шлось срочно выслать им денег из Варшавы.… На паль­мах по-​прежнему вошки и табак совсем не помо­гает. — Еще я велел выно­сить мат­рацы на двор, на солнце, потому что солнце, гово­рят, уби­вает бак­те­рий. Двести руб­лей при­ла­гаю. Теперь курс сто два­дцать шесть с поло­ви­ной — смотри, чтобы Тебя не обма­нули. Загляни в газету. Больше писать нечего. Целую Тебя и Питу. Любящий Тебя муж Валерий» (с. 233-234).

Мы отвели этому письму столько места потому, что оно хорошо иллю­стри­рует поня­тие про­за­ич­но­сти. Его про­за­ич­ность — в погло­щен­но­сти быто­выми мело­чами. Ассоциации, свя­зан­ные с болез­нью желудка, дырами в ботин­ках и «вош­ками на паль­мах» довер­шают урод­ли­вость этого быта. Если бы Валерий писал о болезни лег­ких, о посто­янно высо­кой тем­пе­ра­туре, он мог бы сойти за чело­века, заня­того своим здо­ро­вьем, но не обя­за­тельно про­за­ич­ного. Прозаичность письма про­яв­ля­ется, нако­нец, и в том, что больше там ничего нет . «Больше писать нечего» — эти слова играют очень важ­ную роль. Свысока отно­ситься к погло­щен­но­сти быто­выми забо­тами может пред­ста­ви­тель при­ви­ле­ги­ро­ван­ного класса, кото­рому вообще не при­хо­дится думать о подоб­ных вещах. Но пре­зи­рать за то, что эта тема един­ствен­ная, может и чело­век с дыря­вым карманом.

е) Мещанское отно­ше­ние к эро­тике и семей­ной жизни. Из Норвегии и Германии Пшибышевский при­вез в Польшу про­тест про­тив мещан­ской эро­тики. В кругу загра­нич­ной богемы, вспо­ми­нает он, спо­рили о пере­устрой­стве вза­и­мо­от­но­ше­ния полов на новых нача­лах. Догма сво­бод­ной любви и равен­ства полов не одного чело­века довела до само­убий­ства, а несколь­ких жен­щин «богемы» толк­нула на про­сти­ту­цию: пере­ход из одних рук в дру­гие был для них не актом любви, но демон­стра­тив­ным вызо­вом «при­лич­ному обще­ству» Pszybyszewski S. Na drogach…, s. 49.. Мы знаем, как настой­чиво боро­лась с эро­ти­че­скими услов­но­стями своей среды Запольская — с тем, что муж­чины женятся лишь тогда, когда могут обес­пе­чить жене «поло­же­ние», а пока что соблаз­няют слу­жа­нок («Каська-​Кариатида», «Мораль пани Дульской»), поль­зу­ются бед­но­стью начи­на­ю­щих арти­сток («Панна Маличевская»), а после, поиз­но­сив­шись и нередко — под­хва­тив болезнь, устра­и­вают свой домаш­ний очаг («То, о чем не гово­рят», «То, о чем не хотят даже думать»). У Киселевского Юлька должна идти замуж за жениха в годах, потому что отец ему задол­жал. «Продали меня, словно хво­рую телку! За 75 гуль­де­нов!» (с. 92).

Супружество и для муж­чины, и для жен­щины — что-​то вроде похо­рон, окон­ча­тель­ная капи­ту­ля­ция перед услов­но­стями среды и перед повсе­днев­но­стью. «Со дня сва­дьбы я спал сном оце­пе­нев­ших, сном обжор, сном фабриканта-​немца возле немки-​жены; и со мною словно уснул вокруг целый мир; я разъ­ез­жал по род­ствен­ни­кам, по док­то­рам, по мага­зи­нам и, пред­видя рож­де­нье ребенка, поду­мы­вал о кормилице».

Так выгля­дел брак в гла­зах наших писа­те­лей от Романтизма до Юдыма [Юдым — герой пове­сти С. Жеромского «Бездомные» (1900)]. «И пой­дешь ты, роди­мая, што­пать носки да про­си­жи­вать своею пер­со­ною кресла», — гово­рит Юльке один из пер­со­на­жей пьесы Киселевского, рисуя кар­тину ее буду­щего заму­же­ства (с. 20). Мещанская семья — не то место, где раз­де­ляют какие бы то ни было из важ­ных для «Молодой Польши» цен­но­стей, поэтому при­я­тель сове­тует безум­ной Юльке «дать этому семей­ному трам­ваю пинка» (с. 109).

Семейный трам­вай, каким его видит «Молодая Польша», живет, замкнув­шись в мире соб­ствен­ных инте­ре­сов и в заботе о про­дви­же­нии в обще­стве. Об этом уси­ленно ста­ра­ется и жена. «Отец избрал бла­гую участь, — гово­рит Збышко о Фелициане Дульском. — За него мама лок­тями про­би­ва­ется сквозь толпу, а он идет сле­дом» Запольская Г. Мораль пани Дульской. М., 1965, с. 51.. Мещанская семья блю­дет свое доб­рое имя, пуще всего опа­са­ясь скан­дала. Это «непро­мо­ка­е­мая семья», гово­рит С. Бжозовский в «Легенде „Молодой Польши»».

f) Мещанская огра­ни­чен­ность и фили­стер­ство. Что угро­жает чело­веку после сва­дьбы? Мещанская огра­ни­чен­ность и фили­стер­ство — два поня­тия, кото­рыми кри­тика «Молодой Польши» поль­зу­ется не менее часто, чем кри­тика «слева». «Филистер — это нуль, пустота, ничто… — утвер­жда­ется у Киселевского («В сети»). — Его нет, хотя он и дви­га­ется» (с. 68). Существует philisterdomesticus [Филистер домаш­ний (лат.) ], и суще­ствует сверх­фи­ли­стер. «А фили­сте­ров я… уби­вать, огнем при­пе­кать, коле­со­вать, на кол сажать, бить, рубить, кусать, грызть, опле­вы­вать!» — вос­кли­цает лите­ра­тор Ежи в той же драме. «Вы все чело­ве­че­ство делите на худож­ни­ков и фили­сте­ров», — отве­чает ему не без резона совет­ница Хоминьская (с. 28).

Наши исто­рики уже ука­зы­вали, и спра­вед­ливо, что борьба «Молодой Польши» с обы­ва­те­лем и фили­сте­ром была борь­бой с опре­де­лен­ным пси­хи­че­ским или, как думали неко­то­рые, пси­хо­био­ло­ги­че­ским типом, соци­аль­ных кор­ней кото­рого не заме­чали, отчего и борьба эта не имела отчет­ли­вого клас­со­вого смысла. До тех пор пока слово «фили­стер», пишет К. Выка, озна­чало сытого и бла­го­по­луч­ного меща­нина, невос­при­им­чи­вого к новым идеям, в том числе и к худо­же­ствен­ным, кри­тика фили­стера была в какой-​то мере анти­ка­пи­та­ли­сти­че­ской. Но со вре­ме­нем фили­стер все больше ста­но­вится чело­ве­ком, не пони­ма­ю­щим «искус­ства для искусства».

Слово «фили­стер», конечно, зву­чало неоди­на­ково у цити­ро­вав­шихся нами авто­ров. Одно дело — Пшибышевский, для кото­рого про­блема «искус­ства для искус­ства» была суще­ствен­ной, дру­гое дело — нена­вист­ная ему Запольская, у кото­рой отно­ше­ние фили­стера к искус­ству стоит на вто­ром плане. Но неза­ви­симо от этих — впро­чем, не слиш­ком зна­чи­тель­ных — оттен­ков, в кото­рые мы уже вда­ваться не будем, борьба с обы­ва­те­лем или фили­сте­ром велась, несо­мненно, не в русле клас­со­вой борьбы.

В Берлине Пшибышевский был редак­то­ром газеты «Роте фане» и в Польшу при­был с репу­та­цией соци­а­ли­ста. Здесь он какое-​то время редак­ти­ро­вал «Газету робот­ничу» [Неточность: «Газету работ­ничу» (орган поль­ской социал-​демократии в Берлине) Пшибышевский редак­ти­ро­вал в 1892-1893 гг., задолго до, при­бы­тия в Краков; к газете «Роте фане», осно­ван­ной в 1918 г. К. Либкнехтом и Р. Люксембург, он ника­кого отно­ше­ния не имел.], где впер­вые была напе­ча­тана «Золотая кни­жица» Петра Сцегенного [Польский социалист-​утопист (1801-1890), ксендз. «Золотая кни­жица» напи­сана им в начале 1840-​х гг.]. Описывая «уди­ви­тель­ный поря­док… бла­го­нра­вие и спра­вед­ли­вость», царя­щие повсе­местно в пред­став­ле­нии мещан­ства, Пшибышевский заме­чает: «Экая важ­ность, что мил­ли­оны рук в страш­ных судо­ро­гах про­тя­ги­ва­ются за хле­бом! Это вовсе не нару­шает обще­ствен­ной гар­мо­нии: «Йcrasez l'infвme!» [Раздавите гадину! (франц.) ]» Pszybyszewski S. Na drogach…, s. 63.. Но подоб­ного рода отры­воч­ные заме­ча­ния не отме­няют того факта, что не в этой плос­ко­сти велась борьба Пшибышевского с мещан­ством. Конфликт разыг­ры­ва­ется у него в кате­го­риях: «худож­ник — толпа», «избран­ные души — мир черни», при­чем «толпа» и «чернь» не озна­чают каких-​либо клас­сов. Богатый фили­стер отно­сится к толпе, вос­при­им­чи­вый к кра­соте про­ле­та­рий может пре­тен­до­вать на место в элите. А элита эта пони­ма­ется ско­рее в ниц­ше­ан­ском смысле — в тогдаш­ней интер­пре­та­ции Ницше, а не в той, кото­рую при­дал ему позже нацизм. Только для этой элиты и суще­ствует у Пшибышевского искус­ство. «Искусство для народа… — это отвра­ти­тель­ная и плос­кая три­ви­а­ли­за­ция средств, кото­рыми рас­по­ла­гает худож­ник, это рас­тол­ко­вы­ва­ние для черни того, что по при­роде своей мало доступно».

По заме­ча­нию С. Бжозовского, обще­ство Пшибышевский рас­смат­ри­вает так, как если бы оно не было созда­нием чело­века. «Что-​то страш­ное про­ис­хо­дит со мной и вокруг меня, что-​то такое, чего я не при­знаю, не желаю, но в чем про­тив соб­ствен­ной воли при­ни­маю уча­стие» — так Бжозовский фор­му­ли­рует соци­аль­ную пози­цию Пшибышевского. Его сочи­не­ния, а также его опуб­ли­ко­ван­ные письма крас­но­ре­чиво повест­вуют о сата­нин­ских душев­ных мета­ниях. Если верить сви­де­тель­ству Боя-​Желеньского («Ты зна­ешь край?»), это соче­та­лось у Пшибышевского с про­сто­ду­шием и довер­чи­во­стью в отно­ше­ниях с людьми.

Подобное про­ти­во­по­став­ле­ние элиты (если не худо­же­ствен­ной, то интел­лек­ту­аль­ной) толпе не оста­лось без вли­я­ния на кри­тику мещан­ства у совре­мен­ных «Молодой Польше» соци­аль­ных писа­те­лей. Типы Налковской [Зофья Налковская (1884-1954) — автор социально-​психологических рома­нов] (с одной сто­роны — эли­тар­ные «тон­ко­ко­жие люди», с дру­гой — люди-​поленья, люди-​быки, люди-​свиньи) — это тоже пси­хо­био­ло­ги­че­ские кате­го­рии, а победа «тон­ко­ко­жих» не рав­но­значна победе пролетариата.

Среди напа­док на мещан­ский этос в поль­ской лите­ра­туре сле­дует выде­лить «Молитву лавоч­ника» Каспровича [Ян Каспрович (1860-1926) — поэт, дра­ма­тург, пуб­ли­цист. «Молитва лавоч­ника» вхо­дит в его сбор­ник поэ­ти­че­ской прозы «О герой­ском коне и пада­ю­щем доме» (1906)], обна­ру­жив­шего осо­бую вос­при­им­чи­вость к соци­аль­ной подо­плеке этого явле­ния. Выдержками из «Молитвы» мы и закон­чим ряд цитат из сочи­не­ний авторов-«младополяков» и совре­мен­ной им нату­ра­ли­сти­че­ской прозы.

Молитва лавоч­ника

«Полторы тысячи лет и больше, о Господи, Ты покро­ви­тель­ство­вал мар­ки­зам и принцам…

Но исто­щи­лось тер­пе­нье народа; их головы пали под мечом Неподкупного, и там, где сто­яла Бастилия, в застен­ках кото­рой уга­сало в безу­мии досто­ин­ство чело­века, бла­го­род­ный вете­ран впус­кает нас вовнутрь Июльской колонны [Колонна, воз­двиг­ну­тая на пло­щади Бастилии в память жертв Июльской рево­лю­ции 1830 г. Внутри колонны нахо­дится лест­ница, веду­щая на смот­ро­вую площадку]…

Я знаю, Господи: в те дни, дни гнева и мести, мы учи­нили Тебе обиду — Тебя с позо­ром вышвыр­нули из Нотр-Дам!…

Однако же время чудес­ным ока­за­лось цели­те­лем; Ты все это пере­тер­пел и про­стил, ибо кому же и отпус­кать грехи, как не Тебе, о Господи, вопло­ще­ние всех атри­бу­тов совершенства!..

Но если мило­сер­дие Твое не знает гра­ниц, сде­лай так, чтобы сосед мой, месье Рабате, поско­рей стор­го­вался с гра­фом де Контрксевилем, закрыл свой ликер­ный завод и обос­но­вался в деревне. Я знаю: ему надо­ели вос­крес­ные про­гулки в Булонском лесу в наня­том фиакре, он хочет иметь своих лоша­дей и парк, для дру­гих закрытый.

Беспощадный он кон­ку­рент и опас­ный: вина мои поби­вает вод­кой; я пред­ла­гал ему войти в долю — он отка­зался. Он втерся в дове­рие к Картезианцам и полу­чил от них исклю­чи­тель­ное право тор­говли с кон­ти­нен­том, а Комб [Эмиль Комб — глава фран­цуз­ского пра­ви­тель­ства в 1902-1905 гг.; про­вел ряд анти­кле­ри­каль­ных реформ. Под «Картезианцами» пони­ма­ется, веро­ятно, Радикальная пар­тия, чле­ном кото­рой был Комб] — так он хва­ста­ется — сижи­вал с ним на школь­ной скамье.

Ежегодно он посе­щает руко­по­ло­же­ния кли­ри­ков, а недру­гам Церкви шеп­чет на ухо, что про­сто, мол, хочет про­ве­рить, не ослабло ли в нем отвра­ще­ние к Предрассудку; «впро­чем, — спе­шит он доба­вить, — я люблю деко­ра­ции; в опере или в церкви — раз­ницы нет».

Пусть в Баку полы­хают сква­жины — борьба за сво­боду все­гда свя­щенна [Имеются в виду рево­лю­ци­он­ные собы­тия 1905 г. в Баку. Далее упо­ми­на­ется Бориславский неф­тя­ной бас­сейн в Западной Украине (до 1918 г. — в гра­ни­цах Австро-​Венгрии)], — но в Бориславском бас­сейне, в краю полу­ди­ких, доста­точно глу­пых вар­ва­ров, где вло­жены мои сто тысяч фран­ков, сде­лай так, чтобы нефть била фонтаном…

Господи! Признаюсь чисто­сер­дечно: я хотел от Тебя отсту­питься, ибо недо­стойно чело­века про­гресса выхо­дить за пре­делы того, что открыто взору, а я ведь Тебя не вижу.

Однако ж тре­пе­щет в нас нечто таин­ствен­ное и непо­нят­ное, застав­ля­ю­щее нас думать, что со смер­тью не все кончается!

… Вынуждают меня дожи­даться ордена Почетного леги­она, и кто мне дарует тер­пе­ние, как не Твое всетерпение?

Хочу, о Господи, бал­ло­ти­ро­ваться в депу­таты; где же в этой сумя­тице поня­тий и направ­ле­ний найти оза­ре­ние, как не в Твоем всеведении?

Кто отвра­тит несча­стье от бед­ных моих вино­град­ни­ков, как не Твое всемогущество!

… Пусть толпа не смот­рит на меня с зави­стью из-​за того, что хлеба у меня чуть побольше. Я ведь и сам из народа и вижу, где народ, а где пена и накипь.

И пусть товарищи-​республиканцы не сочтут изме­ной моим чест­ным рес­пуб­ли­кан­ским взгля­дам то, что судьбу един­ствен­ной Моей Дочери, воз­люб­лен­ного Моего дитяти, я вве­ряю потомку тех досто­слав­ных рыца­рей, кои неко­гда шли на битву за Гроб Твоего Единственного, воз­люб­лен­ного Сына…

Да здрав­ствует Франция! Да здрав­ствует Республика! Да здрав­ствует Демократия! Аминь».

Эта молитва фран­цуз­ского меща­нина, в кото­рой ост­ро­умно слиты уве­ре­ния в пре­дан­но­сти лозун­гам Великой рево­лю­ции с забо­той о соб­ствен­ных инте­ре­сах, стрем­ле­нием выдать дочь за титу­ло­ван­ного жениха и воз­ло­же­нием на гос­пода бога задачи устра­не­ния кон­ку­рента, целит не в бровь, а в глаз, коль скоро набор в точ­но­сти тех же моти­вов мы нахо­дим в совре­мен­ных Каспровичу учеб­ни­ках, пред­на­зна­чен­ных для фран­цуз­ской началь­ной школы.

О социальной почве нападок «Молодой Польши» на мещанина

Критику мещан­ского этоса в поль­ской лите­ра­туре конца XIX - пер­вой чет­верти XX века мы вос­про­из­вели лишь в ее глав­ных чер­тах, особо выде­ляя те при­пи­сы­ва­е­мые мещан­ству свой­ства, кото­рые вли­яют на его мораль­ные нормы. Мы опу­стили мно­го­чис­лен­ные и кра­соч­ные осуж­де­ния мещан­ского лице­ме­рия — и не потому лишь, что оно свой­ственно не только мещан­ству, но прежде всего потому, что лице­ме­рие не создает мораль­ных норм; это — пове­де­ние , мас­ки­ру­ю­щее рас­хож­де­ние с нор­мами , кото­рые при­знаем мы сами или же окру­же­ние, с мне­нием кото­рого мы счи­та­емся. Пани Дульская, сле­дуя своим нрав­ствен­ным прин­ци­пам, должна была бы отка­зать в квар­тире кокотке, живу­щей в ее доме; но она пред­по­чи­тает сди­рать с нее втри­до­рога за жилье, успо­ка­и­вая себя тем, что деньги, недо­стой­ным обра­зом зара­бо­тан­ные жили­цей, не могут зама­рать домо­вла­де­лицу: ведь она не тра­тит их на себя, а всего лишь пла­тит ими налоги.

Поразмыслим теперь о соци­аль­ной роли этой кри­тики. Она при­хо­дится в Польше на эпоху импе­ри­а­лизма; между тем на пер­вый взгляд не видно ее свя­зей с соот­вет­ству­ю­щей импе­ри­а­лизму эко­но­ми­че­ской базой. Она не направ­лена про­тив круп­ного капи­тала, моно­по­лий или кар­те­лей, но прежде всего — про­тив мел­кой бур­жу­а­зии. Поэтому К. Выка пишет: «Вместо того чтобы напа­дать на капи­та­ли­сти­че­ский строй и круп­ную бур­жу­а­зию, писатели-​натуралисты в луч­шем слу­чае напа­дают на мел­кую бур­жу­а­зию и сюда пере­но­сят центр тяже­сти своей кри­тики или же напа­дают на мещанина-​художника». И дальше, по поводу твор­че­ства Запольской: «Атака нату­ра­ли­стов на мел­кую бур­жу­а­зию носила ком­пен­са­ци­он­ный харак­тер… она мас­ки­ро­вала и засло­няла глав­ный кон­фликт — между бур­жу­а­зией и пролетариатом».

Итак, кри­тика «Молодой Польши» и поль­ского нату­ра­лизма имела своим объ­ек­том не то, что сле­до­вало бы, если бы — как можно пред­по­ло­жить — Пшибышевский или Запольская усво­или законы обще­ствен­ного раз­ви­тия, сфор­му­ли­ро­ван­ные марк­сиз­мом, и захо­тели слу­жить делу соци­а­лизма. Справедливость этого утвер­жде­ния не вызы­вает осо­бых сомне­ний; однако вопрос, почему их кри­тика шла именно в таком направ­ле­нии, по-​прежнему оста­ется инте­рес­ным. Загадочные слова о «ком­пен­са­ци­он­ных напад­ках» или «мисти­фи­ка­циях» не раз­ре­шают труд­но­стей, а лишь затем­няют их.

Между тем раз­гля­деть соци­аль­ные мотивы этой кри­тики не так-​то про­сто, осо­бенно в Польше, где на отстав­шую в своем эко­но­ми­че­ском раз­ви­тии почву наша вос­при­им­чи­вая интел­ли­ген­ция спе­шила пере­са­дить запад­но­ев­ро­пей­ские тече­ния, вырос­шие в ином кли­мате. Подобным же обра­зом нака­нуне послед­ней войны неко­то­рые писа­тели вели в нашей инду­стри­ально отста­лой стране борьбу про­тив чрез­мер­ной «тех­ни­за­ции» и «маши­ни­за­ции» жизни, борьбу, нача­тую в Соединенных Штатах И. Бэббитом и дру­гими. Это было, спра­вед­ливо заме­тил кто-​то, лече­ние Польши от болезни, кото­рой болеют в Америке.

Польский нео­ро­ман­тизм немало уна­сле­до­вал от роман­тизма, напри­мер отвра­ще­ние к обы­ден­но­сти, про­за­ич­но­сти. Любопытно, что это отвра­ще­ние, кото­рое в нео­ро­ман­тизме направ­лено прежде всего про­тив мел­кой бур­жу­а­зии, в роман­тизме не имеет такого клас­сово обо­зна­чен­ного про­тив­ника. Романтики делят людей на тех, кто парит в обла­ках, и тех, кто обе­ими ногами стоит на земле; но это еще не деле­ние на худож­ни­ков и мещан-​обывателей. Вспомним хотя бы сти­хо­тво­ре­ние Мицкевича «Сватовство»:

Покамест пел я дочке дифирамбы,

Мать слу­шала, а дядюшка читал.

Но я шеп­нул: «Вот поже­ниться нам бы», —

Весь дом я, ока­за­лось, взволновал.

Мать гово­рит о душах, об именьях,

А дядя — о дохо­дах, о чинах,

Мать! Дядюшка! Парнас — мое поместье.

Душой вла­дею я всего одной.

Чины смогу в веках лишь при­об­ресть я.

Доход? Перо — вот весь доста­ток мой.

Граф Генрик в «Небожественной коме­дии» Красиньского сги­ба­ется под гне­том про­за­ич­но­сти брака, но это не про­за­ич­ность класса бур­жу­а­зии. Тот же Красиньский, объ­яс­няя в письме к Ревесу, что не женится на Генриетте, желая избе­жать прозы жизни, явно усмат­ри­вает эту прозу и в своей соб­ствен­ной сфере . Вопрос, разу­ме­ется, тре­бует тща­тель­ного изу­че­ния людьми, более ком­пе­тент­ными в обла­сти исто­рии лите­ра­туры; однако, если судить по извест­ным нам фак­там, сва­ли­ва­ние на меща­нина всего того, что было гре­хом в гла­зах роман­ти­ков, начи­на­ется (по край­ней мере в нашей лите­ра­туре) позже, как раз в нео­ро­ман­тизме «Молодой Польши».

Если бы борьба с меща­ни­ном была исклю­чи­тельно поль­ским явле­нием, ее оже­сто­чен­ность в стране, столь дол­гое время лишен­ной вли­я­тель­ного сред­него сосло­вия, можно было бы объ­яс­нить шля­хет­ским духом, зара­зив­шим нашу интел­ли­ген­цию. Но анти­ме­щан­ская волна, как известно, захлест­нула тогда всю Европу и, что любо­пытно, выше всего под­ня­лась в бур­жу­аз­ной Франции. Не успел бур­жуа утвер­дить свое гос­под­ство, как Бальзак уже высмат­ри­вает его изъ­яны и выстав­ляет напо­каз урод­ли­вость его жилища (смотри, напри­мер, опи­са­ние сто­ло­вой госложи Воке на пер­вых стра­ни­цах «Отца Горио»). А вскоре фран­цуз­ские гла­ша­таи искус­ства для искус­ства нач­нут осуж­дать посред­ствен­ность в любом ее виде, так же как и при­вычку все изме­рять пользой.

Литературе вто­рит изоб­ра­зи­тель­ное искус­ство. П. Гаварни (1804-1866) и О. Домье (1808-1866) в своих сати­ри­че­ских рисун­ках будут высме­и­вать и сво­бод­ные про­фес­сии, и «лавоч­ника», на кото­рого прямо-​таки с жесто­ко­стью набро­сится в своих ран­них новел­лах Мопассан. Не знаю, был ли во Франции, вплоть до кануна вто­рой миро­вой войны, такой момент, когда «лавоч­ник» не рас­пла­чи­вался бы за свои, а нередко и за чужие грехи. Трудно пред­ста­вить себе более страш­ную гале­рею мел­ких бур­жуа, чем та, по кото­рой ведет нас врач в «Путешествии на край ночи» Л. Ф. Селина.

В дру­гих стра­нах и музыка ста­вится на службу этой борьбе. Р. Шуман осно­вы­вает «Давидов союз» (Давидсбунд) для борьбы с фили­сте­рами. «Давидсбюндлеры» пооче­редно высту­пают в «Карнавале» Шумана, а финал этого цикла изоб­ра­жает их бое­вой натиск про­тив филистеров.

Не только лите­ра­тура и искус­ство, но и почти все важ­ней­шие общественно-​политические тече­ния конца XIX - пер­вых деся­ти­ле­тий XX века непри­яз­ненно отно­сятся ко всему мещан­скому. Их кри­тика, разу­ме­ется, раз­ли­ча­лась в зави­си­мо­сти от того, с каких пози­ций осуж­дался мещан­ский этос и что ему про­ти­во­по­став­ля­лось. Но сход­ство во взгля­дах на «мещан­ство» как тако­вое было весьма велико; так скла­ды­ва­лось пред­став­ле­ние о мещан­ской морали как опре­де­лен­ном типи­че­ском целом.

Хорошо известно, что фашизм и нацизм опи­ра­лись на мел­кую бур­жу­а­зию; известно также, что анти­ме­щан­ские акценты тем не менее были обычны у идео­ло­гов фашизма и нацизма См.: Leduc V. Quelques problegrave;mes d'une sociologie du fascisme. — Cahiers internationaux, 1952, v. 12.. Муссолини, как сле­дует из днев­ни­ков Г. Чиано, о мещан­ском этосе отзы­вался с пре­зре­нием. Гитлер боролся с мещан­ским паци­физ­мом, а его эсэсовцы иско­ре­няли у своих под­чи­нен­ных «мещан­ское слюн­тяй­ство». В днев­ни­ках Геббельса эпи­тет «мещан­ский» упо­треб­ля­ется как уни­чи­жи­тель­ный. Согласно днев­ни­кам Рудольфа Гесса, Эйке, сто­яв­ший во главе кон­цен­тра­ци­он­ных лаге­рей [По-​видимому, име­ется в виду Т. Эйке, коман­дир диви­зии СС «Мертвая голова»], строже всего выго­ва­ри­вал тем из под­чи­нен­ных ему офи­це­ров, кото­рые про­те­сто­вали про­тив навя­зан­ных им пала­че­ских функ­ций. Этого рода про­те­сты ука­зы­вали, по его мне­нию, на «груз преж­них мещан­ских воз­зре­ний, давно уста­рев­ших в резуль­тате рево­лю­ции Адольфа Гитлера».

М. Шелер, по своим взгля­дам сбли­жав­шийся с позд­ней­шим нациз­мом, тер­петь не мог ничего мещан­ского, а Э. Шпрангер, печа­тав­шийся в газете «Рейх», с нескры­ва­е­мой непри­яз­нью рисо­вал образ сво­его homooeconomicus, о кото­ром еще пой­дет речь.

Вот так мел­кому бур­жуа доста­ва­лось со всех сто­рон. Мало того что он пла­тил издержки войн, что его разо­ряла инфля­ция, — на него к тому же обру­ши­ва­лись справа и обру­ши­ва­лись слева. Нацизм хотел про­бу­дить в нем суро­вый рыцар­ский дух и карал за непо­слу­ша­ние; те же, кому при­шлось эми­гри­ро­вать из-​за нацизма, нена­ви­дели мел­кого бур­жуа еще больше за то, что он поз­во­лил обма­нуть себя меч­той о могу­ще­стве. Немецкий эми­грант Э. Фромм в пси­хо­ло­гии мел­кого бур­жуа нахо­дил объ­яс­не­ние тому, что тот пошел за нациз­мом. Мелкие бур­жуа, по его мне­нию, питают почте­ние к силе и нена­висть к сла­бым. «Их кру­го­зор тесен, они подо­зри­тельны, враж­дебно настро­ены к чужа­кам, любо­пыт­ствуют знать, что дела­ется у зна­ко­мых, и завист­ливы, при­чем своей зави­сти при­дают види­мость бла­го­род­ного него­до­ва­ния; вся их жизнь под­чи­нена прин­ципу эко­но­мии…» Fromm Е. The fear of freedom. London, 1942, p. 183. В этой харак­те­ри­стике Фромм, как видим, поль­зу­ется уже гото­вым сте­рео­ти­пом , кото­рый до самых послед­них лет упорно дер­жится в науч­ной литературе.

Мы не беремся объ­яс­нить в этой книге, почему в Европе вто­рой поло­вины XIX - пер­вой чет­верти XX века нача­лось наступ­ле­ние на мел­кую бур­жу­а­зию в лите­ра­туре и искус­стве . Для нас важно прежде всего то, что это наступ­ле­ние вообще имело место и что оно содей­ство­вало фор­ми­ро­ва­нию опре­де­лен­ного пред­став­ле­ния о бур­жу­аз­ной морали. Но трудно удер­жаться от иску­ше­ния ука­зать хотя бы на неко­то­рые вопросы, реше­нием кото­рых зай­мутся социо­логи лите­ра­туры. Во мно­гих евро­пей­ских стра­нах с мел­ко­бур­жу­аз­ным это­сом борются пар­на­сцы раз­лич­ных оттен­ков. В их выступ­ле­ниях можно было бы усмот­реть нечто вроде стрем­ле­ния элиты отго­ро­диться от уси­ли­ва­ю­ще­гося пролетариата.

Англичанин М. Арнолд (1822-1888), кото­рый сра­жался с «фили­сте­рами» под зна­ме­нем эли­тар­ной куль­туры, устра­шился (как утвер­жда­ется в пре­ди­сло­вии к изда­нию его сочи­не­ний 1925 г.) пар­ла­мент­ской реформы 1867 г., дав­шей право голоса почти мил­ли­ону англий­ских и вал­лий­ских рабо­чих. Представляется весьма убе­ди­тель­ным, что именно этот страх (под­креп­лен­ный, веро­ятно, дви­же­нием чар­ти­стов) побуж­дал Арнольда особо под­чер­ки­вать зна­че­ние лич­ного совер­шен­ство­ва­ния и пони­мать куль­туру как стрем­ле­ние к этому совер­шен­ству. Подобным же обра­зом можно объ­яс­нить его при­зыв отвлечься от вся­ких прак­ти­че­ских или поли­ти­че­ских сооб­ра­же­ний, кото­рые могли бы стес­нить сво­бод­ную игру чистой мысли. «Эскапизм» Арнолда бро­са­ется в глаза даже людям, не при­вык­шим мыс­лить в кате­го­риях клас­со­вой борьбы; но это еще не зна­чит, что такое же объ­яс­не­ние годится для всех тех, кто гово­рит «Odiprofanumvulgus» [Ненавижу неве­же­ствен­ную толпу (лат.) ]. К тому же в слу­чае Арнолда, как и во мно­гих подоб­ных слу­чаях, оста­ется загад­кой, почему автор, имев­ший осно­ва­ния бояться про­ле­та­ри­ата, обру­ши­ва­ется на филистеров-​мещан. Филистерами, пояс­няет Арнолд, мы назы­ваем людей, кото­рые всю свою жизнь и все свои мысли посвя­тили обо­га­ще­нию. Они тупы и сопро­тив­ля­ются всему новому, а про­ис­хо­дят они из пури­тан­ского, про­ник­ну­того духом Ветхого завета сред­него класса, кото­рый Арнолд желал бы ото­рвать от Израиля и обра­тить в эллин­скую веру. Франклин со своим «непо­ко­ле­би­мым здра­вым смыс­лом» для Арнольда — один из пред­ста­ви­те­лей фили­стер­ства, вообще харак­тер­ного для раз­ви­тия Соединенных Штатов См.: Arnold M. Culture and anarchy (1869), а также эссе «The function of criticism at present time».

Пожалуй, с еще боль­шими труд­но­стями, чем те, кото­рые воз­ни­кают при попытке вскрыть соци­аль­ную подо­плеку лозунга «искус­ство для искус­ства», стал­ки­ва­емся мы в слу­чае кри­тики мещан­ской морали, кото­рую вели — нередко в одно и то же время — нату­ра­ли­сты типа Мопассана или Запольской. Рассматривая их выступ­ле­ния, как и выступ­ле­ния «пар­на­сцев», на фоне наци­о­наль­ных обще­ствен­ных усло­вий, социо­лог лите­ра­туры дол­жен выяс­нить, что именно пред­ла­гают лите­ра­тура и искус­ство вза­мен жиз­нен­ной ори­ен­та­ции мещанина-​накопителя. Мир, кото­рый про­ти­во­по­став­ляет «мыло­вару» Пшибышевский, совсем не похож на мир Густава Вигеланна, хотя Пшибышевский при­е­хал из Норвегии под силь­ней­шим впе­чат­ле­нием от работ этого скуль­птора. Если мир Пшибышевского попа­хи­вает гниль­цой, то этого никак нельзя ска­зать о Вигеланне, скульп­туры кото­рого про­ник­нуты здо­ро­вой, жиз­не­утвер­жда­ю­щей эро­ти­кой. И даже в рам­ках «Молодой Польши» отнюдь не одно и то же про­ти­во­по­став­ляли фили­сте­рам и обы­ва­те­лям после­до­ва­тели Пшибышевского и те, кто искал воз­рож­де­ния в народе и народности.

Не упус­кая из виду мест­ных усло­вий, иссле­до­ва­тель, однако, не дол­жен забы­вать и о том, что в борьбе с фили­стер­ством стал­ки­ва­ются две иерар­хии цен­но­стей, ста­рые как мир. Они стал­ки­ва­лись уже в кон­фликте Сократа и его судей, в кон­фликте Спинозы с роди­те­лями, желав­шими сде­лать из него купца, нако­нец, в кон­фликте Томаса Будденброка с сыном, кото­рый, вме­сто того чтобы инте­ре­со­ваться содер­жи­мым отцов­ских скла­дов, пред­по­чи­тал сочи­нять фуги.