~ 11 мин

Чешский философ-​марксист Карел Козик в ста­тье «Гашек и Кафка» очень точно, на наш взгляд, оха­рак­те­ри­зо­вал эту ситуацию:

«Для истол­ко­ва­ния Кафки исполь­зо­ваны самые раз­лич­ные методы: от пси­хо­ана­лиза до струк­тур­ного ана­лиза, социо­ло­ги­че­ские и антро­по­ло­ги­че­ские иссле­до­ва­ния, тео­ло­ги­че­ское, рели­ги­оз­ное, фило­соф­ское изу­че­ние самого про­из­ве­де­ния и его отно­ше­ний с иде­аль­ным миром юда­изма, хри­сти­ан­ства, Кьеркегора, Достоевского; можно ска­зать, что тол­ко­ва­тели исчер­пали все воз­мож­но­сти объ­яс­не­ния»¹ .

Эти слова были ска­заны в сере­дине XX века, и направ­лены они были, в основ­ном, про­тив без­дум­ных апо­ло­ге­тов твор­че­ства писа­теля, но и сего­дня, оче­видно, нельзя с этим не согласиться.

Кафку можно интер­пре­ти­ро­вать как угодно. Это удобно, ибо это впи­сы­ва­ется в совре­мен­ную офи­ци­оз­ную лите­ра­тур­ную кри­тику, испо­ве­ду­ю­щую мно­же­ствен­ность — а ино­гда и бес­ко­неч­ность! — интер­пре­та­ций того или иного про­из­ве­де­ния. Попробуем и мы «про­ин­тер­пре­ти­ро­вать» одно из про­из­ве­де­ний этого, без­условно талант­ли­вого, писателя.

Но прежде нам необ­хо­димо вне­сти ясность в поня­тие «модер­низм», с кото­рым нераз­рывно свя­зано имя и твор­че­ство Франца Кафки.

«Модернизм в искус­стве и эсте­ти­че­ской тео­рии, тесно свя­зан­ный с общим дви­же­нием бур­жу­аз­ной обще­ствен­ной мысли в эпоху её заката, даёт себя знать прежде всего раз­ру­ши­тель­ной лом­кой клас­си­че­ской тра­ди­ции» [Жирный кур­сив мой. — М. Р.]² .

Модернизм, таким обра­зом, явля­ется не только отра­же­нием гос­под­ству­ю­щих обще­ствен­ных отно­ше­ний, но и бун­том про­тив клас­си­че­ской тра­ди­ции, то есть про­тив реа­ли­сти­че­ского искусства.

Ниже мы подроб­нее оста­но­вимся на этом, а теперь — перей­дём ближе к самому Кафке.

Новелла «Превращение» — это, пожа­луй, одна из самых хре­сто­ма­тий­ных вещей Кафки. Уже в пер­вой фразе виден Кафка:

«Проснувшись одна­жды утром после бес­по­кой­ного сна, Грегор Замза обна­ру­жил, что он у себя в постели пре­вра­тился в страш­ное насе­ко­мое».

Эта фраза про­из­во­дит на чита­теля оше­лом­ля­ю­щий эффект. Фантастический образ Кафки кажется вызы­ва­ю­щим именно в силу своей демон­стра­тив­ной неэс­те­тич­но­сти: пред­став­ле­ние о насе­ко­мом нече­ло­ве­че­ских размеров.

Попытаемся пред­ста­вить себе, что такое пре­вра­ще­ние всё-​таки про­изо­шло, и при­ми­римся на время чте­ния рас­сказа с этой мыс­лью, и тогда изоб­ра­жён­ное Кафкой пред­ста­нет вполне прав­до­по­доб­ным и даже обы­ден­ным. Чем это можно объ­яс­нить? Тем, что в этой новелле не ока­зы­ва­ется ничего из исклю­чи­тель­ного, кроме самого началь­ного факта — пре­вра­ще­ния чело­века в насе­ко­мое. Далее Кафка повест­вует о вполне понят­ных житей­ских неудоб­ствах, начав­шихся у Грегора и его семей­ства после его пре­вра­ще­ния. Это тем более необычно потому, что через сухо­ва­тый и даже обы­ден­ный язык автора чита­тель как бы забы­вает о неве­ро­ят­но­сти факта, кото­рый лёг в основу этой истории.

Здесь необ­хо­димо сде­лать отступ­ле­ние в неко­то­рые обсто­я­тель­ства жизни самого Кафки.

Известно, что Кафка был чело­ве­ком легко рани­мым, и поэтому внеш­ний мир был ему чужд и стра­шен. Лучше всего об этом ска­зала чеш­ская жур­на­листка Милена Есенская, кото­рую Кафка полю­бил неза­долго до смерти, но с кото­рой так и не решился свя­зать свою судьбу. Она напи­сала душе­при­каз­чику и пуб­ли­ка­тору сочи­не­ний Кафки Максу Броду:

«У него нигде нет при­бе­жища и при­юта. Он как голый среди оде­тых»,

— и далее:

«Франц не спо­со­бен жить. Франц нико­гда не выздо­ро­веет. Франц скоро умрёт».

Беззащитность перед внеш­ним миром, неуме­ние при­спо­со­биться к внеш­ней сто­роне жизни, достав­ляли Кафке огром­ные муче­ния. Это порож­дало в его созна­нии чув­ство вины перед жиз­нью и перед людьми. Кафке каза­лось, что он не оправ­дал тех надежд, кото­рые отец, вла­де­лец неболь­шой тор­го­вой фирмы, воз­ла­гал на него, желая видеть в сыне пре­успе­ва­ю­щего юри­ста и про­дол­жа­теля семей­ного тор­го­вого дела.

В этом смысле его новелла «Превращение» во мно­гом авто­био­гра­фична. Нельзя не согла­ситься с А. Карельским, кото­рый назвал эту новеллу «гран­ди­оз­ной мета­фо­рой ком­плекса вины перед отцом и семьёй».

Грегор Замза пред­стаёт перед чита­те­лями как жал­кое суще­ство, позор и мука для семьи, кото­рая не знает, что с ним делать. Интересно, что сам он не ужа­са­ется сво­ему пре­вра­ще­нию. Пережив пер­вое недо­уме­ние, он ста­ра­ется как-​то при­спо­со­биться к сво­ему новому состо­я­нию. Так же и его семья, кото­рая тоже после пер­вого потря­се­ния слу­чив­шимся пыта­ется так или иначе к этому при­спо­со­биться. А смерть сына-​жука вос­при­ни­ма­ется даже с явным облегчением.

И здесь вопрос о вине и нака­за­нии уже совсем отхо­дит на вто­рой план, куда-​то в под­текст. А на пер­вый план вхо­дит пре­дельно без­ра­дост­ная алле­го­рия: проснув­шись, чело­век обна­ру­жи­вает своё пол­ное, абсо­лют­ное оди­но­че­ство, оди­но­че­ство, чётко выра­жен­ное даже внешне — через облик, пере­став­ший быть похо­жим на чело­ве­че­ский. Таким обра­зом, духов­ную изо­ля­цию сво­его героя Кафка пере­даёт через неве­ро­ят­ную, отвра­ти­тель­ную мета­мор­фозу его внешности.

Мы вплот­ную подо­шли к цен­траль­ному вопросу твор­че­ства Кафки — вопросу об отчуж­де­нии чело­века. По Кафке, отчуж­де­ние — это все­об­щая, все­объ­ем­лю­щая кате­го­рия бес­смыс­лен­но­сти и бес­цель­но­сти чело­ве­че­ского существования.

Если сопо­ста­вить судьбы Грегора Замзы («Превращение»), обе­зьяны («Отчёт для ака­де­мии») и крота («Нора»), то мы уви­дим, что идея этих про­из­ве­де­ний — при­зна­ние бес­смыс­лен­но­сти чело­ве­че­ского суще­ство­ва­ния и неот­вра­ти­мо­сти обес­че­ло­ве­чи­ва­ния человека.

Карл Маркс в «Рукописях 1844 года», говоря о рабо­чем, низ­ве­дён­ном на сте­пень товара, заме­тил, что он «чув­ствует себя сво­бодно дей­ству­ю­щим только при выпол­не­нии своих живот­ных функ­ций — при еде, питье, в поло­вом акте, в луч­шем слу­чае ещё рас­по­ло­жась у себя в жилище, укра­шая себя и т. д., — а в своих чело­ве­че­ских функ­циях он чув­ствует себя только лишь живот­ным. То, что при­суще живот­ному, ста­но­вится уде­лом чело­века, а чело­ве­че­ское пре­вра­ща­ется в то, что при­суще живот­ному»³ .

При всём кажу­щемся сход­стве этой мысли с тем, что мы видим у Кафки в ука­зан­ных выше текстах, рас­суж­де­ние Маркса в корне отлично от идеи Кафки. У Маркса речь идёт о конкретно-​историческом явле­нии, об обес­че­ло­ве­чи­ва­нии рабо­чего в товарно-​капиталистическом про­из­вод­стве. У Кафки же, напро­тив, отчуж­де­ние есть вне­вре­мен­ная, абстракт­ная идея обес­че­ло­ве­чи­ва­ния чело­века, кото­рое про­ис­те­кает из самой при­роды обще­ства и человека.

Видя в капи­та­лизме и систему обще­ствен­ных отно­ше­ний, и состо­я­ние созна­ния лич­но­сти, Кафка вза­и­мо­от­но­ше­ний между лич­но­стью и обще­ством в этой системе не постиг. «Для него, — писала Милена Есенская, — жизнь цели­ком отлична от того, чем она явля­ется для дру­гих людей, в част­но­сти, деньги, биржа, меняль­ная кон­тора, пишу­щая машинка для него вещи абсо­лютно мистические».

Означает ли это, что Кафка раз­га­дал основ­ную тайну капи­та­лизма — тайну товар­ного фети­шизма, тайну тех обще­ствен­ных иеро­гли­фов, в кото­рые при капи­та­ли­сти­че­ском спо­собе про­из­вод­ства обра­ща­ется каж­дый про­дукт труда? Вряд ли. Наоборот, «Кафка вос­при­ни­мал обще­ствен­ные отно­ше­ния между „состо­я­нием мира“ и „состо­я­нием души“ очень отвле­чённо»⁴ . В романе «Процесс» эти отно­ше­ния мисти­фи­ци­ро­ваны до край­ней сте­пени. Так же абстрактны эти пред­став­ле­ния Кафки о «состо­я­нии мира» в новел­лах «Превращение», «Отчёт для ака­де­мии», «Нора». Эти пред­став­ле­ния све­дены к схеме: оди­но­кая лич­ность — враж­деб­ный мир.

По Кафке, содер­жа­ние отчуж­де­ния — в тра­ге­дии извеч­ного оди­но­че­ства лич­но­сти, неспо­соб­ной «сжиться» с миром. Это — абстракт­ная идея фаталь­ного отчуж­де­ния, отчуж­де­ния вообще, не устра­ни­мого ни при каких обстоятельствах.

Неотвратимость тра­ги­че­ского оди­но­че­ства лич­но­сти явля­ется лейт­мо­ти­вом твор­че­ства Кафки потому, что он очень остро вос­при­ни­мал и пере­жи­вал чуж­дость окру­жав­шего его мира наживы и чистогана.

Судьба сыг­рала злую шутку с Кафкой. Вся его семья погибла в гит­ле­ров­ских лаге­рях смерти, а всё его твор­че­ство ока­за­лось жерт­вой той бур­жу­аз­ной дей­стви­тель­но­сти, кото­рая душила худож­ника при жизни, а после смерти кощун­ственно поды­мает его на щит.

«Творчество Кафки стало выра­же­нием пре­дель­ного уровня, послед­ней черты раз­ви­тия совре­мен­ного субъ­ек­ти­визма. За этой чер­той уже нет искус­ства, нет вообще ничего…»⁵

События, образы, мысли, поступки людей в про­из­ве­де­ниях Кафки свя­заны между собой чаще всего совер­шенно ало­гично, словно виде­ния бре­до­вого сна, словно кло­чья мыс­лей и пред­став­ле­ний шизо­фре­ника, кото­рые рож­да­ются то в самых про­стых, то в очень сложно опо­сред­ство­ван­ных ассоциациях.

Реакционные апо­столы Кафки вся­че­ски под­чёр­ки­вают, выпя­чи­вают болез­нен­ные, ущерб­ные свой­ства его твор­че­ства, всё, что может в нем быть истол­ко­вано и вос­при­нято как неве­рие в объ­ек­тив­ную реаль­ность, в чело­ве­че­ский разум и чело­века вообще и как эсте­ти­че­ское утвер­жде­ние ирра­ци­о­наль­ного хаоса бес­плод­ных мыс­лей и бес­смыс­лен­ных эмо­ций. Но Кафка — это не только мистика, ало­гизм и ирра­ци­о­наль­ный хаос. Кафка — это ещё и бес­по­щад­ный кри­тик соци­аль­ного зла. Другое дело, что, сочув­ствуя бедам чело­века и чело­ве­че­ства, Кафка пред­по­чи­тал изоб­ра­жать эти беды не в их реаль­ных соот­но­ше­ниях и вза­и­мо­свя­зях, а сквозь призму сна, виде­ния, фан­та­сти­че­ского или мисти­че­ского миража. Отсюда — труд­но­сти пони­ма­ния и рас­шиф­ровки мно­гих его про­из­ве­де­ний, воз­мож­ность их про­ти­во­ре­чи­вых трак­то­вок, а это, в свою оче­редь, обу­слов­лено тем, что Кафка был художником-модернистом.

Мы знаем, что, уми­рая, Кафка заве­щал уни­что­жить все его руко­писи, запре­щал пере­из­да­вать немно­го­чис­лен­ные опуб­ли­ко­ван­ные при жизни рас­сказы. И это не было капри­зом смер­тельно боль­ного чело­века: из его писем и днев­ни­ков видно, с какой мучи­тель­ной неудо­вле­тво­рен­но­стью и нарас­та­ю­щим недо­ве­рием отно­сился он к сво­ему твор­че­ству. Кафка чув­ство­вал и созна­вал, что, «созда­вая всё новые при­чуд­ли­вые плоды сво­его труд­ного, болез­нен­ного твор­че­ства, он в каж­дом из них выры­вает корни искус­ства как тако­вого — раз­ру­шает основы, самые воз­мож­но­сти худо­же­ствен­ного отра­же­ния живой дей­стви­тель­но­сти»⁶ .

Кафка — это живой при­мер того, что «бывают хоро­шие модер­ни­сты, но не бывает хоро­шего модер­низма»⁷ , точно так же, как не бывает хоро­шей рели­гии, «ибо рели­гия все­гда неви­ди­мыми нитями свя­зана с веками раб­ства»⁸ .

В заклю­че­ние мы можем при­со­еди­ниться к сло­вам Михаила Лифшица, направ­лен­ным про­тив анти­ре­а­ли­сти­че­ского искус­ства — модернизма:

«Я хотел бы, чтобы Кафка — умный, хотя и боль­ной худож­ник, вос­стал из гроба, чтобы напи­сать алле­го­ри­че­ски дерз­кий рас­сказ о совре­мен­ных поклон­ни­ках тем­ноты, в том числе и его соб­ствен­ной. Я хотел бы про­честь новеллу Чапека о сала­мандре, отвер­га­ю­щей штампы и тра­ди­ции. Что каса­ется меня, то я сыт при­ми­ти­вом два­дца­того века по горло»⁹ .