Переходим снова к формам государственной власти. Есть одна форма, которая в настоящий момент приобрела исключительное значение, — это диктатура. Мы знаем диктатуру пролетариата, мы знаем и употребляем выражение «диктатура буржуазии». Надо выяснить, что общего в понятии диктатуры. Чем диктаторская власть отличается от обычной государственной власти? Слово «диктатор» появилось в Древнем Риме, буквально оно означает «повелитель», «неограниченный повелитель». На время войны, в самые критические моменты, когда Римскому государству грозила величайшая опасность, для того, чтобы избежать внутренних трений и дробления власти, Римский сенат назначал на 6 месяцев неограниченного повелителя — диктатора, которому давались неограниченные полномочия и который, по окончании опасности, слагал с себя всякую власть, и государство переходило к нормальному, обычному строю. Отсюда мы видим, что диктаторство есть не просто власть самодержавная или власть неограниченная, но это такая неограниченная власть, которая возникает в эпоху общественных кризисов. Так было тогда и так есть до настоящего времени. Чем отличается диктатура лица, единоличная диктатура, например, Наполеона I, Кромвеля, т. е. вождей революционных эпох, или Юлия Цезаря в Древнем Риме? Чем отличается диктатор от потомственного самодержавного деспота? Тем, что самодержавная, абсолютная власть получается по наследству, она считается нормальной, естественной, всеми признаваемой властью, между тем, как всякая диктатура возникает в процессе обострения противоречий, когда государству грозят внешние осложнения во время войны или внутренние во время революции.
Из революций всегда вырастала диктатура. Почему это так?
Потому что война, которая вызывает опасность для всех и которая вызывает необходимость для масс жертвовать своею жизнью, требует исключительной власти. Нормальные законы не в состоянии обеспечить повиновение массы людей, которых посылают на войну. Для этого нужны исключительные, неограниченные полномочия. Поэтому именно во время войны усиливается диктаторской характер власти. Если мы обратимся к революции, то она разрушает все старые законы. Она разрушает сложившееся веками повиновение старым властям и старым законам. Как же обеспечить во время революции порядок или господство победившего класса? Исчезло старое повиновение, старых законов нет, старой власти нет. Новые законы и новая власть слишком недавно сложились, чтобы по отношению к ним было то покорное почитание, которым пользовалась старая власть. Следовательно, новые законы и новая власть могут закрепиться только путём неограниченной диктатуры, т. е. власти, не связанной писанными законами и опирающейся на силу. Вот откуда происходит характер диктатуры, и всегда в истории мы проследим, что диктаторская власть возникает в эпохи войн или революций. В эпоху Великой французской революции, в момент наибольшей опасности для республики, для её завоеваний, в момент внешней войны и внутренней гражданской войны создалась диктатура якобинской партии, которая отражала настроение мелкой буржуазии и пролетариата. Это была диктатура, это была власть, которая опиралась на комитет общественной безопасности, на военные трибуналы, на террор, на гильотину и т. д. Если мы обратимся к новейшим временам, к самому новейшему времени, мы увидим чрезвычайно интересное явление. Англия с давних времён славилась своей политической свободой. В Англии, в середине XIX века была свобода веры, свобода совести, слова, печати и т. д. Англию прославляли на всех перекрёстках все либеральные писатели, как страну, где правительство такое мудрое, где имущественные классы такие мудрые, что дают всякие свободы. Возникла англо-бурская война. Это было в начале XX века — в 1900–1901 гг. Англия начала воевать с маленьким мужицким свободным народом, в Южной Африке, — народом, правда, рабовладельческим, бурами, которые были колонистами, выходцами из Голландии. Из-за чего эта война разгорелась? Из-за того, что английские миллионеры пожелали отнять алмазные копи голландских колонистов-рабовладельцев, обрабатывающих их при помощи рабского негрского труда. Буры не желали подчиниться.
Из-за этого английские капиталисты-империалисты убедили своё правительство объявить войну. Далеко не вся буржуазия была на стороне войны, считая, что это авантюра империалистов. Масса буржуазии была за мир и осуждала за это правительство. Но империалисты, через наёмное духовенство и через наёмную уличную чернь, всяких чиновников, приказчиков и т. д., настраивали уличные толпы на очень воинственный лад и создавали психологию воинственного патриотизма, который получил название джингоизма. В это время в Англии возникла партия противников войны, так называемая пробуров, мы бы назвали их пораженцами. Они открыто желали победы бурам. Из кого состояла эта партия? Из самой левой части мелкобуржуазной интеллигенции и из сознательных рабочих. Кто был во главе этой партии? Вы удивитесь, когда я скажу вам. Не кто другой, как наш старый знакомый, Ллойд-Джордж, английский премьер в эпоху империалистической войны. Он был главный лидер и организатор партии пробуров, сторонников буров, английских пораженцев. Он организовывал грандиозные митинги протеста против войны. Как вело себя английское правительство? Оно не только позволяло им существовать, но оно защищало их от патриотической толпы. Был случай, когда они собрались в одном доме и толпа хотела основательно помять бока и сокрушить рёбра этим пробурам, но полицейские выстроились против дома и своею грудью их защищали. И вот либеральные писатели всего мира, и в частности русские либералы, проливали слёзы умиления и говорили по нашему адресу: вот вам, марксисты, урок. Смотрите, какое мудрое английское правительство, как умело оно возвыситься над классовым принципом, какую свободу допустило. Оно позволяет выступать против войны, которую оно ведёт. Это было в 1902 г. Прошло всего 12 лет, наступил 14-й год. Произошла такая маленькая перемена, что Ллойд-Джордж из оппозиции перешёл в правительство. Больше ничего не случилось. Наступила мировая война и как резко изменилось поведение английского правительства! Пораженцев великолепнейшим образом сажали в тюрьмы, закрывали печать всех тех, кто был против войны. Далее, правительство выступило с законом о всеобщей воинской повинности, которой никогда в Англии не было. В Англии была наёмная армия, в армию шли, кто хотел. Когда выступали социалисты и радикалы против всеобщей воинской повинности, их великолепнейшим образом упрятывали в тюрьмы. Английская конституция была упразднена, английские свободы были упразднены. Что же случилось, что так резко изменило характер английской государственности? Что было в 1902 г., во время англо-бурской войны? Громадная английская империя вела войну с народом, у которого всего-то во всей стране было два миллиона человек, в то время, как в одной Англии было 40 миллионов, а в английской империи сотни миллионов; вся армия буров состояла из 25 000 чел., а Англия держала 200 000 армию. Война велась за тридевять земель, в тридесятом царстве, с армией наёмных солдат. Могло ли пугаться правительство агитации против войны? Оно позволило себе роскошь быть либеральным: пусть поговорят, мы, наверно, победим. Мы посылаем и посылаем наши войска, наёмные армии, и они идут потому, что мы платим. Пусть кричат, а мы там своё дело сделаем. Вот поэтому оно могло позволить себе эту роскошь сохранения видимости идеи демократизма, а ещё и потому, что часть буржуазии была против этой войны.
Но когда разгорелась мировая война, когда она поставила под опасность положение всей английской буржуазии, когда встал вопрос: мы или германцы, от результатов войны зависит наше жизненное существование, всё будущее наше, как буржуазного класса, тогда английская буржуазия показала, что на протяжении такого короткого периода, как 12 лет, радикально изменились все принципы английской политики, и от старой хвалёной политической свободы к моменту мировой империалистической войны осталось очень мало. Следовательно, острый кризис, серьёзный кризис, который угрожает самим основаниям данного класса, придаёт правительству этого класса диктаторский характер.
Диктатура — это такая власть, которая опирается не на старые писаные законы со всякими ограничениями и т. д., а опирается на силу и действует под влиянием целесообразности, не по праву, а по принципу целесообразности.
Поэтому также при революционных потрясениях, которые происходят в буржуазных государствах, буржуазная власть принимает характер диктатуры. Это наблюдалось и в современной Германии, и даже в С. Штатах. В этой старой демократии демократизм является фактически фиговым листком, сплошным лицемерием, потому что Америка представляет собой диктатуру господствующей клики трестов, т. е. могущественных олигархов крупной промышленности.
Буржуазная диктатура может существовать при внешней видимости демократических свобод, но эти демократические свободы не исполняются.
В Америке существует полная демократия, а между тем всего года два тому назад [Борис Горев слегка ошибся. Лекция читана в 1924 году, в то время как арест Эптона Синклера по этому поводу произошёл в 1923, то есть всего год назад. — LC] известный американский писатель Уптон Синклер, автор известных романов, был арестован на одном из собраний за то, что читал текст американской конституции. Американская конституция для современных американских олигархов — это преступный документ, который нельзя читать.
Таким образом, демократия остаётся на словах, а диктатура на деле. На то, что буржуазия лицемерно скрывает, то пролетариат, как класс, которому нечего скрывать, которому некого обманывать, откровенно провозглашает в лице своих идеологов, а именно, что пролетарская революция неизбежно приводит к пролетарской диктатуре, что в момент революции главной задачей является подавление бывших господствующих классов и при этом нельзя в момент борьбы давать своим классовым врагам равные с собой права. Это значило бы обезоружить себя. Это и есть борьба. Борьба должна быть целесообразной, требовать определённых средств для определённых целей, задача её — обезоружить и подавить противника, отобрать у него все средства. Вот почему Плеханов на 2-м съезде партии в 1903 году высказал такую возможность, что при победе в России демократической революции, тем более пролетарской, может быть, придётся ограничить права прежних классов, ограничить права парламента, разогнать парламент, если он будет негодный, лишить избирательных прав известные группы и т. д. Это было правильное понимание принципа диктатуры. Диктатура есть закрепление власти в момент ещё не окончившейся борьбы. Диктатура пролетариата, как писал Маркс, есть возведение пролетариата в господствующий класс и насильственное подавление противника; она является одним из составных элементов марксовской теории государства, которую особенно подробно развил Ленин. Но тут мы встречаемся со следующим явлением.
Всякая революция против старого режима на первых порах, кажется, даёт более свободы: уничтожается та власть, которая долгие годы, десятилетия и даже столетия давила всяческие свободы. Между тем, после первого периода безвластия, или периода ослабления власти, наступает неожиданная для обывателя вещь. Разгорается борьба с ещё большей силой, скрытые классовые противоречия получают необычайно яркое выражение. Борьба превращается в гражданскую войну, и в этот момент наступает эпоха жестокой диктатуры, в сравнении с которой даже прошлый режим кажется более свободным. Вот те кажущиеся противоречия, которые так пугают обывателя и которые отталкивают от марксистов не только демократов, но и анархистов.
Нам придётся, товарищи, поэтому в двух словах остановиться на аргументации анархистов.
Анархисты являются, в отличие от марксистов, противниками государственной власти во всех её видах, в любых формах, в любую эпоху и под любыми соусами. Они говорят: государственная власть есть насилие, а насилие наш враг. Мы должны бороться против насилия, как в экономической, так в политической власти. Поэтому надо уничтожить одновременно и капитал, и государство. Когда величайший вождь анархистов Бакунин участвовал в маленькой революционной вспышке в городе Лионе, во Франции, во время франко-прусской войны, когда на минуточку народная толпа овладела городской думой (ратушей) и вышла первая революционная прокламация (их власть продолжалась всего несколько часов) за подписью, между прочим, и Бакунина, то в этой прокламации был пункт такой: государственная власть отменяется. Они декретом её отменили. Другие, позднейшие анархисты, говорили: надо разрушить, надо уничтожать бомбами всякого властителя, чтобы ни у кого охоты не было придти к власти. Но характерен тот же Бакунин. В той же прокламации, подписанной им, имеется следующий пункт: старых офицеров арестовать, создать в каждом городе комитет общественной безопасности и из этих комитетов общественной безопасности созвать съезд. Разве тáк упраздняют государственную власть? Вы также арестуете офицеров и также устраиваете комитеты общественной безопасности, которые пахнут Великой французской революцией. Этот съезд должен был стать конвентом, т. е. сáмой революционной властью, которую знала история до российской революции. Это показывает, до какой степени является ребячеством борьба анархистов против государства. Отменить государство можно на словах, на бумаге, но не на деле. В этом отношении опыт русской революции и гражданской войны сыграл колоссальную роль в просветлении анархистских мозгов. Они на опыте увидели, что если мы объявим отмену государственной власти, мы себя отменим, мы себя обезоружим. Не все будут анархисты, не все будут подчиняться, и те, которых мы лишили власти, сейчас же попытаются воспользоваться нашей маниловщиной, объединиться в партию, сорганизоваться и создать власть. Опыт гражданской войны на юге, подвиги знаменитого Махно показали, что когда организовалось его «безвластное властничество» (это всё равно что сказать «круглый квадрат»), то из всех многочисленных, сменявших друг друга правительств самым худшим для обывателя было именно безвластное властничество, потому что при Махно не было того необходимого порядка, который хочет каждая власть создать. При них были всеобщая, равная, явная разнузданность и грабительство населения и, тем не менее, когда надо было бороться, всё-таки власть фактически была. Предоставлялась разнузданная свобода своим приверженцам, но элементы власти были. В борьбе не могло не быть власти. Это обстоятельство сыграло большую роль в том отношении, что целый ряд не только русских анархистов, но европейских, признал идею диктатуры пролетариата. Это привело к сближению анархистской идеологии с коммунистической.
Теперь мы подходим к колоссальной важности вопросу, к вопросу о том, как же смотрят марксисты на дальнейшую роль государства. Марксисты всегда говорили, и это особенно было подчёркнуто впоследствии Лениным, что они смотрят на диктатуру, как на переходный момент, что позднее диктатуры наступит отмирание государства.
Раньше, чем я к этому перейду, я скажу несколько слов об одном важном теоретически и практически вопросе, касающемся перерождения государственной власти от своего класса. Это очень боевой вопрос. В чём дело?
Если мы считаем, что каждая государственная власть есть организация господствующего класса, то не противоречит ли этому такой факт истории, когда у власти стоит группа, которая встречает оппозицию среди господствующих же классов?
Например, царствование Наполеона III-го во Франции на известной ступени своего развития вызвало против себя все классы. Там был такой момент, когда все классы восстали против данной власти и создались предпосылки для лёгкого свержения этой власти. Как это могло быть, что власть не явилась выражением своего класса? Это может быть в двух случаях. Один случай — это кажущийся. Это тогда, когда власть является авангардом господствующего класса, когда она идёт дальше того, до чего созрела вся масса господствующего класса, когда она дальновиднее и понимает, что в интересах сохранения власти в целом, господствующий класс должен поступиться некоторыми привилегиями, должен кое от чего отказаться. Это вызывает возбуждение и озлобление господствующего класса. Когда русское правительство Александра II освободило крестьян, часть дворянства этого сама хотела. Это было в интересах дворян, которым невыгодно стало вести крепостное хозяйство. Но другая часть была очень недовольна. Она стала в оппозицию и была против этого акта. Что это значит? Это значит, что правительство Александра II действовало в данном случае дальновиднее. Как сам Александр II сказал:
«Лучше освободить крестьян сверху, чем ждать, пока они сами себя освободят снизу».
Потому что, когда они освободят себя снизу, — это будет революция. Он в интересах класса в целом, а также в интересах складывающейся буржуазии пошёл на такую уступку. Таким образом, правительство, государственная власть, как орган передовых элементов класса, часто идёт против остальных элементов своего класса. Когда в момент мировой войны правительство Германии понимало, что надо вести политику осаждённой крепости, что иначе Германии не справиться с врагами, что надо ввести максимальную экономию, максимальную централизацию, то значительные круги буржуазии были страшно недовольны. Недовольны были отменой свободной торговли, недовольны хлебной монополией. Но правительство действовало в интересах буржуазии.
Это также относится и к диктатуре пролетариата и особенно выявляется в такие исторические моменты, когда, в интересах сохранения пролетарской революции в целом, приходится приносить величайшие жертвы крупным слоям пролетариата. Это понимает авангард пролетариата, который стоит у власти, потому что весь пролетариат реально осуществлять власть не может. Это уже Каутский понимал, когда он был революционером, что диктатура пролетариата сводится, в сущности, к диктатуре его авангарда (От редакции LC. На наш взгляд, корректнее говорить о диктатуре пролетариата во главе с авангардом. Утверждение Каутского, что класс «может только господствовать, но не управлять», критиковалось Лениным в работе «Пролетарская революция и ренегат Каутский»). Это совершенно ясно, и вот авангард, понимая интересы революции в целом и пролетариата в целом, в зависимости от международной обстановки, может требовать от пролетариата колоссальных жертв, которых отсталые массы пролетариата не понимают, не сознают, не хотят нести. Поэтому они поднимаются против власти. Значит ли это, что власть оторвана от массы? В таких случаях это значит, что власть ушла вперёд и оставила далеко позади себя массы. Это бывает не только у пролетариата, это бывает при диктатуре дворянства, при диктатуре буржуазии.
Но есть и другой момент. Есть момент, когда, благодаря развивающемуся бюрократизму, создаётся круговая порука бюрократов, создаётся обширное бюрократическое сословие, которое считает, что их интересы важнее всего, и которое, благодаря своему аппарату, может держаться против интересов общества в целом. В таких случаях происходит временный отрыв власти от класса. Противоречит ли это марксизму? Нет. Это и Энгельс предусматривал и указывал, что это бывает в тех случаях, когда бюрократический аппарат начинает жить самодовлеющими интересами и поэтому на время он исполняет плохо задания господствующего класса. Но это бывает лишь в тех случаях, когда дело идёт о мелочах. В основном и коренном, когда основные интересы класса задеты, этот бюрократический аппарат класса становится на защиту класса.
В эпоху Наполеона III-го создался громоздкий бюрократический аппарат, как будто ненавистный и буржуазии. Но когда этот аппарат встретится с пролетарским восстанием, тогда он великолепно служит именно буржуазии, как целому. Характерно, что когда во Франции произошла революция во время французско-прусской войны, когда Наполеон III был взят в плен и в Париже была объявлена республика, — империя рухнула в крови и грязи, так же, как она возникла, то буржуазная власть, как правительство национальной обороны, была возглавлена кучкой прожжённых адвокатов и дельцов. Но на местах она везде оставила старый бонапартовский аппарат. Бонапартовский аппарат был во главе армии, бонапартовские префекты или губернаторы были во главе департаментов. Почему? Потому что буржуазия понимала, что этот аппарат всё же великолепнейшее оружие в борьбе с народными массами.
Эта опасность отрыва грозит и при пролетарской диктатуре. Коммунисты знают эту опасность и с этой опасностью весьма и весьма считаются. У нас эта опасность тем более может быть, что значительную часть бюрократического аппарата приходится брать не из своего класса, а из старых спецов. И здесь, очевидно, была бы опасность бóльшая, если бы не было сознания этой опасности. Но, поскольку есть сознание этой опасности, поскольку есть попытка постоянного внимания, постоянных коррективов, постольку эта опасность уменьшается, но всё-таки вполне отрицать её нельзя.
Наконец, последние несколько минут позвольте посвятить вопросу об отмирании государства. В этом вопросе для многих противников марксизма есть странное противоречие. Они говорят: вы утверждаете, что в будущем, когда исчезнут классы, исчезнет всякая государственная власть, исчезнет насилие над людьми. То, что мы называем государством, превратится в общество организованных производителей, и управление людьми заменится управлением вещами, администрацией производства, как говорили сен-симонисты. То, что мы называем государственной властью, исчезнет, останется аппарат статистический, аппарат инженерский, технический и т. д. Прежде всего, тут возникает вопрос, не останутся ли при этом всё-таки элементы государственной власти, присуща ли государственная власть всякому управлению, была ли государственная власть у первобытного племени, которое вело войну и имело уже своих вождей? На это Энгельс нам отвечает: власти не было, власть отличается тем, что она отделена от народных масс. А здесь все вооружённые лица племени давали руководство вождю; но мог ли вождь принимать что-либо против желания племени? Нет, не мог, потому что у него не было организации насилия, он должен был делать то, что хочет делать его войско. Будут ли признаки государственной власти, если мы представим себе общество, как один большой кооператив или одну производственную артель? В каждом кооперативе есть управление, при всяком коллективе должно быть руководство. При максимальной степени сознательности членов руководство уменьшается. Каждый прекрасно понимает свои обязанности, он знает, что ему делать. Вывешиваются статистические таблицы, и каждый исполняет свои обязанности. Но руководство всё же неизбежно при массовой коллективной работе. Носит ли это руководство характер власти?
Я приведу пример, который я заимствую у А. В. Луначарского. Возьмите большой музыкальный оркестр, состоящий из первоклассных музыкантов, из которых каждый является артистом и виртуозом. Этот оркестр для большей слаженности требует дирижёра. Можем ли мы назвать властью этого дирижёра? На момент производства, на момент работы, он объединяет, он руководит, он придаёт бóльшую гармонию; но как только игра кончилась, он сходит со своего пюпитра и он такой же рядовой человек, как они. Он лишь организатор производства на время производства. Здесь не власть, а только организация производства. И поскольку такая организация будет нужна, постольку, конечно, она сохранится, но она будет под величайшим контролем народных масс и она будет даваться не по принципу — «кто палку взял, тот и капрал», а тем, кто действительно показал свои способности. Не всякий может быть дирижёром, для этого нужно уменье создавать гармонию.
Эти элементы власти останутся, но они ничего общего с государственной властью иметь не будут.
Но, говорят противники марксизма, вы утверждаете, что государство исчезнет через диктатуру пролетариата. Здесь внутреннее противоречие. Вы говорите, что диктатура, т. е. насилие власти, приводит к свободе. Это напоминает христианский афоризм: смертию смерть поправ. Через смерть к жизни, через диктатуру к свободе. Где гарантии того, что мы действительно придём к безгосударственной форме общества?
На это марксисты отвечают: если мы не придём к социализму [Вернее сказать — к коммунизму. — LC] в смысле уничтожения классов, то, конечно, останется и государство. Это ясно. Пока есть классовая борьба, неизбежно государство, как орган господства класса и временного согласования классовых противоположностей.
Но если классы исчезнут, то исчезнет надобность в государстве. Если мы представим себе такую диктаторскую власть, которая захочет остаться, когда даже исчезнет надобность в государстве, тогда ей скажут: уходите, мы можем без вас обойтись. Как представляют себе марксисты исчезновение государственной власти? Не декретом, не приказом, а незаметным, постепенным отмиранием тех или других государственных функций. Союз социалистических республик цивилизованных стран уничтожает потребность в армии, в главном органе государственной власти; отмирание классов и борьбы за собственность, исчезновение безработицы, исчезновение частной собственности и, главное, материальная обеспеченность — при росте производительных сил — всех граждан общества, удовлетворение необходимых потребностей удаляют главную массу преступлений современного общества. Это вызывает отмирание тюрем, отмирание полиции и т. д. Например, долгие годы стоит тюрьма без преступников. Ясное дело, что придётся её закрыть и тюремный штат упразднить. Так постепенно отмирают функции государственной власти. Отмирает суд, армия, полиция и т. д. Остаются только функции управления производством. Здесь говорят: ну, как же всё-таки можно себе реально представить такой переход от принуждения к свободе, чтобы люди добровольно исполняли свои обязанности? В ответ на это я в заключение приведу один пример, очень близкий и понятный, который хорошо иллюстрирует процесс отмирания насилия. У нас в России есть одна свобода, которая существовала при всех режимах, начиная от Ивана Грозного, и до сих пор существует. Это — свобода плевать на пол. В прежнее время никому в голову не приходило писать, что запрещается плевать на пол. Теперь пишут. Даже в таком просвещённом месте, как Наркомпрос, года два тому назад мы видели надписи:
«…просят не плевать на пол и не сорить семечки».
Как вы знаете, трудно искореняется эта вещь.
Но перенесёмся в Европу. Я проделал лет 20 тому назад [Учитывая дату лекции, речь о событиях 1904 года. — LC] путешествие из России до Лондона, через Австрию, Германию, Швейцарию и Францию. В России нигде надписей о том, что нельзя плевать на пол, не было. Лишь теперь пролетарская диктатура начинает ограничивать понемножечку свободу российских граждан плевать на пол. Вы приезжаете в Австрию. В Австрии, на трёх государственных языках — на чешском, польском и немецком, — на всех вагонах надписи: плевать запрещается. Это ограничение свободы. Но когда из Австрии вы приезжаете в Швейцарию, или Германию, надписи исчезают. Что за чудо? Значит, там опять разрешается плевать? Оказывается, там уже не нужно запретительных надписей, там уже не плюют. Это чрезвычайно поучительный пример. И там когда-то плевали, и там запрещали. Но там уже имеется известная культурная почва, которая выражается, во-первых, в том, что люди воспитывались, что плевать нехорошо, вредно. В Швейцарии до того дошли, что в курортах все граждане ходят с бутылочками и плюют в бутылочки. Если бы русскому обывателю сказать: плюй в бутылочку, он бы сказал, что это посягательство на его права. Оказывается, и на улице плевать нельзя. Слюна высушивается, микробы распыляются и, таким образом, люди заражают друг друга. Но в Европе, кроме воспитания, есть и материальные предпосылки большей культурности. Там на каждом шагу есть куда плюнуть, а у нас человек ищет, ищет и поневоле плюнет себе под ноги. Нужна известная степень материальных возможностей не плевать на пол, известное воспитание, которое приучает к тому, чтобы не делать того, что вредно своим согражданам. Тогда исчезнет то принуждение, которое заставляет не плевать на пол. Личность должна приспособляться к коллективу, но при дальнейшем воспитании у людей вырабатывается добрая воля, сознательное понимание своих обязанностей и в принуждении исчезнет сама необходимость. Вот какой будет конец государства, когда, по выражению Энгельса, оно будет сдано в архив, как в своё время была сдана ручная прялка.