~ 49 мин

С недав­него вре­мени на Lenin Crew пуб­ли­ку­ются раз­лич­ные обзоры: ста­ти­стики от Радайкина, пуб­ли­ци­стики от Руденко, фило­со­фии от Голобиани, ново­стей из КНР от Викулина и про­сто ново­стей от Матиевского. Сюда же добав­ля­ется взя­тый курс на рево­лю­ци­он­ную куль­туру: о кино нам рас­ска­зы­вает това­рищ Сарматов, а о музыке — Лоскутов. Чего-​то не хва­тает, не правда ли? Верно, худо­же­ствен­ной лите­ра­туры! И поэтому Lenin Crew пред­став­ляет вам новую серию обзо­ров худо­же­ствен­ных про­из­ве­де­ний на рево­лю­ци­он­ную и око­ло­ре­во­лю­ци­он­ную тема­тики. Основное вни­ма­ние будет сосре­до­то­чено на мало­из­вест­ных широ­кому кругу чита­те­лей кни­гах 20–30-х годов про­шлого века, напи­сан­ных в СССР, но не обой­дём сто­ро­ной и дру­гие вре­мен­ные пери­оды и страны. И помните: только реа­лизм, только хардкор.

Виктор Кин

Виктор Павлович Кин (насто­я­щая фами­лия Суровикин) родился 1 (14) января 1903 года в городе Борисоглебск Воронежской обла­сти. Семья его жила более, чем сносно: отец при­над­ле­жал к про­слойке хорошо опла­чи­ва­е­мых рабо­чих, был маши­ни­стом паро­воза, бла­го­даря чему они имели соб­ствен­ный дом, могли поз­во­лить себе нани­мать няню и дать гим­на­зи­че­ское обра­зо­ва­ние сыну.

После Октябрьской рево­лю­ции в 1918 году Виктор с дру­гими моло­дыми людьми орга­ни­зо­вал в своей гим­на­зии ком­со­моль­скую ячейку, чтобы вести аги­та­ци­он­ную и вос­пи­та­тель­ную работу среди мест­ной моло­дёжи. В этот период закан­чи­ва­ется его школь­ная жизнь, он активно участ­вует в борьбе за власть Советов: всту­пает в бое­вую рабо­чую дру­жину, неод­но­кратно ухо­дит в под­по­лье, когда власть в городе пере­хо­дит к белым, и зани­ма­ется про­па­ган­дой среди мест­ного насе­ле­ния. В конце 1919 — начале 1920 года успе­вает пора­бо­тать в боль­ше­вист­ской газете «Коммунист», где при­об­ре­тает любовь к жур­на­ли­стике и опыт лите­ра­тур­ной работы.

Летом 1920 года Кин всту­пает в ряды Красной армии и отправ­ля­ется на поль­ский фронт. В пере­ры­вах между боями ста­но­вится чле­ном пар­тии и в свои 17 лет при­ни­мает на себя обя­зан­но­сти полит­рука. Вернувшись нена­долго домой, участ­вует в раз­громе эсе­ров­ских банд Антонова. В 1921 году его посы­лают рабо­тать в мос­ков­ский отдел печати ЦК РКСМ, но рабо­тает он там недолго и уже в 1922 году направ­ля­ется в даль­не­во­сточ­ную «одис­сею», вос­по­ми­на­ния о кото­рой отра­зит в романе «По ту сторону».

Вернувшись к мир­ной жизни, Кин погру­жа­ется в лите­ра­тур­ную работу в Свердловске, а потом пере­ез­жает в Москву, чтобы стать чле­ном редак­ции и фелье­то­ни­стом в газе­тах «Комсомольская правда» и «Правда». В 1928 году он выпус­кает роман «По ту сто­рону» и при­об­ре­тает широ­кую славу, его книга впо­след­ствии неод­но­кратно ста­ви­лась во МХАТе и была экра­ни­зи­ро­вана. В 1928–1930 годах Виктор Кин закан­чи­вает Всесоюзный ком­му­ни­сти­че­ский инсти­тут жур­на­ли­стики и лите­ра­тур­ное отде­ле­ние Института крас­ной профессуры.

В 1931 году Виктор Павлович полу­чил пред­ло­же­ние стать кор­ре­спон­ден­том ТАСС в фашист­ской Италии, куда отпра­вился вме­сте с женой и сыном. В 1933 году пере­ве­дён в Париж, где откры­вает для себя уже дру­гую сто­рону капи­та­ли­сти­че­ского обще­ства — бур­жу­аз­ную демо­кра­тию. В этих стра­нах он зна­ко­мится с насе­ле­нием, поли­ти­че­ской жиз­нью, эко­но­ми­кой и, конечно же, куль­ту­рой: музы­кой, живо­пи­сью, лите­ра­ту­рой и т. д. За гра­ни­цей он не пере­ста­вал писать. Есть све­де­ния, что он рабо­тал сразу над двумя рома­нами: «Лилль» о Первой миро­вой войне и остав­шимся без назва­ния рома­ном о газет­чи­ках 1920-​х. Рукописи обоих про­из­ве­де­ний утеряны.

В 1936 году Кин воз­вра­ща­ется в СССР, ста­но­вится редак­то­ром газеты на фран­цуз­ском языке «Московские ново­сти». В 1937 году его аре­сто­вы­вают. Расстрелян Виктор Кин в апреле 1938 года. Информации о его деле в откры­том доступе прак­ти­че­ски нет, так что узнать о вме­ня­е­мых ему обви­не­ниях мы не можем. В после­ду­ю­щие годы его про­из­ве­де­ния изы­ма­ются из биб­лио­тек, поста­новки в теат­рах пре­кра­ща­ются, а на упо­ми­на­ние писа­теля нала­га­ется неглас­ный запрет. Жену Виктора Кина — Цецилию Кин аре­сто­вали вме­сте с мужем, и сле­ду­ю­щие 17 лет она про­вела в лаге­рях и ссыл­ках. В 1955 году её реа­би­ли­ти­руют и она вер­нётся в Москву, где добьётся того же для сво­его мужа, сняв с его имени пелену забытья.

Из этого крат­кого жиз­не­опи­са­ния уже можно сде­лать неко­то­рые выводы. Виктор Кин вырос в бла­го­по­луч­ной семье, полу­чил хоро­шее пер­во­на­чаль­ное обра­зо­ва­ние и вос­пи­та­ние. Пускай он и родился в семье рабо­чего ари­сто­крата того вре­мени, но это не отде­лило его непре­одо­ли­мой сте­ной от экс­плу­а­ти­ру­е­мых масс, а про­сто создало более бла­го­при­ят­ные усло­вия для раз­ви­тия, резуль­таты кото­рого он про­де­мон­стри­ро­вал в рево­лю­ци­он­ной ситу­а­ции. Позволю напом­нить чита­телю, что в Российской импе­рии соци­аль­ных лиф­тов как тако­вых не было, поэтому умные и талант­ли­вые люди, напо­до­бие Виктора Кина, были обре­чены оста­ваться в той соци­аль­ной про­слойке, в кото­рой роди­лись, или перейти в парал­лель­ную, при­мерно такую же по зна­чи­мо­сти. Подавляющее боль­шин­ство юно­шей и деву­шек, кото­рые участ­во­вали в борьбе за власть Советов, не имели буду­щего, им не было при­ме­не­ния в цар­ской России, они были обре­чены вести то же суще­ство­ва­ние, что и их роди­тели. Социальные потря­се­ния, про­изо­шед­шие в 1917 году, моби­ли­зо­вали их, рас­крыли копив­шийся потен­циал и впо­след­ствии дали массу воз­мож­но­стей к раз­ви­тию. По этой и дру­гим при­чи­нам Виктор Кин при­нял актив­ное уча­стие в борьбе рабо­чих и кре­стьян за новое обще­ствен­ное устрой­ство, пройдя через десятки испы­та­ний, в кото­рых не раз рис­ко­вал своей голо­вой. По окон­ча­нии Гражданской войны Кин нашёл себя на лите­ра­тур­ном поприще, где добился нема­лых успе­хов и заслу­жил любовь чита­теля, а также дове­рие руко­вод­ства страны, кото­рое отпра­вило его за границу.

Однако вре­мена поме­ня­лись, про­ти­во­ре­чия внутри пер­вого соци­а­ли­сти­че­ского госу­дар­ства про­яви­лись во всплеске широ­ко­мас­штаб­ных поли­ти­че­ских репрес­сий, под кото­рые попали мно­гие вид­ные дея­тели пер­вой волны «комсы». Не стал исклю­че­нием и Виктор Кин. Революция пожи­рает своих детей. Но что пред­став­ляли собой эти «дети»?

«По ту сторону»

Сюжет романа «По ту сто­рону» можно условно раз­бить на три части: путе­ше­ствие по Дальневосточной рес­пуб­лике от Читы до Хабаровска, жизнь и работа в Хабаровске и впле­тён­ные вос­по­ми­на­ния о про­шлом. Виктор Кин начи­нает повест­во­ва­ние с зари­совки обы­ден­ной ситу­а­ции в путе­ше­ствии по желез­ной дороге и через эту зари­совку зна­ко­мит нас с двумя моло­дыми ком­му­ни­стами в воз­расте около два­дцати лет: Матвеевым и Безайсом. Они маются от без­де­лья в вагоне по пути в Хабаровск, чтобы оттуда, согласно пар­тий­ному зада­нию, пере­браться в тыл к про­тив­нику и уста­но­вить связь с мест­ным под­поль­ным коми­те­том партии.

До рево­лю­ции Матвеев и Безайс были про­стыми юно­шами, кото­рые жили самой обык­но­вен­ной жиз­нью того вре­мени. Отец Матвеева «рабо­тал в мастер­ских на своей соба­чьей работе, кото­рая выжи­мает чело­века, как мокрое бельё» и «после получки пья­ный при­хо­дил домой». Матвеев вспо­ми­нает, «как выдрали его в пер­вый раз и, рыча­щего, бро­сили в угол на кучу стру­жек», «как спо­или его пья­ные масте­ро­вые, бро­сили вече­ром посреди улицы, и собаки лизали ему лицо и руки». Революционная сти­хия пре­об­ра­зила этого маль­чика, рас­крыла в нём те каче­ства, кото­рые ранее не могли про­явиться. Его роди­тели, задав­лен­ные жиз­нью, тоже изме­ни­лись и с тече­нием вре­мени их отно­ше­ние к сыну поменялось:

«На каж­дом митинге, где он высту­пал, он видел отца в меш­ко­ва­том празд­нич­ном пиджаке и мать в шали с цве­тами — они сидели смеш­ные, тор­же­ствен­ные, рас­пи­ра­е­мые гор­до­стью за сво­его необык­но­вен­ного, умного сына. <…> Мысль о сыне помо­гала им жить. Матвеев знал, что мать соби­рает чер­но­вики его тези­сов и по вече­рам за мор­ков­ным чаем долго читает отцу о системе клуб­ного вос­пи­та­ния или работе с допри­зыв­ни­ками».

Безайс же пред­стает перед нами, как чело­век без про­шлого, где «без» зна­чит «как у всех». Автор не видит смысла рас­кры­вать подроб­но­сти про­шлой жизни героя, так как она типична для того вре­мени. Читатель 1920-​х годов пре­красно пом­нил, какова была жизнь до рево­лю­ции и сами рево­лю­ци­он­ные события:

«Всё, что дела­лось вокруг него, он нахо­дил обыч­ным. Очереди за хле­бом, сып­ной тиф, ноч­ные пат­рули на ули­цах не пора­жали и не пугали его. Это было обычно, как день и ночь. Время до рево­лю­ции было для него мифом, Ветхим заве­том, и к Николаю он отно­сился, как к царю Навуходоносору, — мало ли чего не было! Это его не тро­гало. От про­шлого в памяти оста­лись лишь горо­до­вой, сто­яв­ший напро­тив Волжско-​Камского банка, и буква ять, тер­зав­шая Безайса в город­ском учи­лище.
И от бога, — от домаш­него, боро­да­того бога, с кото­рым было про­жито четыр­на­дцать лет, — он отка­зался легко, без вся­ких душев­ных потря­се­ний. Не было ничего осо­бен­ного, выхо­дя­щего из ряда обы­ден­но­сти, — про­сто он решил, что бога не суще­ствует.
— Его нет, — ска­зал он, как ска­зал бы о вышед­шем из ком­наты чело­веке.
Ему при­хо­ди­лось видеть страш­ные вещи, а он был всего только маль­чик. Ночью в город при­шли казаки и до рас­света убили три­ста чело­век. Утром он вышел с вёд­рами за водой и уви­дел на теле­граф­ном столбе рас­слаб­лен­ные фигуры пове­шен­ных — вер­ный при­знак, что в городе сме­ни­лись вла­сти. Когда белые ушли, мерт­ве­цов сво­зили на пожар­ный двор и скла­ды­вали на землю рядами. Вместе с дру­гими Безайс ходил на суб­бот­ник укла­ды­вать их по двое в боль­шие ящики и зако­ла­чи­вать крышки гвоз­дями. Сначала ему было не по себе среди покой­ни­ков, но потом он опра­вился».

Безусловно, про­шлое суще­ство­вало для них, но оно было не тем про­шлым, по кото­рому стоит лить слезы. Исторический про­цесс вклю­чил юно­шей в своё дви­же­ние и начал менять их созна­ние. Террор, раз­вер­нув­шийся перед ними, не ока­зался круп­ным потря­се­нием, потому что они при­выкли к быто­вому наси­лию в семье, школе и на улице. У них не было «розо­вых очков», как у пред­ста­ви­те­лей мяг­ко­те­лой интел­ли­ген­ции и дво­рян­ства, зна­ко­мых со всем этим только по книж­кам или посред­ством созер­ца­ния. Привыкшие, что всё доста­ётся с боль­шим тру­дом, через жертвы с их сто­роны, они что есть мочи начали раз­би­вать цепи, свя­зы­ва­ю­щие их по рукам и ногам. Кто хоть раз пытался само­сто­я­тельно снять верёвку с рук, пре­красно пони­мает эту мета­фору: каж­дое дви­же­ние вызы­вает боль, про­цесс зани­мает довольно дли­тель­ное время, а после высво­бож­де­ния на руках оста­ются сса­дины и гематомы.

Виктор Кин не про­сто так упо­ми­нает в дан­ном отрывке бога, здесь в его твор­че­стве про­яв­ля­ется исто­ри­че­ский мате­ри­а­лизм в своём наи­бо­лее чистом виде. Бог — это всего лишь социально-​историческая абстрак­ция, при­чины веры в кото­рую лежат в обще­ствен­ных отно­ше­ниях, воз­ни­ка­ю­щих между людьми в про­цессе вос­про­из­вод­ства чело­ве­че­ской жизни. Мышление есть отра­же­ние обще­ствен­ного бытия в голове инди­ви­дов, и с изме­не­нием послед­него меня­ется отра­же­ние. Горе тем, кто счи­тает себя мате­ри­а­ли­стом и не пони­мает этого. Маркс пре­красно осо­зна­вал это:

«Религиозное отра­же­ние дей­стви­тель­ного мира может вообще исчез­нуть лишь тогда, когда отно­ше­ния прак­ти­че­ской повсе­днев­ной жизни людей будут выра­жаться в про­зрач­ных и разум­ных свя­зях их между собой и с при­ро­дой. Строй обще­ствен­ного жиз­нен­ного про­цесса, т. е. мате­ри­аль­ного про­цесса про­из­вод­ства, сбро­сит с себя мисти­че­ское туман­ное покры­вало лишь тогда, когда он ста­нет про­дук­том сво­бод­ного обще­ствен­ного союза людей и будет нахо­диться под их созна­тель­ным пла­но­мер­ным кон­тро­лем. Но для этого необ­хо­дима опре­де­лён­ная мате­ри­аль­ная основа обще­ства или ряд опре­де­лён­ных мате­ри­аль­ных усло­вий суще­ство­ва­ния, кото­рые пред­став­ляют собой есте­ственно вырос­ший про­дукт дол­гого и мучи­тель­ного про­цесса раз­ви­тия»¹ .

Кин тоже пони­мает это и демон­стри­рует в своей книге. Люди начи­нают брать жизнь в свои руки и пла­но­мерно изме­нять её вме­сте с осталь­ными людьми. Они уни­что­жают ста­рые обще­ствен­ные отно­ше­ния, зани­ма­ются сози­да­нием новых. Их мыш­ле­ние начи­нает меняться и отбра­сы­вать отжив­шие своё абстрак­ции. Превратное осо­зна­ние сти­хийно сло­жив­шихся пра­вил, ука­зы­ва­ю­щих, как необ­хо­димо жить, ухо­дит в про­шлое. Теперь целые массы людей ста­ра­ются само­сто­я­тельно, осо­знанно идти в новый мир и уста­нав­ли­вать новые пра­вила, осно­вы­ва­ясь на объ­ек­тивно суще­ству­ю­щих исто­ри­че­ских тенденциях.

Но не только Матвеева и Безайса меняет рево­лю­ци­он­ное время, оно меняет всех окружающих:

«Взять горо­дишко Безайса — сквер­ный, гряз­ный, с бес­ко­неч­ными забо­рами, с церк­вами и Дворянской ули­цей. А ведь он кипел, — и каж­дая из его самых сквер­ных улиц отме­чена смер­тями и побе­дами. На этой Дворянской, где раньше грызли семечки и про­да­вали ириски, один парень из наро­браза выпу­стил в белых шесть пуль, а седь­мой убил себя. Безайс его знал, — он косил гла­зами и рас­ска­зы­вал глу­пей­шие армян­ские анек­доты. Живи он в дру­гое время, из него вышел бы уезд­ный хлыщ, а впо­след­ствии сте­пен­ный отец семей­ства. А в наше время он умер героем. Был и дру­гой — заве­ду­ю­щий музы­каль­ным тех­ни­ку­мом. Это был тол­стен­ный, доб­ро­душ­ный чело­век в широ­ких шта­нах. Он обу­чал в своём тех­ни­куме несколько дево­чек брен­чать на рояле „Чижика“ и назы­вал это новым искус­ством.
А когда брали город у белых, он отбил пуле­мёт и взял в плен троих. Никогда в жизни он не делал ничего подоб­ного и после сам не мог понять, как это вышло.
И он много знал таких при­ме­ров, когда самые обык­но­вен­ные, скуч­ные люди вдруг совер­шали геро­и­че­ские поступки. Это время обла­го­ра­жи­вает людей и даёт новый цвет вещам. Теперь в самом захо­луст­ном, заси­жен­ном мухами горо­дишке есть свои герои, муче­ники и победы. Раньше дома, дере­вья, улицы суще­ство­вали сами по себе, а теперь они взяты с бою, и каж­дый улич­ный столб явля­ется добы­чей».

Подобный приём, выво­дя­щий на пер­вый план массы и их пред­ста­ви­те­лей, очень харак­те­рен для писа­те­лей 1920-​х и начала 1930-​х годов. Они сво­ими соб­ствен­ными гла­зами видели, как люди, кото­рых ещё вчера гос­под­ству­ю­щая идео­ло­гия счи­тала пас­сив­ными, аморф­ными, неспо­соб­ными на реаль­ные поступки, про­яв­ляют себя с совер­шенно дру­гой стороны.

Это создаёт яркий кон­траст в худо­же­ствен­ной лите­ра­туре ХХ века. Стоит только срав­нить это с отра­жён­ными в худо­же­ствен­ных про­из­ве­де­ниях дей­стви­ями нема­лой части «хозяев жизни» — дво­рян, интел­ли­ген­тов и бур­жуа. Последние, мнив­шие себя высо­ко­нрав­ствен­ными и интел­лек­ту­ально раз­ви­тыми лич­но­стями, спо­соб­ными на под­лин­ные чув­ства и разум­ные поступки, видели в раз­ра­зив­шейся буре бунт озлоб­лен­ной черни. Они даже не пони­мали под­лин­ную моти­ва­цию масс, потому что при­выкли не заме­чать беды про­стого народа или, в луч­шем слу­чае, гля­деть на про­ис­хо­дя­щее гла­зами непри­част­ного наблю­да­теля. Поэтому и реак­ция у них была соот­вет­ству­ю­щая: бежать или забиться в угол ото всех этих невзгод, обру­шив­шихся как снег на голову. К при­меру, быв­ший «попут­чик» совет­ской вла­сти Борис Пастернак в своём широко извест­ном про­из­ве­де­нии «Доктор Живаго» отра­зил это в пол­ной мере — глав­ный герой и всё его окру­же­ние раз­бе­га­ется в раз­ные сто­роны, по пути совер­шая отнюдь не геро­и­че­ские поступки. Другие же пред­ста­ви­тели класса «хозяев жизни», в основ­ном, воен­ные, опу­тан­ные ста­рыми про­из­вод­ствен­ными отно­ше­ни­ями и лож­ными фор­мами их осо­зна­ния, вели на убой тысячи тру­дя­щихся, ведь раз­вер­нув­шийся объ­ек­тив­ный про­цесс уже нельзя было остановить:

«Белые шли отча­янно и слепо. Бывает, что люди дохо­дят до послед­него — послед­ние патроны, послед­ние дни, — когда не о чём ни жалеть, ни думать, и без­но­сая идёт сзади, насту­пая на каб­луки. Люди не боя­лись уже ничего — ни бога, ни пуль, ни мерт­ве­цов. Армия носила мун­диры всех цве­тов, запы­лён­ные пылью мно­гих дорог. Здесь были англий­ские френчи и серо-​зелёные шинели, с коро­лев­ским львом на пуго­ви­цах, и фран­цуз­ские шлемы, и чеш­ские кепи, и рус­ские папахи. Эти люди были отме­чены, и погоны на пле­чах тяго­тели, как про­кля­тие. С Колчаком они отсту­пали от Уфы до Иркутска, через всю Сибирь, сквозь мороз и тиф, про­шли с Семёновым голу­бые сопки Забайкалья и поте­ши­лись с Унгерном в рас­ко­сой Монголии. Дальше идти было некуда — это был их послед­ний поход. Игра кон­ча­лась».

В своём про­из­ве­де­нии Виктор Кин под­ни­мает не только подоб­ные про­блемы. Основное вни­ма­ние он сосре­до­то­чил на морально-​бытовых аспек­тах жизни моло­дых ком­му­ни­стов, через кото­рые отра­жа­ется фун­да­мен­таль­ная кол­ли­зия, вол­но­вав­шая умы мно­же­ства мыс­ли­те­лей на про­тя­же­нии всего исто­ри­че­ского про­цесса: про­ти­во­ре­чие между обще­ствен­ным и инди­ви­ду­аль­ным благом.

Особенно заин­те­ре­сует и не оста­вит рав­но­душ­ными мно­гих чита­те­лей сле­ду­ю­щая сцена. Матвеев и Безайс садятся в вагон к крас­ным пар­ти­за­нам, где пер­вый засы­пает, а вто­рой вынуж­ден наблю­дать при­ста­ва­ния пья­ного главы пар­ти­зан­ского отряда к девушке, плавно выли­ва­ю­ща­ю­щи­еся в попытку изна­си­ло­ва­ния. Безайс не может допу­стить подоб­ного и вытас­ки­вает револь­вер. Его бьют по голове и вме­сте с Матвеевым и девуш­кой выбра­сы­вают на пол­ном ходу из вагона в снег.

Автор романа не питает иллю­зий по поводу пар­ти­зан. В годы Гражданской войны это были раз­но­шёрст­ные отряды, основу кото­рых состав­ляли тём­ные кре­стьяне. Они редко обла­дали дис­ци­пли­ни­ро­ван­но­стью и идео­ло­ги­че­ской под­го­тов­кой. Виктор Кин даёт сле­ду­ю­щий диа­лог, чтобы чита­тель понял, с кем будут иметь дело юноши:

«Гремя котел­ками, они побе­жали к концу поезда и посту­ча­лись. Дверь теп­лушки слегка при­от­кры­лась, бро­сив полосу света в снеж­ную тем­ноту.
— Вы кто?
— Командированные, — отве­тил Матвеев.
— Документы есть?
— Есть.
За две­рью помол­чали.
— А вы не жиды? — крик­нул из глу­бины чей-​то весё­лый бас.
— Нет.
— Ну, лезьте».

При этом автор пока­зы­вает, что подоб­ное пове­де­ние имеет свои корни не только в про­шлом, но и в насто­я­щем. Боевые люди, пере­пол­нен­ные жаж­дой дея­тель­но­сти, вынуж­дены тря­стись целыми днями в вагоне, будучи предо­став­лены сами себе. А что они знают, кроме алко­голя, азарта и наси­лия? Ничего.

«На нарах азартно играли в карты, около свечки на листе рос банк из мед­ной и сереб­ря­ной мелочи. В сто­роне оброс­ший боро­дой пар­ти­зан неуме­лыми руками скла­ды­вал бумаж­ного голубя. Здесь были собраны вся­кие люди: моло­дые, с начё­сан­ными на лоб чубами, и ста­рые, обку­рен­ные дымом боро­дачи. По теп­лушке шёл креп­кий спирт­ной дух, все были пьяны, и это объ­еди­няло их, моло­дых и ста­рых, как бра­тьев.
Более дру­гих был пьян невы­со­кий худой чело­век с жёл­тыми гла­зами, сло­няв­шийся по вагону из конца в конец. Остальные звали его Майбой. Пепельные мок­рые пряди волос падали ему на лоб, рас­стёг­ну­тая от жары ниж­няя рубаха обна­жала впа­лую, пти­чью грудь. Он был одет в оле­ньи сапоги, мехом наружу, и брюки офи­цер­ского сукна, спол­зав­шие от тяже­сти висев­шего на поясе нагана.
Вся его невы­со­кая фигура была охва­чена жаж­дой дея­тель­но­сти. Он искал себе заня­тие, и вагон был тесен для него. Его пальцы сжи­ма­лись в кулаки, и он шеп­тал что-​то невнятное».

Быть может, если бы юноши заняли пар­ти­зан бесе­дой, попы­та­лись поде­литься с ними зна­ни­ями, рас­ска­зать об обста­новке на фронте, то попытки изна­си­ло­ва­ния бы не про­изо­шло. Но Матвеев и Безайс не могли этого сде­лать в силу своей мало­опыт­но­сти, и слу­чи­лось то, что случилось.

«Он вдруг заме­тил, что Безайс дер­жит в пра­вой руке револь­вер.
— А это зачем? — спро­сил он с вне­зап­ной догад­кой. — Ты?..
— Да, — отве­тил Безайс, бес­смыс­ленно улы­ба­ясь. — Я не мог этого видеть.
— Ты стре­лял?
— Нет, не успел. Они так дви­нули меня по голове, что чуть было не отшибли её совсем.
— Из-​за этой дев­чонки?
Безайс спря­тал револь­вер в кар­ман и вино­вато опу­стил глаза.
— Не ругайся, — ска­зал он про­си­тельно. — Это надо было видеть. Кажется, они хотели её изна­си­ло­вать.
— „Кажется“? А тебе какое дело?
Матвеев под­нялся на чет­ве­реньки, дрожа от яро­сти.
— Идиот! — крик­нул он с каким-​то воп­лем. — Романтику раз­во­дишь? Защитник невин­но­сти? Вот я тебя убью сей­час!
Безайс почув­ство­вал себя нехо­рошо. Его мутило.
— Я тебя… сам убью, — про­бор­мо­тал он, тяжело справ­ля­ясь с охва­тив­шей его сла­бо­стью. — Молодая девушка… очень хоро­шень­кая. Ты хочешь, чтобы я спо­койно смот­рел, как её будут наси­ло­вать? Эта кана­лья Майба пота­щил её на нары.
— Да ведь тебе пар­тий­ное дело пору­чено, дураку. Понимаешь? Ломай себе голову, если ты сво­бо­ден. А сей­час тебя это не каса­ется, все эти девицы и бла­го­род­ство».

Матвеев осуж­дает посту­пок Безайса и аргу­мен­ти­рует свою точку зре­ния сле­ду­ю­щим образом:

«Он объ­яс­нил Безайсу свою точку зре­ния. Один чело­век дёшево стоит, и забо­титься о каж­дом в отдель­но­сти нельзя. Иначе невоз­можно было бы вое­вать и вообще делать что-​нибудь. Людей надо счи­тать взво­дами, ротами и думать не об отдель­ном чело­веке, а о массе. И это не только целе­со­об­разно, но и спра­вед­ливо, потому что ты сам под­став­ля­ешь свой лоб под удар, — если ты не дума­ешь о себе, то име­ешь право не думать о дру­гих. Какое тебе дело, что одного застре­лили, дру­гого огра­били, а тре­тью изна­си­ло­вали? Надо думать о своём классе, а люди най­дутся все­гда».

Сам же Виктор Кин ком­мен­ти­рует это так:

«Но он был настолько молод, что ещё не научился гля­деть на людей как на мате­риал, не умел застав­лять себя не думать и не видеть, когда это нужно».

Интересно, сам Кин вспо­ми­нал эти строки в 1937 году до и после сво­его аре­ста? Мы этого нико­гда не узнаем, но рас­суж­де­ния Матвеева и ком­мен­та­рий Кина выгля­дят слегка вуль­гарно. Да, дей­стви­тельно, ком­му­нист дол­жен пони­мать, что обще­ствен­ное благо пре­выше инди­ви­ду­аль­ного, потому что чело­век рож­да­ется и живёт в обще­стве, но в то же время это самое обще­ство состоит из инди­ви­дов. Это про­ти­во­ре­чие скры­ва­ется в самой жизни, на что Маркс ука­зы­вал в Коммунистическом манифесте:

«На место ста­рого бур­жу­аз­ного обще­ства с его клас­сами и клас­со­выми про­ти­во­по­лож­но­стями при­хо­дит ассо­ци­а­ция, в кото­рой сво­бод­ное раз­ви­тие каж­дого явля­ется усло­вием сво­бод­ного раз­ви­тия всех»² .

Должен ли ком­му­нист закры­вать глаза на подоб­ные вещи и спо­койно созер­цать тво­ря­щи­еся неспра­вед­ли­во­сти? Проблема, под­ня­тая Кином, отнюдь не про­ста. Ситуации могут быть намного слож­нее. Может ока­заться так, что пар­тий­ный това­рищ, кото­рый в дан­ный момент играет очень важ­ную роль, совер­шит отвра­ти­тель­ный посту­пок. Как посту­пить с ним? Замолчать, поло­жив начало раз­ло­же­нию, или нака­зать, лишив рево­лю­цию необ­хо­ди­мого кадра? Матвеев пола­гает, что «люди най­дутся все­гда», но это не так, и об этом гово­рили мно­гие марк­си­сты, начи­ная с Маркса, закан­чи­вая Сталиным. Сложная выри­со­вы­ва­ется про­блема, и пусть чита­тель решит её сам. Автор же этого обзора ещё «моло­дой» и, как герой уже дру­гого про­из­ве­де­ния о рево­лю­ции, не может при­ми­риться с тем, «что революционер-​коммунист может быть в то же время и похаб­ней­шей ско­ти­ной и него­дяем»³ .

Второй выбор, кото­рый пред­стоит сде­лать Матвееву и Безайсу, каса­ется более интим­ной сто­роны жизни — любви. Они по сути вче­раш­ние под­ростки, кото­рых жизнь ото­рвала от при­выч­ных заня­тий: школы, дру­зей и, конечно же, пер­вых отно­ше­ний с девуш­ками. И так как им никто не объ­яс­нял, как необ­хо­димо вести себя в подоб­ных ситу­а­циях — они делают это сти­хийно. На них, как и на совре­мен­ных юно­шей давят социально-​культурные уста­новки, кото­рые вынуж­дают в раз­го­во­рах между собой врать о побе­дах на лич­ном фронте, выка­зы­вать пре­не­бре­же­ние к жен­щи­нам и скры­вать свои под­лин­ные чув­ства. Правда, в душе и в самых откро­вен­ных раз­го­во­рах про­яв­ля­ется та тре­пет­ность, с кото­рой они отно­сятся к про­ти­во­по­лож­ному полу.

Если Безайс — довольно про­сто­ва­тый моло­дой чело­век, то линия Матвеева намного слож­нее. Матвеев про­ни­ка­ется пер­вой любо­вью к Лизе, встре­тив её на сту­ден­че­ском вечере в Чите.

«Его спо­соб уха­жи­вать за жен­щи­нами был одно­об­ра­зен и прост. Он про­бо­вал его раньше, и если ничего не уда­ва­лось, то он сва­ли­вал всё на обсто­я­тель­ства. Ему каза­лось, что жен­щина не может полю­бить про­стого, обык­но­вен­ного муж­чину. Он счи­тал, что муж­чина, для того чтобы нра­виться, дол­жен быть хоть немного зага­доч­ным.
Сам он зага­доч­ным не был — он был слиш­ком здо­ров для этого. Но, уха­жи­вая за девуш­ками, он ста­рался казаться если не зага­доч­ным, то по мень­шей мере стран­ным. „Нет, — гово­рил он, — цветы мне не нра­вятся, — у них глу­пый вид. Музыка? И музыка мне тоже не нра­вится“.
Но она сразу сме­шала ему игру.
— Ты мед­ведь, — ска­зала она, когда они, взяв­шись под руку, вышли в кори­дор. — Вот ты опять насту­па­ешь мне на ногу.
Это она пер­вая назвала его на „ты“».

Лиза пред­стаёт перед нами «эман­си­пи­ро­ван­ной» девуш­кой, но эта эман­си­па­ция про­изо­шла в форме под­ра­жа­ния муж­скому образу жизни, и отнюдь не луч­шим его сторонам.

«На дру­гой день вече­ром он пошёл к ней. В её ком­нате, где она жила с двумя подру­гами, было холодно и неуютно. На полу валялся сор, пахло табач­ным дымом, со стены строго смот­рел ста­рый Маркс. Подоконник был зава­лен бума­гой и немы­той посу­дой. Девушки, все три, были одеты оди­на­ково, в тём­ные юбки и блузы с кар­ма­нами, и это сооб­щало всей ком­нате нежи­лой, казар­мен­ный вид.
<…>
Мать меня поба­и­ва­ется. О, я с ней не раз­вожу неж­но­стей. Лучше раз­го­ва­ри­вать с ними прямо. Я ей так и ска­зала:
„Мама, ты меня свя­зы­ва­ешь по рукам и ногам“.
<…>
Он схва­тил её за плечи и встрях­нул так, что голова её отки­ну­лась назад. Она мол­чала. Тогда он при­жал её к себе и несколько раз, не раз­би­рая, поце­ло­вал в лицо и в пуши­стую бели­чью шапку.
— Но ты совсем не зна­ешь меня, — про­шеп­тала она.
Он добрался до её шеи, и тёп­лая кожа мягко под­да­ва­лась его губам.
— Чепуха, — ска­зал он взвол­но­ванно. — Мы ещё уви­дим хоро­шее время. Это почему пуго­вица тут?
— Ты зна­ешь — я не девушка, — ска­зала она ещё тише.
— Мне это всё равно, — отве­тил он».

Виктор Кин рисует перед нами все про­ти­во­ре­чия уско­рен­ной эман­си­па­ции в пер­вые годы про­ле­тар­ского госу­дар­ства. Здесь и вуль­гар­ное пони­ма­ние равен­ства, как отсут­ствия раз­ли­чий, и подав­ле­ние пат­ри­ар­халь­ной вла­сти в крайне жёст­ких фор­мах, и сохра­нив­ши­еся куль­тур­ные пере­житки, тайно носи­мые за душой. Но даже в подоб­ной форме это суще­ствен­ный про­гресс для того вре­мени, ведь жен­щины стали ощу­щать себя наравне с муж­чи­нами субъ­ек­том исто­ри­че­ского про­цесса, поэтому Матвеев и влюб­ля­ется в Лизу, в актив­ную и откры­тую девушку.

Согласно тем куль­тур­ным тен­ден­циям, кото­рые суще­ство­вали в 1920-​е годы, Матвеев и Лиза пони­мали отно­ше­ния между муж­чи­ной и жен­щи­ной, как «парт­нёр­ство», что есть по своей сути чисто бур­жу­аз­ная идея. В таких отно­ше­ниях нет ответ­ствен­но­сти перед «парт­нё­ром», потому что эти отно­ше­ния мимо­лётны и заклю­ча­ются ради удо­вле­тво­ре­ния потреб­но­стей, как мате­ри­аль­ных, так и духов­ных. Они дого­ва­ри­ва­ются, что как только нач­нут «мешать» друг другу — разой­дутся, при­кры­вая это рас­суж­де­ни­ями об обще­ствен­ном благе и дол­гом перед пар­тией. И автор не про­сто так исполь­зует слово «мешать» (ведь мог бы напи­сать: «пере­ста­нем любить»), а чтобы обо­зна­чить буду­щие события.

«Она не испу­га­лась и не рас­сер­ди­лась, в её гла­зах дро­жали любо­пыт­ство и смех.
— Ты будешь гово­рить, что ты меня любишь?
— Да, — отве­тил он. — Я тебя очень люблю — больше всего. Ты мне важ­нее всего на свете…
Но он все­гда был немного педан­том.
— Кроме пар­тии, — доба­вил он доб­ро­со­вестно.
— Я не верю этому. Так нико­гда не бывает. Нельзя влюб­ляться с пер­вого взгляда, а если можно, то этого надо избе­гать. Самое важ­ное в жизни — это сна­чала работа, потом еда, потом отдых и, нако­нец, любовь. Без пер­вых трёх вещей жить нельзя, а без твоих поце­луев я могла бы обой­тись.
— А я не мог бы».

В диа­логе про­сле­жи­ва­ется неко­то­рая про­ти­во­по­лож­ность между взгля­дами Лизы и Матвеева. Первая сти­хийно при­дер­жи­ва­ется вульгарно-​материалистического взгляда на инди­вида как био­ло­ги­че­ское суще­ство, пере­пле­та­ю­ще­гося в отдель­ных поло­же­ниях с марк­сист­ской мыс­лью. Метафизический мате­ри­а­лизм, воз­ник­ший на заре капи­та­лизма, поз­во­лял бур­жуа обос­но­вы­вать и утвер­ждать свое част­но­соб­ствен­ни­че­ское право на сред­ства про­из­вод­ства. В рево­лю­ци­он­ные же годы подоб­ное пони­ма­ние стало отра­же­нием мате­ри­аль­ной и духов­ной нищеты масс. Будучи отста­лой аграр­ной стра­ной, Россия начала ХХ века была насе­лена пре­иму­ще­ственно кре­стья­нами, то есть в ней гос­под­ство­вала мел­ко­бур­жу­аз­ная сти­хия. Даже завод­ские рабо­чие зача­стую сохра­няли довольно тес­ные связи с дерев­ней. Эта мел­ко­бур­жу­аз­ность в стре­ми­тель­ном рево­лю­ци­он­ном порыве создала крайне левый уклон в про­ти­во­вес пат­ри­ар­халь­ным тра­ди­циям, однако она не вышла за рамки капи­та­ли­сти­че­ской логики, а просто-​напросто совер­шила пер­вое отри­ца­ние без воз­мож­но­сти про­из­ве­сти вто­рое, то есть отбро­сила как нега­тив­ные сто­роны ста­рого, так и пози­тив­ные. Маркс же, наблю­дая за более раз­ви­тым обще­ством, чем его кол­леги — фран­цуз­ские мате­ри­а­ли­сты, вклю­чил в своё уче­ние, как фун­да­мент, мета­фи­зи­че­ский мате­ри­а­лизм и доба­вил нечто новое: сущ­ность чело­века «есть сово­куп­ность всех обще­ствен­ных отно­ше­ний»⁴ , воз­ни­ка­ю­щих между людьми в про­цессе про­из­вод­ствен­ной дея­тель­но­сти. Матвеев посред­ством чувств нащу­пы­вает эту мысль, сти­хийно встаёт на пози­цию клас­си­ков марк­сизма, утвер­жда­ю­щих, что чело­век это не про­сто био­ло­ги­че­ское суще­ство, а соци­аль­ное. При этом само обще­ство раз­де­ля­ется на две про­ти­во­по­лож­но­сти. Надстроечные явле­ния, воз­ни­ка­ю­щие над базис­ными отно­ше­ни­ями, опре­де­ля­ются послед­ними, однако это не зна­чит, что они сво­дятся к ним и не ока­зы­вают обрат­ного воз­дей­ствия. Долг перед обще­ством и любовь вызы­вают силь­ней­шие чув­ства у мно­же­ства людей и застав­ляют дей­ство­вать не хуже, чем угроза голод­ной смерти.

У любви Матвеева к Лизе есть и дру­гая парал­лель — неза­ме­чен­ные чув­ства Вари. Варя — это та девушка, кото­рую спас от изна­си­ло­ва­ния Безайс. Последний пытался понра­виться Варе, но у него ничего не полу­чи­лось, потому что Варя влю­би­лась в Матвеева. Она выросла в семье рабо­чего, кото­рый, как и отец Кина, рабо­тал на довольно пре­стиж­ной долж­но­сти — меха­ни­ком на паро­ходе. Семья жила отно­си­тельно зажи­точно, а сама Варя росла хоро­шей и умной девуш­кой с пас­сив­ным отно­ше­нием к жизни. Это, конечно, не нра­ви­лось Матвееву, кото­рый счи­тал ее глу­пой «меща­ноч­кой», но, как гово­рится, дру­зья позна­ются в беде.

Глупая «меща­ночка» и её семья при­ни­мают в свой дом двух моло­дых ком­му­ни­стов, скры­ва­ю­щихся от заняв­ших Хабаровск белых. Они же выха­жи­вают ране­ного Матвеева, кото­рому ниже колена ампу­ти­ро­вали ногу. Они вос­хи­ща­ются этими геро­ями и поз­во­ляют про­ве­сти у себя собра­ние под­поль­щи­ков. Она и её семья не при­ни­мают актив­ного уча­стия в рево­лю­ции, но они содей­ствуют ей. Варя, в свою оче­редь, не оста­нав­ли­ва­ется на любви к Матвееву, она пыта­ется «полю­бить», а вер­нее, узнать, какие идеи стоят за ним, пус­кай это и про­ис­хо­дит в гру­бых и неор­га­нич­ных формах:

«— Нет, это я только так. А я дей­стви­тельно хотела спро­сить тебя об одной вещи. Я думала об этом весь день: когда будет миро­вая рево­лю­ция?
— В среду, — отве­тил он сер­дито.
За послед­нее время в ней появи­лась черта, кото­рая его бес­ко­нечно раз­дра­жала. Она ста­ра­лась гово­рить об умных вещах: о пар­тии, о циви­ли­за­ции, о древ­ней Греции. Это было бес­по­мощно и смешно.
— Не ста­райся казаться умней, чем ты есть на самом деле, — ска­зал он, помол­чав. — Это режет ухо. У тебя нет чув­ства меры, и ты слиш­ком уже напи­ра­ешь на раз­ные умные вещи. Держи их про себя».

В свою оче­редь, «эман­си­пи­ро­ван­ная» Лиза, узнав о том, что Матвееву ампу­ти­ро­вали ногу, долго не реша­ется прийти к нему, потому что сде­лала выбор в пользу идео­ло­гии, кото­рую исповедовала:

«— Давай гово­рить об этом спо­койно, — про­дол­жала она. — Если я не буду счаст­лива с тобой, то ведь и ты будешь чув­ство­вать это. Не надо ника­ких жертв.
<…>
Он глу­боко вобрал воз­дух в лёг­кие. Так бро­са­ются в воду с боль­шой высоты. Жизнь встала перед ним — Жизнь с боль­шой буквы, и он собрал все силы, чтобы прямо взгля­нуть в её пустые глаза. Двадцать лет ходил он здо­ро­вый и никому не усту­пал дороги. А теперь ему оття­пало ногу, и надо потес­ниться. Ну что ж.
— Я не малень­кий, — ска­зал он слегка охрип­шим голо­сом, — и знаю, почему маль­чики любят дево­чек.
Она взяла его руку и при­жала к щеке.
— Постарайся понять меня, милый. Мне так больно и так жаль тебя.
У него было только одно жела­ние — выдер­жать до конца, не сдать, не рас­пу­ститься. Это было малень­кое, совсем кро­шеч­ное уте­ше­ние, но, кроме него, ничего дру­гого не было. Что-​то вроде папи­росы, кото­рую люди курят перед тем, как упасть в яму. Он тоже падал, но изо всех сил ста­рался удер­жаться. Это был его послед­ний ход, и он хотел сде­лать его как сле­дует.
— Ты слиш­ком много при­да­ёшь этому зна­че­ния, — ска­зал он почти спо­койно.
— Правда? — спро­сила она с облег­че­нием.
— Ведь не помру же я от этого.
— Я думала, что лучше ска­зать всё прямо.
— Конечно, ты отлично сде­лала.
— Но ты всё-​таки будешь мучиться?
Карты были сданы, и надо было играть.
— Не буду, — ска­зал он, сам удив­ля­ясь своим сло­вам. — Конечно, жалко, что эта интрижка не уда­лась, но что делать? Не бес­по­койся за меня.
<…>
— Это неправда, — вос­клик­нула она, вол­ну­ясь. — Неправда, слы­шишь? Ты любил меня всё время. Ну, скажи, любил?
В нём горячо заби­лась кровь. Какой вздор, — конечно, любил и больше всего — в эту именно минуту.
— Немножко, — ска­зал он из послед­них сил.
— Матвеев, неправда!
— Я про­сто забав­лялся. В Чите нечего было делать.
— Ты сей­час это при­ду­мал?
— Ну как хочешь.
Он с удив­ле­нием заме­тил, что у неё высту­пили слёзы.
— Как это гадко, — ска­зала она поры­ви­сто. — Значит, ты смот­рел на меня как на вещь, на пустяк? Ты шутил со мной? А я так вол­но­ва­лась, когда шла к тебе!
<…>
Он ска­зал, точно спус­кая курок:
— Всё кон­чено.
<…>
Он погла­дил свою изуро­до­ван­ную ногу, огля­дел костыли и вздох­нул. Смешно поду­мать, он как будто не заме­чал этого раньше. Это надо было пред­ви­деть, — ведь странно, чтобы моло­дая хоро­шень­кая девушка вышла за него замуж, когда на свете столько ребят с креп­кими руками и ногами… Теперь его место в обозе, — и она ука­зала ему на это».

Стоит сразу отме­тить, что Лиза пре­дельно честна с Матвеевым, что согла­су­ется с про­ле­тар­ской мора­лью: горь­кая правда лучше, чем слад­кая ложь. Но весь раз­го­вор выдает её уязв­лён­ное само­лю­бие: «Но ты всё-​таки будешь мучиться?», «Ты любил меня всё время». Она, с одной сто­роны, раз­ру­шает сте­рео­типы о внеш­нем виде и пове­де­нии жен­щин, а с дру­гой сто­роны, испо­ве­дует мещан­скую эго­и­стич­ную идео­ло­гию, где отно­ше­ния пони­ма­ются, прежде всего, как спо­соб удо­вле­тво­рить потреб­но­сти. Естественно, её фокус вни­ма­ния сосре­до­то­чен на самой себе, а лич­ность Матвеева не имеет зна­че­ния, он для неё — «вещь», «пустяк», от кото­рого можно изба­виться, если нач­нёт «мешать».

Матвеев же больше всего боится пока­заться сла­бым, ведь для него «быть боль­ше­ви­ком — это зна­чит прежде всего не быть бабой», где под «бабой» пони­ма­ется не только сла­бо­ха­рак­тер­ный чело­век, но и откры­тый, кото­рый не сты­дится своих чувств, не боится пока­зать их миру. Поэтому он скры­вает свои записи в днев­нике, боится про­яв­лять чув­ства по отно­ше­нию к Лизе на встре­чах в Чите и ужа­са­ется от мысли, что можно дать понять о любви к ней в момент рас­ста­ва­ния. Всё, чтобы не про­иг­рать в этой «игре». Действительно, «смеш­ная и глу­пая судьба».

Первая любовь Матвеева стала для него послед­ней. С Лизой он, можно ска­зать, под­пи­сал дого­вор, где чётко и ясно были про­пи­саны усло­вия их вза­и­мо­от­но­ше­ний, и, как только он пере­стал соот­вет­ство­вать им, его, пус­кай и с жало­стью, но отпра­вили в «обоз». Ослеплённый лож­ной фор­мой эман­си­па­ции Елизаветы, Матвеев не смог раз­гля­деть чувств Вари, сде­лав­шей много для него в труд­ные минуты, потому что она виде­лась ему «мещан­кой» (но кто же знает, что из неё полу­чи­лось бы, будь он с ней рядом). Характерная деталь: в книге не упо­ми­на­ется о дея­тель­но­сти Лизы в под­по­лье, и это наво­дит на мысль о том, что она выбрала инди­ви­ду­аль­ное благо, а не обще­ствен­ное. И ещё вопрос, кото­рый может встать перед чита­те­лем: «А смог бы Матвеев посту­пить в похо­жей ситу­а­ции так же, как Лиза?» Я пола­гаю, что вряд ли.

Матвеев полу­чает от судьбы удар за уда­ром: ампу­та­ция ноги, рас­ста­ва­ние с люби­мой, потом ещё и пар­тия отка­зы­ва­ется от его помощи в под­ня­тии вос­ста­ния. У пар­тии свои бое­вые задачи, кото­рые необ­хо­димо выпол­нять быстро, чётко и сла­женно. Поэтому она не может рис­ко­вать и без того малыми люд­скими ресур­сами, раз­бав­ляя их чле­нами, неспо­соб­ными рабо­тать на долж­ном уровне.

«— Слушайте, паре­нёк, — начал Никола. — Вы ком­му­нист. И вот у вас есть дело, кото­рое вам пору­чено и кото­рое надо во что бы то ни стало сде­лать. Партийное дело, пони­ма­ете? Да, кроме того, ещё и опас­ное. Вы будете из всех сил ста­раться, чтобы выпол­нить его как можно лучше. Так? И вот при­хо­дит чело­век, кото­рый гово­рит: возь­мите меня с собой. Возьмёте вы его, если он будет вам мешать? Понимаете — мешать? Нет, не возь­мёте, будь он хоть ваш род­ной брат. У работы свои права, и она этого не при­знаёт. То-​то и оно. Если б это было моё дело, то я б вас взял. Но это дело пар­тий­ное. Поэтому я вас не беру. Не потому, что я не имею права или боюсь, что вас убьют, — а потому, что вы будете мешать нам всем».

Это уже дру­гая кон­крет­ная ситу­а­ция, отли­ча­ю­ща­яся от связи Лизы и Матвеева, где бег­ство от обя­за­тельств под­ме­ня­лось высо­ко­пар­ными речами о сво­боде отно­ше­ний. Здесь кол­лек­тив­ная ответ­ствен­ность за дело рево­лю­ции и за жизнь каж­дого участ­ника. Матвеев пони­мает, что его това­рищ прав, и он не может больше при­ни­мать актив­ного уча­стия, но пони­ма­ние не помо­гает ему пре­одо­леть отча­я­ние, охва­тив­шее его. Ему кажется, что жизнь его более не имеет смысла, что он, шед­ший когда-​то в пер­вых рядах рево­лю­ции, теперь в «обозе» и обре­чён вла­чить жал­кое суще­ство­ва­ние. Как и мно­гие моло­дые люди, непод­го­тов­лен­ные морально к ситу­а­циям, когда ста­рая жизнь в миг обры­ва­ется, он думает о самоубийстве:

«Но была, оче­видно, какая-​то годами вырас­тав­шая сила, кото­рой он не знал до этого дня. На полу, в лун­ном квад­рате, он уви­дел свою тень с револь­ве­ром у головы и тот­час же вспом­нил изби­тые фразы о тру­со­сти, о теат­раль­но­сти, о нехо­ро­шем кокет­стве со смер­тью, — и ему пока­зался смеш­ным этот баналь­ный жест само­убийц. Такая смерть была бес­ко­нечно опош­лена в „днев­ни­ках про­ис­ше­ствий“, в празд­ной бол­товне за чай­ными сто­лами всего мира — да и сам он все­гда счи­тал само­убийц самыми худ­шими из покой­ни­ков. Несколько минут он сидел, глядя на свою тень и нере­ши­тельно цара­пая под­бо­ро­док, а потом осто­рожно, при­дер­жи­вая паль­цем, спу­стил курок. В конце кон­цов у чело­века все­гда най­дётся время про­стре­лить себе голову.
— Представление откла­ды­ва­ется, — про­шеп­тал он, накры­ва­ясь оде­я­лом».

Да, именно «откла­ды­ва­ется». Он попы­та­ется напи­сать повесть, но это ему не уда­ётся, потому что лите­ра­тур­ное дело, как и любое дру­гое, тре­бует кро­пот­ли­вой работы, и с наскока, к кото­рому он при­вык, его не возь­мёшь. Напоследок Матвеев при­да­ётся вос­по­ми­на­ниям о былом, когда он сам отно­сился с жало­стью к людям, ока­зав­шимся в подоб­ной ситу­а­ции, или же вовсе не заме­чал «потери бойца».

В конце кон­цов, Матвеев при­ни­мает реше­ние пойти рас­кле­и­вать листовки в заня­том белыми Хабаровске. Вначале всё идёт как по маслу, но через неко­то­рое время его заме­чает отряд белых и после корот­кой погони заго­няет в угол. Он с неистов­ством чело­века, кото­рому нечего терять, отби­ва­ется от них, рас­ки­ды­вая сталь­ными уда­рами пыта­ю­щихся скру­тить его сол­дат. Но их больше и они вооружены:

«Отчаянным уси­лием он сбро­сил с себя вце­пив­ше­гося в горло сол­дата, и тут вдруг небо и земля лоп­нули в оглу­ши­тель­ном гро­хоте. На мгно­ве­ние кровь оста­но­ви­лась в нём, а потом мет­ну­лась горя­чей вол­ной. Луна кри­вым зиг­за­гом падала с неба, и снег стал горя­чим. Близко, около самых глаз, он уви­дел чей-​то сапог, мас­сив­ный и тяжё­лый, как утюг.
<…>
— Здоровый… дья­вол, — донес­лось до него. — Помучились с ним…
Это напол­нило его безум­ной гор­до­стью. Оно немного опоз­дало, его при­зна­ние, но всё-​таки при­шло нако­нец. Теперь он полу­чил всё, что ему при­чи­та­лось. Снова он стоял в строю и смот­рел на людей как рав­ный и шёл вме­сте со всеми напро­лом, через жизнь и смерть. Клонясь к земле, на снег, под невы­но­си­мой тяже­стью роняя силы, он улыб­нулся раз­би­тыми губами.
<…>
— Ну… я… не так уж плох, — про­шеп­тал он, точно отве­чая на чей-​то, когда-​то задан­ный вопрос.
Это было его послед­нее тще­сла­вие».

Не сумев сам спу­стить курок, Матвеев делает это чужими руками, остав­ляя за собой право, подобно насто­я­щему воину, погиб­нуть в бою. Действительно тще­слав­ный посту­пок. Момент смерти Матвеева пере­кли­ка­ется со мно­же­ством диа­ло­гов, про­зву­чав­ших в книге, но более всего он свя­зан с мыс­лями Безайса:

«Тысячи людей гото­вили рево­лю­цию, рабо­тали для неё как беше­ные, наде­я­лись — и умерли, ничего не дождав­шись. Всё это доста­лось им — Безайсу, Матвееву и дру­гим, кото­рые роди­лись вовремя. Всю чёр­ную работу сде­лали до них, а они сни­мают сливки с целого сто­ле­тия. Их время — самое бле­стя­щее, самое бла­го­род­ное время».

Матвеев и Безайс всту­пили в рево­лю­цию совсем моло­дыми и неопыт­ными. Они не при­выкли, как их более стар­шие това­рищи, к «чёр­ной работе»: напи­са­нию ста­тей и книг, кото­рые читают еди­ницы, орга­ни­за­ции круж­ков и проф­со­ю­зов, раз­ва­ли­ва­ю­щихся или раз­би­ва­е­мых после несколь­ких меся­цев суще­ство­ва­ния, отбы­ва­нию нака­за­ний вдали от циви­ли­за­ции, где оди­но­че­ство съе­дает живьём. Первые боль­ше­вики свык­лись с пора­же­ни­ями, кото­рые шли за побе­дами, и все­гда были готовы вер­нуться к моно­тон­ной, рутин­ной работе в под­по­лье, плоды кото­рой едва можно заме­тить, если не смот­реть на кар­тину в целом. Они так же, как Матвеев, могли про­ме­нять всё это на тще­слав­ную, но пустую смерть, при­со­еди­нив­шись к террористам-​народникам, но не делали этого, потому что обще­ствен­ное благо они ста­вили выше индивидуального.

Матвеев, Безайс, Лиза и Варя — это типич­ные пред­ста­ви­тели юно­шей и деву­шек, участ­во­вав­ших в рево­лю­ции. Кому-​то из них повезло, при­ни­мая актив­ное уча­стие в уста­нов­ле­нии дик­та­туры про­ле­та­ри­ата, они сумели дожить до начала стро­и­тель­ства соци­а­лизма. Кто-​то вос­при­нял рево­лю­цию как воз­мож­ность осво­бо­диться от отно­ше­ний, ско­вы­ва­ю­щих жизнь. Другие пас­сивно наблю­дали со сто­роны, изредка погру­жа­ясь в кру­го­во­рот собы­тий. Но среди них ока­за­лось немало тех, кто сло­жил свои головы, как Матвеев. Матвеев родился, вырос и умер в рево­лю­ци­он­ное время, найдя смысл жизни в клас­со­вой борьбе и осво­бож­де­нии тру­дя­щихся. Он не был готов к столь рез­кому пере­ходу от «актив­но­сти» к «без­дей­ствию». Не было ещё усло­вий, чтобы с подоб­ным неду­гом он мог себя почув­ство­вать пол­но­цен­ным чле­ном обще­ства. Товарищи не смогли ока­зать ему под­держку, потому что им было попро­сту неко­гда огля­ды­ваться назад, их взор был все­цело устрем­лён вперед.

Матвеев, как и десятки тысяч дру­гих моло­дых людей, сго­рел в пожаре рево­лю­ции. И книга Виктора Кина явля­ется достой­ным памят­ни­ком «детям» Октября. Мы, их потомки, должны сте­реть всю пыль и грязь с забы­тых и обо­лган­ных имен, понять, кем они явля­лись на самом деле, и усво­ить уроки про­шлого, кото­рое вновь ста­но­вится будущим.

От автора

Lenin Crew, несмотря на выска­зы­ва­ния отдель­ных пред­ста­ви­те­лей левого дви­же­ния и воз­му­ще­ния неко­то­рых наших чита­те­лей, не пере­ста­нет при­зы­вать к орга­ни­за­ции марк­сист­ских круж­ков. Мы осо­знаём, что ком­му­ни­сти­че­скому дви­же­нию сей­час более всего необ­хо­димы тео­ре­тики, про­па­ган­ди­сты и аги­та­торы, кото­рые смо­гут раз­ви­вать марк­сизм, исходя из новых исто­ри­че­ских тен­ден­ций, и доно­сить это до масс в доступ­ной для них форме. Мы не хотим под­хо­дить к рево­лю­ци­он­ной ситу­а­ции без­оруж­ными и наде­яться на сти­хий­ное твор­че­ство масс, прак­ти­че­ски все­гда огра­ни­чен­ное сию­ми­нут­ными инте­ре­сами. Каждый чита­тель дол­жен осо­знать, что суще­ствует не только объ­ек­тив­ный фак­тор, но и субъ­ек­тив­ный, как ока­зы­ва­ю­щий обрат­ное воз­дей­ствие в форме регулирования.

Позволим себе напом­нить, что кру­жок — это группа еди­но­мыш­лен­ни­ков, и он только на пер­во­на­чаль­ном этапе имеет «само­об­ра­зо­ва­тель­ный» харак­тер. В даль­ней­шем, с раз­ви­тием клас­со­вой борьбы, кру­жок дол­жен вырасти в мест­ную орга­ни­за­цию про­ле­та­ри­ата. Просветительская работа, кото­рая мно­гим кажется одно­об­раз­ной, скуч­ной и пустой, на самом деле имеет важ­ную роль, срав­ни­мую с зало­же­нием фун­да­мента. Чем боль­шее коли­че­ство людей будет осо­зна­вать про­ис­хо­дя­щее вокруг них, и чем каче­ствен­нее они будут это делать, тем больше шан­сов у новой рево­лю­ции избе­жать оши­бок про­шлого. Поэтому Lenin Crew раз за разом при­зы­вает к орга­ни­за­ции круж­ко­вой работы и осво­е­нию тео­рии марксизма.

От себя же хочу доба­вить, что важно не только научно-​теоретическое позна­ние дей­стви­тель­но­сти в форме абстракт­ного зна­ния, но и худо­же­ствен­ное. Художественная лите­ра­тура в про­ти­во­по­лож­ность науч­ной на кон­крет­ных при­ме­рах, обла­чён­ных в образы, объ­яс­няет зако­но­мер­но­сти обще­ствен­ной жизни. Она предо­став­ляет чита­телю воз­мож­ность пере­жить раз­лич­ные ситу­а­ции и выне­сти из них опыт, кото­рый может при­го­диться в буду­щем. Литература — это не только раз­вле­че­ние и спо­соб воз­дей­ство­вать на эмо­ци­о­наль­ное состо­я­ние чита­теля, это ещё и инстру­мент позна­ния объ­ек­тив­ной реаль­но­сти, — а зна­чит, и её изменения.

Данная серия лите­ра­тур­ных обзо­ров ста­вит перед собой цель не только отвле­чён­ного озна­ком­ле­ния с худо­же­ствен­ными про­из­ве­де­ни­ями про­шлого, но пред­при­ни­мает попытку вне­сти в умы чита­те­лей пони­ма­ние, что рево­лю­ция, как и любой про­цесс, довольно про­ти­во­ре­чива. Революционное время — это не только вели­кие дости­же­ния, откры­ва­ю­щие новые воз­мож­но­сти для чело­ве­че­ства, это также пот, кровь и слож­ней­шие про­блемы, кото­рые необ­хо­димо решить. Эти про­блемы могут быть раз­лич­ного порядка: эко­но­ми­че­ские, поли­ти­че­ские, фило­соф­ские, эсте­ти­че­ские, нрав­ствен­ные… И мы должны быть готовы к их воз­ник­но­ве­нию и уже сей­час наме­чать пути их реше­ния, исполь­зуя опыт прошлого.