Могло ли получиться? Очерк общественной истории Польской народной республики. Часть 2

Подавляющее большинство современных польских исследователей представляет историю ПНР как непрерывную персональную борьбу в верхушке правящей партии, а также между «угнетённой многострадальной нацией» и «изолированной кучкой оккупантов». Такой подход свидетельствует об идеалистическом взгляде на общество как арену соревнований разных выдающихся личностей и великих идей (непонятно откуда ведущих своё происхождение). Левые публицисты тоже попадают в эту ловушку — только они оценивают определённых деятелей и явления иначе, чем реакционеры. Это дорога в никуда, поскольку она не принимает во внимание всего общественно-экономического базиса в его развитии и влиянии на политическую и идеологическую надстройку государства.

Именно поэтому вторую часть нашего повествования о Польской народной республике мы начнём с изучения совокупности экономических перемен в области сельского хозяйства и промышленности. Затем узнаем условия жизни жителей деревни (всё ещё составляющих в эпоху Гомулки свыше половины населения страны) и городов, станем свидетелями перемен в заводских коллективах и растущего антагонизма между работниками физического и умственного труда. Наконец, проследим развитие (а вернее — деградацию) политической надстройки, и на основании зачастую противоречивых сведений из разных источников сделаем попытку понять такие явления, как пресловутая Малая стабилизация, Тысячелетие государственности, вспышка национализма и разборки в госаппарате под предлогом борьбы с сионистами, студенческие выступления в марте 1968 и их последствия, временное затишье 1968-1970 гг. и немного предсказуемый финал польской дороги от социализма — расстрел рабочих в декабре 1970 и сопровождающий её дворцовый переворот, который закончил эпоху Гомулки. Попробуем подвести итоги почти пятнадцатилетнего правления его команды и определить, насколько повлияло оно на перспективы построения бесклассового общества в Польше.

Экономика в период малой стабилизации

Направление экономического развития в 1957-70 гг. было определено тремя пятилетками, синхронизированными с экономическими планами других стран соцлагеря¹ . На пленуме ЦК ПОРП в 1956 г. было оглашено, что Шестилетка времен Берута реализована в тяжёлой и легкой промышленности лишь на 75-97 % (в зависимости от отрасли)² , а причиной неудач объявлено чрезмерное повышение военных расходов и завышение плановых показателей в июле 1950 г. после начала Корейской войны. Второй ошибкой назывались личные качества министра Минца, который якобы «затруднял коллегиальное руководство народным хозяйством»³ . Однако на вопрос „Что делать?” партийцы давали довольно расплывчатые ответы: «Необходимо отойти от строительства чрезмерного количества фабрик и промышленных объектов. У нас нет ни сил, ни средств, чтобы позволить себе роскошь подобного промышленного развития. В противном случае нас ждёт гипериндустриализация и нищета. А вообще-то мы уже с этим столкнулись и мы обязаны из этого выбраться. Надо переместить средства из строительства промышленности в модернизацию орудий производства и технический прогресс, в снабжение и жилищное строительство. Мы должны ограничить импорт хлеба и сосредоточиться на его экспорте. Давайте развивать оставшиеся от немцев химические заводы вместо металлургии! Пусть Польша станет страной угля, химии и сельского хозяйства!»⁴ — убеждал представитель фракции натолинцев («консерваторов») Руминьский.

Команда Гомулки выбрала более взвешенный подход и в принятом в июле 1957 пятилетнем плане сделала акцент на развитии энергетики и лёгкой промышленности, продукции стройматериалов и добычи топлива. В области тяжелой промышленности было решено довести до конца строительство уже начатых объектов и этим ограничиться. Сумма капиталовложений составляла по плану 412 млрд зл. (в период 1950-55 не превышала 321,5 млрд зл.). Сельскохозяйственная продукция должна была вырасти на 24 %. Чтобы достичь этой цели, правительство снизило нагрузку на фермеров: был ограничен объём обязательных поставок, снизилась налоговая прогрессия, повысилась сумма кредитов, предоставляемых земледельцам, а прежде всего была допущена свободная торговля землёй⁵ .

В феврале и марте 1958 на Пленуме ЦК ПОРП появились расхождения во взглядах на состояние польской экономики. Стефан Ендриховский (председатель Комиссии по экономическому планированию при Совете министров) предложил несколько способов увеличения бюджетных приходов: введение денежного залога для жильцов (позволяющего покрыть издержки в случае нанесения порчи квартире), редукцию фонда предприятий на 25 % и сокращение зарплат рабочей молодёжи⁶ . Руминьский от имени натолинцев раскритиковал эту идею и потребовал равномерного повышения квартирной платы у всех жильцов вместо того, чтобы нагружать рабочих добавочной пошлиной. Он предупредил, что уменьшение фонда предприятий грозит снижением реальной зарплаты и сокращением штатов. Руминьский также напомнил присутствующим, что они ещё два года назад приняли (но до сих пор не реализовали) решение о повышении реальных доходов рабочих и крестьян на 30 %, о построении по крайней мере 1,2 млн новых квартир и уменьшении количества рабочих воскресений до одного в месяц⁷ . Руминьский заявил:

«Нам следует считаться с психологией и потребностями рабочих. Только что мы говорили: трудящимся надо давать побольше, а требовать от них поменьше. Теперь же мы намерены отнять у них то, что они получили… Среди масс есть некая обида и недоверие к нашей экономической политике, смесь разочарования и вновь появившихся надежд. И поэтому мы должны с опасением смотреть на происходящие забастовки и манифестации. Мы неспособны хотя бы предвидеть их, не говоря уже о противодействии. О ходе забастовок никто не информирует даже членов ЦК!»⁸ .

Следует заметить, что в конце 50-х годов и натолинцы, и пулавяне жаловались на конкурентов — молодых и хорошо образованных спецов («Ныне старых, квалифицированных и матерых товарищей заставляют уйти на задний план», — негодовал Руминьский⁹ ). Однако этот процесс был вполне закономерным, поскольку современная зкономика требовала от своих руководителей всё более высоких трудовых квалификаций, а от инженеров и техников — более тесного сотрудничества с рабочими коллективами. В итоге в 60-х годах на этой почве (желание доступа к давно уже занятым управленческим постам) возникнет ожесточённая борьба в рядах ПОРП, а старые фракции уступят место новым.

Период первой гомулковской пятилетки принёс с собой выравнивание диспропорций, возникших в народном хозяйстве в течение минувшей шестилетки, значительное повышение уровня жизни населения, а также производительности труда (в 1950-55 в среднем на 3,3 % каждый год, в 1956-60 на 5,9 %¹⁰ ). Занятость выросла на 600 тыс человек. В 1960 г. в области промышленности и строительства работало уже 3,9 млн человек (28 % всех трудящихся). За время первой пятилетки совершилась первая фаза индустриализации Польши.

В марте 1959 г. на третьем съезде ПОРП были приняты основные директивы второй пятилетки, получившей название «План модернизации и технической реконструкции». Они предполагали повышение промышленного производства на 50 %, а сельскохозяйственного — на 20 % по сравнению с 1960 г., а также увеличение количества построенных квартир на 800 тыс. (в период 1956-60 было уже построено 1,2 млн таких объектов). Разработчики плана, стремясь преобразить промышленную структуру страны, решили развивать сельскохозяйственную переработку, химическую и лёгкую промышленность, а также совершить так называемую «малую индустриализацию» в сельской местности (чтобы увеличить число полупролетариев). Вторая пятилетка в области промышленности оказалась успешно выполнена (благодаря довольно осторожным предположениям экономистов) и в 1965 г. число занятых во всём народном хозяйстве составляло уже 8,8 млн чел (на 1,5 млн выше, чем в 1960). Единственной помехой выполнению плана оказался большой неурожай 1962 года, из-за которого производство аграрной продукции выросло лишь на 15 %¹¹ .

Таким же смелым был план по экономическому развитию на 1966-70 гг., принятый на Четвёртом съезде ПОРП в июне 1964 г. Тогда было решено увеличить добычу угля и серы, улучшить качество и количество искусственных удобрений и средств защиты растений. Однако всё это не сумело обеспечить нужд и технической модернизации неколлективизированного сельского хозяйства¹² . Вдобавок постепенно снижалась динамика роста продукции (8,5 % в 1961-65 гг., 8,2 % в 1966-68 гг.). По мнению партийного историка Важневскего, этому способствовали такие факторы, как периодические дефициты сырья, превышение изначальных лимитов капиталовложений, низкое качество выпускаемого производства, расточительность и устаревшая организация производственного процесса¹³ .

С октября 1956 года правительство, во имя поднятия продуктивности сельского хозяйства, на практике отказалось от проекта социалистического преобразования польской деревни, хотя на словах пользовалось ещё риторикой эволюционного перехода к социализму посредством простых форм кооперации. Активность государства свелась к поддержке земледельческих кружков и других мелких кооперативов (например, в молочном производстве и садоводстве), а также к выгодной фермерам регуляции цен на сельскохозяйственные продукты, снижению налоговой прогрессии и — самое главное — к принятии юридических актов, гарантирующих право крестьян на частную собственность земли и их сельских хозяйств¹⁴ .

В ПОРП существовали два варианта дальнейшего развития деревни: 1) приверженцы коллективизации (они находились уже в меньшинстве) упрекали партийное руководство в упущении шанса на внедрение социалистического уклада в деревне. По их мнению, принудительный роспуск большинства колхозов (с октября по декабрь 1956 из 10,5 тыс. колхозов было распущено 9 тыс.) способствовал укреплению мелкособственнических элементов и их психологии; 2) сторонники фермерского пути развития требовали создания массовых самостоятельных семейных сельских хозяйств (ареалом в 15-25 гектаров), включённых в государственную и кооперативную сеть сбыта и снабжения¹⁵ . Гомулка безуспешно старался мирить эти два лагеря, выдвигая «компромиссный» проект упомянутых уже земледельческих кружков, которые хотел сделать самоуправляющимися массовыми ассоциациями крестьян (но не артелями). Несмотря на то, что до 1968 г. гомулково изобретение охватило аж 87 % деревень, в обстановке постоянной нехватки государственной материальной помощи кружки натолкнулись на те же трудности, что колхозы во время Берута: прежде всего не хватало им современного технического оборудования. По всей стране кружки располагали 70 тыс. тракторов, 37 тыс. сноповязалок, но только 98 комбайнами¹⁶ . Однако команда Гомулки всё-таки придерживалась веры в перспективность кружков как некой третьей дороги между капитализмом и коммунизмом, и поэтому не соглашалась на укрупнение земельных участков. Однако в первой половине 60-х годов в деревне сложилась особая обстановка — рыночные механизмы всё чаще заставляли мелких крестьян отказаться от своих участков и переехать в город либо стать полупролетариами (хлопороботниками). Поэтому, как заметили бывшие сторонники коллективизации, появился шанс перепрыгнуть данную ступень и воплотить в жизнь мечту польских большевиков (Мархлевского, Кона и Уншлихта) — господство совхозов (ПГР-ов). В ПОРП раздались голоса, что государство должно скупать землю у крестьян (взамен на пожизненное пособие), а затем соединять приобретения в одно целое — современный государственный агропромышленный комплекс¹⁷ .

В 1965 г. ПОРП и союзная ей Крестьянская партия приняли Закон о концентрации тракторного снаряжения и механических услуг в деревне, который положил начало не только сети баз, напоминающих советские МТС, но и привёл к подчинению земледельческих кружков руководству местных Машинно-тракторных станций¹⁸ . Этого требовало дальнейшее развитие экономики, но такие деятели, как Важневский (который сам перечислял все недостатки земледельческих кружков), всё же сетовали на «ликвидацию крестьянского самоуправления», социалистическое строительство в деревне «без оглядки на мужика» и сведение частного землевладения к роли «дешёвого резерва для развития социализма», из-за чего снизилась доля сельского хозяйства в валовом национальном продукте¹⁹ . Часть партийцев подвергала критике также такие элементы политики Гомулки, как стремление к обеспечению хлебной самодостаточности страны, приводящее к замедлению роста популяции скота²⁰ . Вообще, оппоненты правящей элиты в верхушке ПОРП выдвигали довольно странные и противоречивые требования — отойти от сталинской концепции развития машиностроения и ограничиться тем, что дала природа: углём и сельским хозяйством (хотя сами признавали, что рядовые партийцы не разделяют такого подхода), и притом обеспечить всех граждан рабочими местами и современной техникой²¹ . Вдобавок, в ноябре 1969 оказалось, что даже прежние темпы развития промышленности слишком низки, чтобы найти для молодых научно-технических кадров место в лабораториях, институтах и проектных бюро. В итоге 30 тыс. инженеров было нанято на управленческие должности, но тем самым они забирали рабочие места у молодых техников²² . Единственный выход партийное руководство видело в увеличении инвестиционных издержек в промышленность, в ограничении потребления и урезании социальных расходов. Поэтому в народной памяти последние годы правления Гомулки отметились аскетизмом, особенно по сравнению с вещизмом 70-х годов.

По словам Важневскего, экономика ПНР в эпоху Гомулки отличалась экстенсивным характером, ибо главным источником национального дохода было увеличение инвестиций и занятости населения, а не совершенствование организации труда. Неудивительно, что во второй половине 60-х ПНР вступила в застой и осталась позади других стран социалистического блока. В период 1966-70 годовой рост национального дохода составлял: 8,7 % в Болгарии, 8,1 % в СССР, 7,3 % в Чехословакии, 7 % в Венгрии, 6 % в ПНР и 5,2 % в ГДР. Реальные зарплаты росли в Польше на 2 %, в Румынии и Венгрии — на 3 %, а в Болгарии — на 5 %²³ . В то же время годовой рост занятости населения в Польше уступал лишь Румынии и Болгарии, но рост производительности труда оставался на низком уровне (хуже было только в Венгрии). Его показатели для Румынии и Болгарии превышали польский на 40 %, а для Чехословакии, ГДР и СССР составляли 115 % польского. Для повышения производительности труда в польской промышленности была принята политика материальных стимулов, но на практике оказалось, что даже специалисты (не говоря уже о простых рабочих) не могут разобраться в связанных с ними правилах и мерах оценок²⁴ .

Аграрная политика 1957−1970 гг.

Из партийных директив, принятых в январе 1957 г., было видно, что партийная верхушка смирилась с перспективой роста классового расслоения в деревне. Многие колхозы и артели распались, начались увольнения с работы полупролетариев (отказ от форсированной индустриализации принёс сокращение рабочих мест), были закрыты местные гминные (гмина — административная единица в Польше — прим. авт.) машинно-тракторные станции, а государственные МТС преобразились в сугубо платные ремонтные мастерские, беднейшие земледельцы не могли уже рассчитывать на государственную помощь в обработке земли, следовательно, впали в зависимость от зажиточных хозяев, был допущен свободный торговый оборот земли, что несло за собой повышение цен на этот товар и одновременно рост числа сделок (менее богатые крестьяне продавали свои участки). Увеличивалось имущественное расслоение жителей деревни: мелкие фермеры теряли почву под ногами, зато их богатые соседи увеличивали своё состояние, скупая с правительственного согласия многие машины, принадлежавшие раньше МТС и ликвидированным колхозам. Немудрено, что руководители других стран социализма подозревали Гомулку в отходе от марксистско-ленинских принципов. Такое же мнение высказывала часть деятелей ПОРП среднего звена, но не настолько громко, чтобы получился общественный резонанс²⁵ . Вряд ли они нашли бы отклик, ведь волна деколлективизации подорвала уверенность сельских полупролетариев в своих силах, и теперь большинство предпочитало подрабатывать в городе, вместо того, чтобы вести классовую борьбу с кулачеством. Таким образом, появилась благоприятная почва для веры в общность интересов всех слоёв деревенского населения (по данным ОБОП — польского аналога ВЦИОМ — такое убеждение было у 80 % крестьян) и для видения причины существующего неравенства в лени и случайной неудаче отдельных лиц, а не в экономическом укладе в деревне²⁶ .

Всё же команда Гомулки не могла не заметить, что дальнейшее развитие капиталистической стихии в деревне может в будущем создать опасность для жителей городов и сделать «крепких хозяев» реальной силой, способной добиваться своих политических целей путём экономического шантажа. Поэтому с 1959 г. власти начали подчёркивать в пропаганде серьёзные недостатки частного сельского хозяйства (рост раздробленности хозяйств, худший доступ к новейшим достижениям техники)²⁷ и призвали к поддержанию тех кооперативов, которые «опираются на рациональные основания»²⁸ . Однако уцелевшие колхозы не располагали средствами для покупки оснащения и для технической модернизации, а постоянный отток людей дезорганизовал их работу. В 1956-59 гг. число семей на один колхоз сократилось с 17 до 13, число членов — из 20,6 до 15,9. Зато увеличилось количество безземельных колхозников (с 21,4 до 30,6 на один колхоз), что угрожало изоляцией участников кооперативов среди экономически самостоятельных земледельцев²⁹ . В итоге в 1958 г. в рамках обязательных поставок колхозы продали государству на ⅓ меньше зерна и мяса с одного гектара, чем частные фермеры³⁰ .

Гомулка пытался решить возникшие проблемы, поощряя с 1958 г. расширением сети земледельческих кружков, которые, по его словам, должны стать «широким мостом ведущим село к обобщенному труду», соединяющим преимущества кооперативов и частных форм хозяйств, и притом свободным от недостатков каждой из этих форм³¹ . Но это не улучшило ситуации, поскольку до июня 1959 г. они охватили только половину деревень и 17 % хозяйств, а неурожай и следующий за ним регресс в животноводстве заставили правительство поднять цены на мясопродукты, что привело к росту недовольства среди рабочих и вообще жителей городов³² .

Конечно, сама идея земледельческих кружков не была отброшена руководством, но больше внимания уделялось стимуляции роста сельхозяйственной продукции, чему должны были поспособствовать мелиорационные работы (в период 1961-65 было на это выделено 16 млрд зл.) и механизация земледельческих кружков (в аналогичный период выделено для этого 32 млрд зл., и составители плана ожидали, что число тракторов возрастет с 80 тыс. до 112 тыс.). Какова была цель этих усилий? Ускорить динамику развития данных кружков, поставить частных фермеров в зависимость от их услуг, убедить их в пользе объединения участков, расположенных по соседству, и совместного их возделывания (а также новых земель, полученных от государства). Чтобы обеспечить результаты, в 1959 г. был создан особый Фонд развития сельского хозяйства, куда направлялась половина доходов государства от обязательных поставок (так как существовала разница между свободной рыночной ценой и установленной государством). Но итогов надо было ещё немного подождать…

Кружки кружками, но колхозы действительно находились в плачевном состоянии. Полученные руководством данные свидетельствовали, что многие из них находятся на грани банкротства, а сами колхозники искусственно поддерживают в них жизнь, чтобы извлекать пользу — бесплатную землю, хозяйственные постройки, доступ к стройматериалам, дешёвым кредитам, бесплатному здравоохранению и частичному списанию долга. Зачастую с этой целью создавались совершенно фиктивные кооперативы, но даже в реально существующих колхозах один гектар требовал в два раза больше инвестиционных издержек, чем в индивидуальном хозяйстве. Разумеется, любые расходы покрывались за счёт государственной казны, а не колхозников³³ .

В 1960 г. власти ПНР начали внимательно изучать опыт аграрной политики Чехословакии и Восточной Германии и ломать голову над тем, какие её элементы можно успешно применить в Польше. Оказалось, однако, что существует серьёзное отличие — с самого начала своего существования ПНР страдает не отсутствием, а, наоборот, — избытком рабочих рук в деревне, и поэтому стране постоянно угрожает острый кризис, связанный с сельским перенаселением, которого не смог устранить ни широкомасштабный шестилетний план, ни тем более довольно скромные промышленные инвестиции эпохи Гомулки. Их целью было в первую очередь обеспечить рабочими местами городское поколение демографического роста середины 60-х годов. К счастью, непрекращавшаяся миграция в города (в период 1956-60 навсегда переехало туда 600 тыс. детей крестьян), широкие возможности подработки вне сельского хозяйства (участь полупролетариев) и государственная поддержка (кредиты, система контрактаций и снабжения) со временем облегчали положение малоземельных крестьян и снижали риск социального кризиса в деревне³⁴ .

В конце 1960-х гг. правительство пришло к выводу, что нет возможности одновременно наращивать производство сельскохозяйственной продукции и развивать массовое артельное движение. Было приказано остановить создание новых мелких и слабых кооперативов, а через полгода — ликвидировать уже созданные. Действовавшие до сих пор колхозы были обременены высокими налогами и обязательными поставками, их члены лишены пособия по старости, а принадлежащие им частные лошади переданы в собственность артелей, чтобы заставить колхозников уделять меньше внимания приколхозным участкам. Таким образом, был совершён естественный отбор, в результате которого число стандартных кооперативов снизилось в 1961-69 гг. на 73 % (из 568 до 156), а число кооперативов более продвинутых (стоящих на полпути между колхозом и совхозом) уменьшилось лишь на 5 % (и составило 40 на всю страну)³⁵ . Действительно, производственные показатели улучшились, а государственный бюджет много сэкономил, но самому колхозному движению был нанесён большой удар. Не удалось ликвидировать задолженности кооперативов, всё ещё ⅔ инвестиционных средств приходило извне, а рост доходов на семью колхозников был не выше, чем в индивидуальном хозяйстве³⁶ .

Оправдали ли земледельческие кружки возлагаемые на них надежды? Не совсем. Их количество постоянно росло, они приобретали всё больше машин и оказывали всё больше услуг индивидуальным хозяйствам, но в то же время обрабатывали довольно мало государственной земли (лишь 131 тыс. гектаров в 1964 г.) и не способствовали соединению обособленных участков в одно целое. Не только не создавали автоматически агропромышленного комплекса, но и привели к вытеснению артелей, взяв на себя такие их задачи, как механизация полевых работ и налаживание побочной продукции³⁷ .

Также быстро выяснилось, что сами партийные экономисты имеют разные представления, чем характеризуется социализм в сельском хозяйстве. В глазах идейных сторонников плана (проф. Зенон Томашевский) социализм означает действительное обобществление средств производства, разделение национального дохода по труду, активное участие работников сельского хозяйства в решении вопросов, связанных со своим рабочим местом (широко понимаемое самоуправление, включая определение условий труда и уровня зарплаты). Самым лучшим средством укрепления социалистического уклада в деревне Томашевский считал развитие колхозов и совхозов. В свою очередь, группа прагматиков (проф. Анатоль Лисовский и Марек Урбан) считали социалистическим любой путь, который гарантирует непрерывный рост сельскохозяйственной продукции и её удешевление. По их мнению, средства производства являлись истинно обобществлёнными лишь в том случае, если ими активно пользовались³⁸ . Вкратце — неважно какого цвета кошка, лишь бы ловила мышей…

Споры продолжались на протяжении всех 60-х годов, и со временем молодые партийцы начали даже утверждать, что государство должно бросить всю идеологическую мишуру и сосредоточиться на поддержке индивидуальных семейных хозяйств, бывших, дескать, более продуктивными, чем совхозы. Профессоры Богуслав Галэнский и Михал Калецкий предупреждали, что дальнейшее развитие колхозов и совхозов приведёт деревню к формированию категории лишних людей (которым в таком случае нужно обеспечить рабочие места в городе), а прежде всего — к продовольственному дефициту:

«Если, как это происходит в Польше, темпы роста национального дохода ограничены нехваткой сырья, необходимого сельскому хозяйству (а не отсутствием рабочей силы), то быстрый рост производительности труда в сельском хозяйстве повлечёт за собой такой же быстрый отток людей в область внеаграрных занятий, но без расширения сельхозяйственной продукции. Следовательно, надо стремиться к росту производства этой продукции, ибо именно её недостаток является помехой в развитии всего народного хозяйства»³⁹ .

Влиятельная группа экономистов успокаивала партийных руководителей, что даже без обобществления земли можно в Польше осуществить в индивидуальном сельском хозяйстве принцип социальной справедливости. В 1965 г. один из них, Мечислав Мещановский, заявил, что этот момент уже наступил (применив созданный им же термин «посредственная социализация сельского хозяйства»). Однако наибольшую популярность получили в ПОРП взгляды Б. Галэнского, который заверял:

«Ликвидация мелкобуржуазного крестьянского хозяйства не только не ускоряет развития экономики и осуществления целей социализма, но напротив — затягивает их… Преобразования сельского хозяйства не требуют никаких особых организационных концепций (таких, как коллективизация либо расширение сети совхозов), ни пропагандистских приёмов, которые только подрывают веру производителей в смысл их труда»⁴⁰ .

В рамках компромисса между разными представлениями о будущем сельского хозяйства правительство решило отсрочить обобществление земли, а вместо этого провести широкомасштабную приписку раздробленных и разбросанных земельных участков близлежащим индивидуальным сельским хозяйствам. Незначительная часть этих участков вошла в состав совхозов (в период 1965-70 средства, выделенные на эту цель, позволили им увеличить свой ареал на 227 тыс гектаров — это на 60 тыс. га меньше, чем в 1960-65 гг.). Продолжались мелиорационные работы, и рекордно много средств было выделено на развитие производства искусственных удобрений. В конце 60-х годов торжествовало убеждение, что процесс концентрации земель будет происходить автоматически, «по мере изменяющегося положения дел в самом сельском хозяйстве и роста желания деревенской молодёжи жить и работать по городскому примеру»⁴¹ .

Миграция из деревни

Хотя в эпоху Гомулки темп миграции из деревни в города снизился по сравнению с предыдущим периодом, однако теперь она охватила также сёла на присоединённых после войны западных землях, а в миграции приняли участие крестьянские семьи, владеющие большим хозяйством⁴² . На состав мигрантов влияло (но уже в более мягкой форме) неравенство в доступе разных слоёв сельского населения к образованию — сыны малоимущих земледельцев не имели средств, чтобы оплатить интернат городской школы и покупку требуемой одежды. Следовательно, эти молодые люди делали выбор в пользу поиска работы (и становились полупролетариями), а не поступления в университет. Немаловажную роль играл здесь культурный фактор: многие главы семей считали, что уровень образования и карьеры их детей должны быть не выше, чем одна ступень в сравнении с отцовскими успехами, иначе авторитет отцов мог пошатнуться⁴³ . Как правило, чем больше земли принадлежало крестьянской семье, тем лучшее образование получало новое поколение⁴⁴ .

В профессиях, не связанных с сельским хозяйством, работало 61 % мужчин сельско-пролетарского происхождения и 42,3 % мужчин из семей индивидуальных фермеров. Однако в дальнейшем среди первых лишь 11 % работало в области умственного труда (инженеры, техники, мастеры, руководители и директоры), а среди вторых — аж 18 %⁴⁵ . Если обратить внимание на площадь сельских хозяйств, то оказывается, что положение мигрантов из больших земельных участков было лучше их малоземельных коллег, поскольку они в городе значительно чаще занимались умственным трудом (оплачиваемым выше, чем труд разнорабочих, и более престижным)⁴⁶ .

Упомянутое нами перенаселение даже в 60-х годах препятствовало развитию польской деревни, но, к счастью, не имело уже таких чудовищных размеров, как в довоенный период. В 1934 г. группа «лишних людей» насчитывала 2,4 млн человек, а в 1967 г. только 222 тыс. человек⁴⁷ . Интересно, что теперь перенаселение наименее остро ощущалось в мелких хозяйствах, так как местная молодёжь чаще всех решалась работать вне сельского хозяйства. Постепенно отток людей из деревни и растущее количество хозяйств привели к тому, что в 1960 г. число людей, для которых главным источником содержания являлся земельный участок, снизилось на 30 % по сравнению с 1950 г. и составляло теперь 3,4 человека на одно хозяйство. Более того, среднестатистическая малоземельная семья (< 5 гектаров) была в 1960 г. в состоянии прокормить два раза больше членов, чем в 1931 г.⁴⁸ .

Миграция в город спасла многие хозяйства от деградации, поскольку уменьшение численности живущей в селе молодёжи снизило давление на раздел имущества и наследства. Однако, как правило, число индивидуальных хозяйств не сокращалось, потому что деревни не покидали уже целыми семьями, как это было в 1945-46 гг. Зато впервые в истории можно было заметить процесс старения деревни: В 1960 г. 25 % глав сельских хозяйств было старше 60 лет, в 1970 г. — уже 22 %. Вследствие оттока молодёжи и увеличения продолжительности жизни населения, основная тяжесть аграрного производства упала на плечи пожилых людей, женщин и детей. Это стало причиной уменьшения качества рабочей силы в области сельского хозяйства, а кое-где — её дефицита, особенно усложняющего производство в больших хозяйствах⁴⁹ . Если в регионе была уже развита промышленность, то селяне предпочитали остаться в деревне и ежедневно добираться на работу в город (как полупролетарии), если нет — покидали деревню навсегда. Лучшим примером того, к чему это привело, стала так называемая Восточная стена, то есть области Польши, лежащие вблизи советской границы. Этот традиционно сельский регион в конце эпохи Гомулки становился чуть ли не безлюдным, и лишь следующее партийное руководство сумело серьёзно взяться за решение проблемы. Пока жители таких сельских местностей старались восполнить убытки рабочей силы применением машин (порой государство направляло туда солдат для помощи в уборке урожая), но всё-таки нашлось немало хозяйств, которым не хватило средств на развитие продукции⁵⁰ .

Стоит присмотреться тому, как отцы семейства оценивали доходы и престиж своих детей-мигрантов. По опросам Польского радио среди деревенского населения:

«Индивидуальные хозяева в 64 % случаев признавали, что доходы их детей (в возрасте 20−29 лет), переехавших в город, превышают их собственный, в 34 % случаев — не отличаются от него, а лишь в 2 % случаев — ниже их собственного дохода. 36% опрашиваемых считало, что их дети пользуются большим общественным уважением, чем они сами, 46 % — таким же престижем, а 18% — меньшим»⁵¹ .

Надо помнить, что после 1956 г. даже среди тех, кто сумел получить в городе постоянное занятие, квартиру и приличный заработок, лишь немногие могли подняться выше в общественно-профессиональной иерархии. Так как представители новой волны миграции, в частности, сельская молодёжь, с каждым годом превосходили старых мигрантов образованностью и культурой. Вдобавок оказалось, что материальное положение первых переселенцев стало намного хуже, чем их коллег, оставшихся в деревне, а теперь подрабатывающих полупролетариями. Часть мигрантов-пионеров почувствовала себя покинутыми и даже преданными народным правительством⁵² . Немудрено, что в государственном масштабе с половины 60-х годов снижалось число выходцев из деревни, пополняющих ряды городского пролетариата. По подсчётам за 1962 г., 55 % промышленных рабочих и 63 % занятых в строительстве имело крестьянское происхождение. Спустя 10 лет оба этих показателя уменьшатся на 10 %. Поэтому именно 1962 г. считается учёными апогеем притока выходцев из деревни: из 1,282 млн промышленных рабочих крестьянского происхождения большинство — 699 тыс. — проживало уже постоянно в городе, а 583 тыс. — по-прежнему в деревне⁵³ .

Государственный Автотранспорт (ПКС) полезен для полупролетариев

Исследователи ПНР (в том числе и Хенрык Слабэк) склоняются ко мнению, что явление миграции сельского населения в города имело больше плюсов, чем минусов. Прежде всего — положило конец накоплению нищеты и отсталости, улучшило аграрную структуру страны, способствовало росту доходов широких групп населения и пробуждало интерес к научно-техническим достижениям. Но, с другой стороны, это же обостряло проблему старения и переутомления жителей неколлективизованной деревни, а также ограничивало инвестиционные издержки в сельском хозяйстве (деньги расходовались в первую очередь на образование и воспитание детей, на их приданое и тому подобное, вместо технической модернизации хозяйства)⁵⁴ .

Бюджет сельских хозяйств

После октября 1956 г. под давлением середняков и кулаков новое правительство ввело изменения в налоговую политику, чтобы облегчить фискальную нагрузку больших семейных хозяйств. Это должно было поспособствовать их дальнейшему росту, даже на несколько десятков гектаров. Высшие налоги стали теперь участью индивидуальных земледельческих хозяйств, превышающих психологический барьер 20 гектаров⁵⁵ . Налоговые реформы 1957 и 1962 гг. выполнили свою задачу, и во второй половине 60-х годов разница между наименьшей и наибольшей налоговыми ставками была 5,5-кратной, а не 9-кратной, как в начале 50-х годов⁵⁶ . Часть жителей деревни и некоторые партийцы сочли такую переориентировку на зажиточных крестьян за „предательство бедняков и идей социализма”⁵⁷ .

1956 год принес также значительное (хотя неравномерное) снижение размеров обязательных поставок: с 20 % (скотина) по 43 % (зерно). В то время как разница между ценой государственной закупки и рыночной была редуцирована для зерна в 2,5 раза, с ценами на скот было сделано ровно наоборот, и в итоге в 1958 г. 65 % суммы, которую фермеры тратили из-за обязательных поставок, приходилось на мясо. Значит, на практике малоземельные крестьяне оказывались в большем выигрыше, чем другие категории сельских налогоплательщиков⁵⁸ .

Несмотря на то, что объективно команду Гомулки составляли разной степени ревизионисты, но всё-таки они старались избежать укрепления капиталистических элементов в сельском хозяйстве (считая их почвой для роста антиправительственных настроений). Поэтому уступки второй половины 50-х годов оправдывали интересами правительства Народного фронта, в то же время стремясь к вытеснению капиталистического сектора в деревне. Начиная с 1956 г., значительно снизилось число батраков. Ещё в 1950 г. оно составляло 128 тыс человек (4 % всех крестьян), зато в 1960 г. — лишь 38 тыс чел (1,3 %) и на этом низком уровне продержалось вплоть до 70-х годов. Данный процесс происходил не только благодаря постоянной миграции сельского населения в города, но и благодаря политике правительства, которое всем желающим предоставило возможность взять землю в аренду либо купить участок из ареала большего хозяйства за очень низкую оплату (если только согласится её обрабатывать и платить государству налоги). По оценочным данным Слабэка, таким путём в руки бедняков перешли сотни тысяч гектаров, и учёный даже сравнивает этот процесс с преобразованиями, произошедшими в советской деревне в 1918-1919 гг. В результате уменьшалась численность деревенского пролетариата (бедняков, продающих свою рабочую силу в кулацком хозяйстве): в 1931 г. таких семейств было 12 %, в 1950 г. — 2 %, а в 1957 г. — меньше одного процента. Кроме того, по мере роста стоимости рабочей силы в селе уменьшалась зависимость мелких хозяйств от больших и стремительно снижалась интенсивность эксплуатации. Опрашиваемые в конце 60-х годов кулаки жаловались:

«Теперь-то зажиточный хозяин вынужден вежливо раскланиваться перед голодранцами, чтобы те вообще захотели прийти к нему работать»⁵⁹ .

В итоге в 1967 г. лишь 2,8 тыс. чел. оказывало услуги соседям, по сравнению с 3,5 тыс. чел в 1962 г. Этот 20-процентный спад стал возможным благодаря развитию земледельческих кружков, предоставляющих такие же услуги, но за меньшую плату. Изменились отношения между жителями деревни — в период 1962-67 гг. число хозяйств, прибегающих к взаимопомощи, выросло с 32,9 % до 51,4 %, а к помощи семьи — из 13,9 % до 16,9 %⁶⁰ .

Жители деревни могли теперь намного легче, чем до войны, противостоять стремлению кулаков к гегемонии, тем более, что в условиях народной демократии они могли рассчитывать на местные власти. Распались некогда всемогущие кулацкие кланы, многие вчерашние бедняки разбогатели, а богатые крестьяне-собственники попали в нищету (если соседи отказали им в помощи). Эпоха Гомулки принесла с собою выравнивание имущественных разниц между двумя полюсами польского крестьянства⁶¹ . В результате всех вышеописанных перемен (и после анализа данных по сельскохозяйственному производству), в конце 60-х годов правительство сделало вывод, что взятый в октябре 1956 г. курс на «усреднение» аграрной структуры потерял свою актуальность. Новой целью стала поляризация хозяйств крестьян-середняков на малоземельные и многоземельные. Партийное руководство исходило из предпосылки, что для всего национального хозяйства будет лучше, если земельные участки фермеров, не вписавшихся в новые условия, перейдут к совхозам, а не к мелким земледельцам. Подобная тенденция к концентрации земель была заметна также в Западной Европе (с поправкой на то, что там аналогом совхозов были частные крупные агропромышленные комплексы) и поэтому не шокировала польских крестьян, хотя их и раздражали быстрые темпы этого процесса⁶² .

Если речь идёт о народном хозяйстве, то до начала 60-х годов ни один польский экономист не отрицал, что после войны сельское хозяйство внесло вклад в экономическое развитие страны (хотя бывало, что преуменьшали его роль). Однако в 1961 г. профессор Ежи Тепихт выдвинул дерзкий тезис:

«Сельское хозяйство не только не было вынуждено, но и не было в состоянии финансировать социалистическую индустриализацию в Польше, ибо само не имело и не имеет материальной возможности выйти из рамок сугубо воспроизводительных инвестиций».

Притом он высчитал, что размер чистой продукции на одного человека в сельском хозяйстве был в три раза меньше, а индивидуальный доход на 30 % ниже, чем в остальных отраслях экономики. Тепихт утверждал также, что экономический излишек в пересчёте на одного работника промышленности составляет аж 12 тыс. зл., а в сельском хозяйстве лишь 2 тыс. зл.⁶³ . Его анализ вызвал бурную полемику, во время которой его оппоненты доказывали, что промышленность от сельского хозяйства не отделяет никакая Китайская стена. Например, ещё в 1962 г. почти 25 % чистой продукции сельского хозяйства попало прежде всего в пищевую промышленность, дающую работу около 400 тыс. человек и продукцию стоимостью в 196 млрд зл. В свою очередь, в самом сельском хозяйстве было занято около 10 млн человек, которые производили товары стоимостью в 252 млрд зл. (значительная разница, особенно в пересчёте на одного человека!). Также источники, на которых опирался Тепихт — рапорты налоговой инспекции — подвергались критике, поскольку налоги составляют лишь небольшую часть общей аккумуляции крестьянского хозяйства⁶⁴ . Кроме того, с первой половины 60-х годов быстро росла фискальная нагрузка на земледельцев, которая должна была обеспечить приток денег для дальнейшего развития промышленности. Вместе с суммами, израсходованными фермерами на своё хозяйство, все эти затраты составляли свыше десяти миллиардов злотых, чего Тепихт не принимал во внимание⁶⁵ .

На самом деле заслуги сельского хозяйства для развития промышленности были огромны: в половине 60-х годов около 30 % валовой стоимости сельскохозяйственного производства служило по сути промышленным сырьём. Отечественные сырьё сельскохозяйственного происхождения составляло 14 % всех материальных затрат в промышленности (а в пищевой — около 50,5-59 %). Ещё в половине 60-х годов область сельского хозяйства занимала первое место по поставке материалов отдельным отраслям промышленности. Вдобавок аж 85 % этих продуктов произведено в Польше, а лишь 15 % — за границей⁶⁶ . Вообще, характерной чертой эпохи Гомулки было стремление правительства к продовольственной самодостаточности. Уже в 1958 г. свыше 84 % экспортной польской сельхозпродукции и продовольствия продавалось на Запад, а за полученные деньги покупались современные западные промышленные технологии⁶⁷ . Сохраняющийся активный торговый баланс в обороте сельхозпродукции утвердил партийных руководителей и экономистов в убеждении, что Польша действительно обрела продовольственную независимость. Однако они игнорировали влияние растущих расходов, связанных с импортом промышленных товаров для сельскохозяйственного производства⁶⁸ .

Ещё одним вопросом, который в 60-х годах вызвал живой отклик среди экспертов, стала проблема имущественного неравенства между жителями города и деревни (хотя отмечался его постоянный спад). Первая группа исследователей считала, что крестьяне слишком привилегированы по сравнению с остальными классами, следовательно, дальнейший рост их доходов может негативно повлиять на состояние промышленности и уровень жизни рабочего класса⁶⁹ . Вторая группа старалась доказать, что низкая производительность земледельческого труда — это не вина самих крестьян и нельзя их за неё «наказывать». Проблема лежит в «примитивных условиях обмельчавшего сельского хозяйства» и неспособности промышленности создать столько рабочих мест, чтобы навсегда покончить с деревенским перенаселением. Предлагали уделять больше внимания сглаживанию различий между доходом в городе и в деревне. Но при этом не выдвинули тезиса о необходимости устранения основного различия между характером промышленного и сельскохозяйственного труда. Третью группу экономистов представлял Максимилян Похориллэ, который придерживался мнения, что следует награждать всех (рабочих, крестьян и интеллигентов) по заслугам, но на основании единственного критерия, которым является общественная функция труда (его количество и качество), а не место работы (государственный, кооперативный либо частный сектор)⁷⁰ . Сначала предложение Похориллэ было сочтено ревизионистским, но уже к 70-м годам признано вполне разумным, и поэтому власти решили, например, предоставить индивидуальным фермерам такие же права, как занятым в госсекторе (бесплатное медобслуживание, выход на пенсию и т. п.)⁷¹ .

Раскладка доходов крестьян была более неравномерной, чем среди других социальных и профессиональных групп, а наибольший доход в 10 раз превышал наименьший по отрасли⁷² . Как жители деревни расходовали свои финансовые средства? Ещё в 1959/60 г. 57,2 % денег шло на продовольствие, но уже в 1965/66 г. — лишь 52,4%. На протяжении этих пяти лет расходы крестьян на одежду снизились с 18,2 % до 15,9 %, на удержание дома в хорошем состоянии повысились с 7,3 % до 8,2 %, на гигиену и здоровье выросли с 2,4 % до 2,6 %, на культуру и образование — с 2,2 % до 5,5 % домашнего бюджета (включая покупку телевизора и радиоприёмника), а на остальные цели — с 12,7 % до 15,4 % (алкоголь, сигареты, приданое, мотоциклы, поездки и т. п.)⁷³ .

Деревенский образ жизни

После регресса, вызванного милитаризацией начала 50-х годов, жилищное строительство в деревне сдвинулось с мёртвой точки, и в 1957 г. было построено 42,7 тыс. новых жилых домов (в 1955 г. — лишь 20,5 тыс). Однако в период 1962-1964 гг. темп снова замедлился и остановился на 28,6 тыс. в год. Зато непрерывно росло качество построек (в 23 % случаев специалисты оценивали их состояние как «очень хорошее» и лишь в 10 % случаев как «неудовлетворительное»), и они становились всё более просторными (в 1965 г. среднестатистический жилой дом в деревне занимал площадь на 51 квадратный метр больше, чем в 1955 г.)⁷⁴ . Какие именно жилые дома строили представители разных слоёв сельского населения? Полупролетарии ограничивались домами, состоящими из 2 изб (изба — помещение, комната в польском сельском доме), но в случае необходимости дополнительно делали из чердака мансарду. Зажиточные крестьяне предпочитали 3- и 4-избовые дома, но всё же в конце правления Гомулки 60 % всех земледельческих домов не имело больше 2 изб⁷⁵ . Несмотря на множество объективных трудностей, в период 1951-1970 гг. во всём необобществлённом секторе в сельском хозяйстве построено почти 600 тысяч жилых домов (в 50-х годах — около 243 тыс., а в 60-х — 326 тыс.), что дало около 660 тыс. квартир⁷⁶ .

Совокупность перемен, охвативших польскую деревню за первые 25 лет социализма, привела к заметному улучшению состояния здоровья, гигиены и к продлению жизни крестьянского населения. Например, в 1936-38 гг. уровень смертности среди земледельцев составлял не менее 14 человек на 1000, но в 1955 г. впервые снизился до 10 человек, а в 1960 г. — до 8,5 человек. Смертность среди младенцев на селе в 1959 г. снизилась на 53 % по сравнению с 1938 г. Даже призывники крестьянского происхождения в 1963 г. были в среднем на 5 см выше, чем их ровесники в 1933 г., и значительно реже страдали физической и психической дефективностью⁷⁷ .

Преобразование материальных условий жизни и труда деревенского населения не могло не отразиться на его мышлении. По мере индустриализации и развития системы сельского образования, роль крестьянина перестала считаться установленным богом предназначением, а стала просто одной из многих профессий, которую можно выбрать (и сменить) по собственному желанию. В начале 60-х годов городской стиль жизни, который успел войти во вкус многим выходцам из деревни, стал не только мечтой крестьянской молодёжи, но и действительно достижимым. Земельный участок потерял свою прежнюю полурелигиозную ценность⁷⁸ , что привело к ранее невиданной ситуации — сыны крупных хозяев были лишены своего привилегированного положения на «брачном рынке». Процесс депопуляции сельских территорий в некоторых частях Польши заставил родителей искать для своих дочерей прежде всего предприимчивых и выносливых женихов, даже если те не могли похвастаться ни одним гектаром земли⁷⁹ . Экономический расчёт — всему голова, поэтому незамужние девушки из кулацких семейств отчаянно пытались найти парней, согласных взамен за звание хозяина продать свою рабочую силу⁸⁰ .

Однако этот дефицит мужского населения не прекратил процесса освобождения деревенской женщины от патриархального гнёта. Вообще, благодаря всё более широкому проникновению в деревню современной техники, даже в индивидуальных хозяйствах жена с детьми в школьном возрасте медленно, но неотвратимо избавлялась от самых обременительных и трудоёмких обязанностей⁸¹ . По-прежнему лучше было положение женщины в колхозной и совхозной семье: половина женщин повысила свою независимость благодаря трудовой деятельности, и лишь ⅓ ограничивалась ведением домашнего хозяйства⁸² . По опросам социологов, в 65 % случаев ключевые для семьи решения принимались там обоими супругами сообща, а 59 % респондентов заявили, что даже за домашнее хозяйство в равной мере отвечают муж и жена. В более 40 % колхозных и совхозных семейств мать и отец совместно занимались воспитанием и уходом за детьми. Ничего удивительного, что по мере отделения производительных функций мужчины и женщины от повседневной семейной жизни ослабевала патриархальная власть отцов и дедов над молодым поколением жителей деревни⁸³ . Хотя в общем среди крестьян ещё в 50-х годах нередко сохранялись страх перед всем новым и традиционное религиозное мировоззрение, в 60-х годах можно было заметить первые ласточки перемен в их умонастроениях. Причина была проста — постепенно исчезала материальная разница между городом и деревней, которая прежде заставляла их население жить по сути в разных мирах. Например, радиоприёмники и телевизоры обеспечивали широкий и близкий доступ к культуре и знаниям, оборудование жилищных домов, типы одежды и обуви стали похожи друг на друга в обоих типах населенных пунктов, даже пищу покупали в кооперативных магазинах («ГС», «Сполэм»), распространённых и в городе, и на селе. Многие старинные обычаи и элементы фольклора были преданы забвению, но осталось «рациональное ядро», например, более разнообразные, чем в городе, формы взаимопомощи. По мере роста свободного времени и доходов всех слоёв деревенского населения, всё больше было танцевальных вечеров и народных гуляний, а высшим авторитетом в области «искусства потребления» был уже не кулак, а проживающий в деревне интеллигент, либо голубой экран⁸⁴ .

Полупролетарии (хлопороботники)

Несмотря на массовую миграцию населения в города, в ПНР существовала также насчитывающая сотни тысяч членов группа крестьян, соединяющих работу в своём индивидуальном хозяйстве и вне его. Поскольку темпы урбанизации были всё ещё медленнее темпов индустриализации, число полупролетарских семей увеличивалось. Подобная ситуация отмечалась и в странах Запада с высокоразвитой промышленностью, но там в роли катализатора выступал прежде всего процесс концентрации земель в руках агропромышленного комплекса. Например, в 1967 г. на территории Европейского экономического сообщества полупролетарские сельхозяйства составляли 28 % от общего числа, а в 1983 г. — уже 33 %⁸⁵ .

Исследователи ПНР приняли критерий, состоящий из трёх частей, который позволял отличить полупролетариев (хлопороботников) от остальных жителей деревни: 1) небольшая площадь хозяйства (насчёт конкретных показателей мнения различались), 2) дополнительный заработок главы семейства (чаще всего в промышленности), 3) ведение сельского хозяйства служит, главным образом, обеспечением самих членов семьи⁸⁶ . В период 1960-1970 гг. число так определяемых полупролетариев выросло с 801 тыс до 1 млн 149 тыс. человек. Если внимательно присмотреться, окажется, что число людей, нанятых прежде всего вне сельского хозяйства, повысилось с 650 тыс. до 1 млн, а работающих в первую голову в своём хозяйстве снизилось со 151 тыс. до 136,8 тыс⁸⁷ .

Ввиду того, что доходы крестьянских семейств были на 20-30 % ниже городских, перспектива подработки на фабрике считалась шансом, которым грех не воспользоваться. Тем более, что здесь отсутствовал риск, связанный с окончательной сменой социально-профессиональной позиции. Власти, исходя из прагматических установок, предпочитали создавать как можно более рабочих мест, даже ценой сокращения расходов на жилищное строительство и инфраструктуру. С точки зрения плановиков, полупролетарии давали городу свою рабочую силу, но притом почти ничего не требовали взамен (не пользовались городским жилищным и заводским фондами), а их жёнам и дочерям не было нужно трудоустройство, поскольку всё внимание они уделяли ведению сельского хозяйства⁸⁸ . По данным за 1962 г., в городе подрабатывало 85,9 % глав семейств, хозяйства которых не превышали 0,1 га, 88,1 % из хозяйств величиной в 0,1-0,5 га, 76,8 % из хозяйств величиной в 0,5-2 га, 57,5 % из хозяйств между 2 и 5 га, но уже для владельцев больше чем 5 га этот процент резко снижался и у крупнейших хозяев составлял 10,9 %⁸⁹ . Следовательно, можно сделать вывод, что превращению в полупролетария способствовал не только избыток рабочей силы в самом хозяйстве, но и невозможность прокормиться своим крестьянским трудом.

Полупролетарии высоко ценили финансовую пользу от подработки в городе, но признавались анкетёрам, что в собственном хозяйстве чувствуют себя намного лучше, поскольку могут применить здесь на практике знания из разных областей, выступая одновременно в роли производителей, экономистов, торговцев и даже юристов. Благодаря этому они чувствуют себя независимыми и свободными от отчуждения, в то время как на заводе их утомляет роль подчинённых исполнителей и однообразие ежедневных действий⁹⁰ . О преимуществах, связанных с положением полупролетария, могут свидетельствовать приведённые Г. Слабеком воспоминания одного из хлопороботников (владеющего 5-гектарным хозяйством), который написал, что во время электрификации деревни купил электрический двигатель, дисковую пилу и строгальный станок. Всё это благодаря беспроцентному займу (на 10 тыс. зл.), который он получил от своего предприятия. Главным стимулом для нашего героя стало наблюдение за модернизацией завода и то, что он много читал о выгодах, получаемых от техники. В 1966 г. его достижения как передового земледельца были отмечены местными властями, но это далеко не всё. Работая на фабрике в период 1955-69, он заработал около 240 тыс. зл., получил ещё две почётные грамоты, стал специалистом и научился обслуживать электрическую насосную станцию. Он построил себе также новый дом, коровник, силос, современное навозохранилище, снабдил всё хозяйство электричеством и проточной водой. Приобрёл даже вальцы, чтобы молоть рожь, шлифовальный станок, сварочный аппарат, радиоприёмник и стиральную машину. Вместо телевизора предпочёл выписать целую серию специальных журналов («Агрохимия», «Трактор», «Механизация сельского хозяйства»)⁹¹ .

Следует, однако, учитывать другую сторону медали — трудности, связанные с образом жизни полупролетариев, такие, как хроническая усталость и нехватка времени. Приведённые Адамом Выдеркой данные свидетельствуют, что в эпоху Гомулки почти 38 % полупролетариев жили настолько близко от места работы, что добирались туда пешком, 40,4 % добирались на поезде либо на пригородном автобусе (государственные автобусы ПКС стали характерным элементом польской провинции, начиная с 60-х годов), заводскими средствами транспорта пользовалось 5 %, а собственными (велосипед, мотоцикл) — 16,6 % хлопороботников⁹² . Проблема заключалась в том, что самый изнурительный труд ждал их во время заводского отпуска (сбор урожая и уборка картофеля), в итоге о полноценном отдыхе они могли только мечтать⁹³ . Вдобавок из-за дополнительной занятости мужа, жена в семействах полупролетариев была вынуждена работать в хозяйстве в среднем на полтора часа больше, чем до войны (15,5 часов в период 1958-67 гг.). Следовательно, в данном конкретном случае её положение оказывалось хуже, чем у жён классических земледельцев, а также рабочих колхозов и совхозов. Более того, это стало идти вразрез с западноевропейской тенденцией к отходу женщин от сельскохозяйственного труда⁹⁴ .

Что побуждало самих хлопороботников к выбору такого рода занятий? Из опросов, проведённых в 1963 г. по всей стране, можно узнать, что от 55 % до 75 % анкетируемых ссылаются на тяжёлое материальное положение семьи, от 16 до 27 % надеются повысить производительность своего хозяйства. В вопросе положительного либо отрицательного влияния профессии на производительность сельхозяйства мнения разделились почти поровну. Всё же 70 % полупролетариев декларировали, что будут продолжать подрабатывать в городе⁹⁵ .

Каково было отношение трудового коллектива ко хлопороботникам? Сначала неоднозначное: мнения колебались от резко негативных до восторженных, в зависимости от региона, конкретной фабрики и уровня профессионализма самих полупролетариев. В половине 60-х годов ситуация уже стабилизировалась: хлопороботники приспособились к новым требованиям и стали оцениваться наравне с остальным коллективом по производительности труда. Даже если их изделия отклонялись от технических стандартов, они всегда навёрстывали эти недостатки большим усилием и временем у станка. В итоге не было обнаружено разницы в зарплате между хлопороботниками и городскими пролетариями, работающими на той же должности⁹⁶ .

Полупролетарии, тем не менее, являлись более дешёвой рабочей силой, так как были менее прихотливы в плане условий труда, реже пользовались такими социальными благами, как ясли, детсады или организованный отдых⁹⁷ . Более того — даже если они работали спустя рукава, производимый ими национальный доход (28 % всего ВВП⁹⁸ ) намного превышал доход самих отдельных крестьян или пролетариев, ведь они по сути совмещали обе общественные функции⁹⁹ . К сожалению, их вклад в экономическое развитие не оценивался должным образом. Коллеги по работе не знали товарища-хлопороботника как хозяина, а соседи на селе — как рабочего¹⁰⁰ . Бывало также, что зарплата полупролетариев не отвечала их профессиональной квалификации и масштабу производительного труда, так как их менее охотно повышали по службе. В случае конфликта между начальством и трудовым коллективом дирекция старалась направить недовольство рядовых рабочих на полупролетариев, которые, дескать, «на селе живут припеваючи, а ещё и хотят украсть ваши рабочие места»¹⁰¹ . Но правда — по мнению Слабека — была такая, что хлопороботники, начиная с 60-х годов, стали не только сильнейшей опорой и движущей силой всей экономики ПНР, но и самыми преданными сторонниками социалистического строя¹⁰² . Зная условия работы в сельском хозяйстве и на фабрике, они были более довольны своим положением в деревне, чем крестьяне, и более удовлетворены заводскими порядками, чем городские пролетарии¹⁰³ . Поэтому в повседневной жизни они показывали покладистость характера и дисциплинированность, а к начальству относились с почтением. Исследователь аргументирует, что послевоенная Польша, которая ещё не закончила подниматься из развалин и не могла воспользоваться трудом иностранных гастарбайтеров (как ФРГ и Франция), благодаря хлопороботникам сумела одновременно смягчить остроту проблем в деревне и удовлетворить нужды промышленности¹⁰⁴ . К тому же, субъективное чувство, что своим выгодным положением в обществе они обязаны политике ПОРП, сделало из этой группы (вместе с бенефициарами аграрной реформы и поселенцами на новой западной территории) настоящий костяк деревенского партаппарата. Лишь после октября 1956 в ПОРП начали вступать середняки и кулаки, довольные курсом, принятым Гомулкой¹⁰⁵ . В итоге в 60-х годах по меньшей мере 25 % всех членов ПОРП составляли полупролетарии¹⁰⁶ .

Деревенская интеллигенция

Исходя из определения деревенской интеллигенции как общественного слоя, который состоит из всех людей умственного труда, постоянно проживающих и работающих среди крестьянского населения, можно подсчитать, что в 1958 г. его численность составляла около 216 тыс. человек: 130 тыс. чиновников, 73 тыс. учителей, 1729 врачей, 1145 стоматологов, 464 фармацевтов, 2,2 тыс. фельдшеров и 2,1 тыс. медсестёр¹⁰⁷ . Большинство этих интеллигентов вело своё происхождение из крестьянства, они зачастую были вынуждены вернуться из города, где получили образование, поскольку не могли найти подходящей работы, столкнулись с жилищными проблемами, либо просто не сумели окончить учёбу из-за отсутствия материальной поддержки со стороны семьи. Кроме того, 25 % данной прослойки составляли городские интеллигенты, которые во время Берута были направлены в деревню государством, чтобы поднять культурный уровень здешнего населения и сглаживать разницу между городом а деревней (в области доступа к специалистам по медицине и т. п.)¹⁰⁸ .

Следует помнить, что до 1956 г. правительство настоятельно требовало от деревенских интеллигентов (особенно учителей), чтобы они жертвовали своим авторитетом и усилиями и убеждали крестьян в правильности политики партии (например, коллективизации сельского хозяйства). Но вскоре та же партия в рамках «десталинизации» бросила своих вернейших рядовых деятелей на произвол судьбы, а точнее — на растерзание церковникам и кулакам. Одна из деревенских учительниц вспоминала:

«Те же самые вышестояшие партийцы, которые раньше отчитывали нас за слишком малое — по их мнению — революционное усердие, теперь заговорили совсем по-другому: „Долой лицемерие! Долой социалистический лозунг! Да здравствует национальный суверенитет, индивидуальное сельское хозяйство, частные мастерские и магазинчики! А вы, уважаемые товарищи, проявляли чрезмерно излишнее рвение в борьбе с религией и колхозной агитации! Осторожно, это сталинизм!“»¹⁰⁹ .

Раз главенствующими и поощряемыми партийным руководством стали сугубо материальные ценности (что отвечало мелкобуржуазному менталитету крестьян), люди, глубоко приверженные марксизму, пережили шок и разочарование, что привело к их самоустранению из политической жизни¹¹⁰ . Одновременно росла обособленность всей прослойки интеллигенции от сельской среды и разрыв связей между отдельными её группами, поскольку каждый ставил главной своей целью быстрейшее обогащение любой ценой. Развитие экономики, техники и культуры принесло к концу 60-х годов сглаживание значительных отличий в области уровня образования и доходов между деревенской и городской интеллигенцией¹¹¹ . В эпоху Гомулки главной фигурой в деревне перестал быть политический деятель, а стал хорошо оплачиваемый врач, который, получая доход в четыре раза больше, чем учитель, мог первым позволить себе купить автомобиль (и роскошь, и средство передвижения, как сказали бы Ильф с Петровым) и общаться с городскими интеллигентами, а не сельскими жителями. Село стало для него лишь местом работы, а не времяпрепровождения¹¹² .

После падения «сталинизма» правительство сняло с плеч интеллигентов миссию просвещения народа. Тем более, что сам народ, благодаря возможностям, созданным ПНР, перестал быть тёмным, получал всё более высокое образование, стал любознательным и требовательным партнёром для интеллигента. Некоторые тогдашние ученые (Юзеф Халасиньский) на основании этих фактов пришли даже к выводу, что начинает быстрыми темпами устраняться самое классовое деление на рабочих, крестьян и прослойку интеллигентов¹¹³ . Действительно ли так это было? Чтобы сделать правильное умозаключение, надо присмотреться к положению городского населения гомулковской эпохи.

Жители городов 1957−1970: рабочие

С окончания войны и начала социалистического строительства в Польше прошло уже более десяти лет, следовательно, сравнение с довоенным прошлым потеряло свою важность и актуальность для рабочих семейств, особенно для молодого поколения. По мере выравнивания шансов при старте во взрослою жизнь, приближался к концу первый этап послевоенных перемен, нацеленный, в первую очередь, на ликвидацию общественного разделения¹¹⁴ . Как утверждает Слабэк, теперь престиж и деньги доставались тем отдельным рабочим и целым профессиональным группам, которые своими знаниями и повышением квалификации способствовали техническому и организационному совершенствованию процесса труда и росту его производительности. Но в то же время из-за массового притока на заводы выпускников вузов пролетарии всё реже занимали там руководящие посты, что не могло их не раздражать¹¹⁵ . Другой причиной недовольства, переходящего во фрустрацию, оказался слишком медленный рост реальной зарплаты (не считая одноразового её повышения на 35 % в результате смены экономического курса в октябре 1956 года и для успокоения ситуации в стране). С 1959 года данный рост не превышал 2 %, что никоим образом не компенсировало повышения цен на продовольственные товары, вызванного частыми в 60-х годах неурожаями¹¹⁶ .

Слабэк в своей книге обращает особое внимание читателя на одно из основных противоречий общественного строя ПНР, а именно — положение рабочего класса. Пролетарий был официально признан коллективным хозяином завода и представителем правящего класса. Но одновременно был объективно заинтересован в получении как можно большего количества денег в обмен на как можно меньше трудовых затрат (что шло вразрез со стремлениями плановиков). К тому же, вопреки заявлениям СМИ, на заводе трудящийся был целиком подчинён дирекции. К середине 50-х годов ключевые вопросы продукции и деления выработанного излишка решал управляющий персонал, учитывающий не только требования народного хозяйства и плановиков, но и свои личные интересы, что в конце концов привело к рабочему восстанию в Познани в июне 1956 года. Первоначально команда Гомулки видела рецепт в системе рабочих советов на заводах, которые на волне событий 1956 г. начали стихийно создаваться и бурно развиваться по всей стране. Но со временем стало ясным, что отражают они уровень политической подготовки лишь узкой прослойки сознательных пролетариев (в большинстве квалифицированных рабочих). Зато интерес к политической активности у остальной массы рабочего класса идёт на спад (причиной — по словам самих разнорабочих — являлось отсутствие у них сил и свободного времени¹¹⁷ ). Что ещё хуже, эта масса видела роль советов не в управлении экономическими процессами в стране в целом, а в защите узкоцеховых интересов отдельных профессиональных групп, без оглядки на то, что происходит вне фабрики. Кроме того, неизбежные ошибки, совершаемые советами (связанные с нехваткой экономических знаний и управленческого опыта) и их частые конфликты с партией и профсоюзами неизбежно использовались дирекцией для сужения их полномочий, что и произошло уже в 1958 г., когда по новому закону рабочие советы, партийные комитеты и профсоюзы были объединены в заводские Конференции рабочего самоуправления. Парадоксально эти меры усугубили существующие раньше проблемы, поскольку для партии и правительства стало теперь намного труднее получить достоверные сведения о настроениях промышленных рабочих и их желаниях¹¹⁸ . Отсюда — внезапно (для руководства страны) возникающие на заводах конфликты и забастовки. Пока, казалось бы, мелкие и незначительные, но в декабре 1970 г. окажется, что каждый сложный механизм без надёжных датчиков обременён сюрпризами…

Много нового и интересного в вопросе отношений между пролетариатом и остальным городским населением (и внутри самого пролетариата) принесли исследования, проведённые в 1969-70 гг. Казимежем Сломчыньским, пытавшимся измерить социальные разницы (связанные не только с уровнем доходов, но и с приобщением к культуре, образом мышления и т. п.) на базе собственной балльной шкалы: оказалось, что квалифицированные рабочие более отличаются от разнорабочих (на 42 балла), чем от и служащих (на 32 балла), и ремесленников (на 20 баллов). В свою очередь, расстояние между мастерами и бригадирами и квалифицированными рабочими составляло 20 баллов, отделяющее их от чиновников, — 12 баллов, а от ремесленников — 6 баллов¹¹⁹ . Эта расстановка повлияла в начале 80-х годов на возникновение и общественную базу движения «Солидарность», но об этом поговорим в следующей части.

Отношение к работе

Непрерывный технический прогресс, особенно дальнейшая механизация производства, нередко вызывали у старших рабочих ощущение «разжалования» и тоску по периоду преобладания кустарного труда. Но никто не принимал их ностальгии всерьёз, поскольку перед плановиками появились новые вызовы: с учётом западных тенденций приходило осознание того, что само начальное образование рабочих станет вскоре недостаточным для нужд народного хозяйства, так как по мере развития производительных сил будет стремительно расти число высококвалифицированных рабочих, которым вдобавок придётся не один раз менять профессию. Следовательно, надо подготовить к этому сценарию как можно более государственных институтов и учреждений¹²⁰ . В эпоху Гомулки наметились положительные изменения в повседневных отношениях между членами трудовых коллективов и техническим надзором. Значительно улучшилось предоставление медицинской помощи и социальных (бытовых) услуг. Но если речь идёт об основной заводской инфраструктуре, то из-за нехватки финансовых средств она оставалась по большей части без усовершенствования. Промышленности не хватало денег на соответствующий ремонт машинных залов и постепенный отход от традиционной конвейерной системы¹²¹ . Зато стал заметным качественный скачок в сфере кадров: в период 1956-58 удвоилось число директоров, обладающих высшим образованием (более 20 % из них были беспартийными), но, к сожалению, снизился процент директоров из рабочего класса. Не из-за того, что пролетарии потеряли возможность повышать свою квалификацию, как раз наоборот — крупные промышленные заводы сами создавали учебные заведения для удовлетворения своих кадровых потребностей. Слабэк на примере выпускников текстильного техникума в городе Лодзь сообщает, что до поступления 55,3 % из них работали в качестве квалифицированных рабочих (после окончания учебы в 1956 г. — лишь 1,4 %), 31,4 % — мастеров (после — 28 %), 8,9 % — технологов (после — 30 %), 4,4 % было первоначально заведующими производственными отделами (после — 34,5 %), а директором вначале не был никто, зато среди выпускников эту должность заняло аж 6,1 %¹²² . Однако было одно затруднение, отбивающее у многих охоту учиться: как правило, выпускники, вернувшиеся на свой завод, не добивались значительного повышения зарплаты, но встречали огромную неприязнь со стороны представителей фабричного истеблишмента, опасающихся понижения в иерархической структуре. В итоге даже идейные люди порой не выдерживали затяжной партизанской войны с разными кликами и впадали в политическую апатию. Тем более, что сами власти отталкивали население от политической активности, обещая взамен материальный успех для тех, кто заботится о повышении своей квалификации¹²³ .

Начиная с конца 50-х годов, в большинстве учреждений, промышленных предприятий и партийных организаций начали выделяться соперничающие друг с другом группы давления (состоявшие в основном из персонала материально-технических отделов и центров по принятию решений). В случае их конфликта с рабочими, даже директор, вышедший из народа, чтобы отвязаться, брал сторону сильнейшего, в ущерб интересам пролетариев¹²⁴ .

Особенно неблагодарную роль исполнял инженерно-технический персонал, который был обязан заботиться не только об интересе государства (которому принадлежало предприятие), но и о пользе своей собственной профессиональной группы. Для этого он должен был принимать участие в процессе производства, планировать действия рабочих, определять способ осуществления ими труда и его оплату. Вдобавок инженеры занимались проверкой его результатов. Антагонизмы стали неизбежными, и, по словам самих инженеров, рабочие начали называть их аппаратом угнетения. Пример: если рабочие требовали технических и организационных улучшений, облегчающих работу, инженеры исполняли их желание, но сразу же повышали нормы выработки, что возмущало трудящихся (которые в 60-х гг. стали более неуступчивыми и уверенными в своих силах)¹²⁵ . Учёный Юлюшь Вацлавек так характеризовал последствия повышения норм в 1960-61 гг.:

«Это привело к увеличению интенсификации труда в области машиностроения, с ним перестали справляться старшие рабочие, инвалиды и часть женщин. На этом фоне на многих предприятиях можно заметить случаи притеснения и увольнения с работы неэффективных, невыполняющих норму работников»¹²⁶ .

Неудивительно, что рабочих беспокоил каждый слух о повышении этих норм. Например, рабочие-новаторы, прежде чем выступить с предложением либо изобретением, всегда подробно обсуждали свою идею с товарищами по работе и тщательно разбирали возможные последствия такого решения¹²⁷ .

Понятно, что в эпоху Гомулки яблоком раздора для рабочих и интеллигентов стал вопрос оплаты труда. До 1959 г. в промышленности плановики пытались сглаживать разницы в зарплатах работников умственного и физического труда, что не могло не радовать эгалитарно настроенных пролетариев, но вызывало протесты интеллигентов, требующих широкого диапазона зарплат (конечно, в свою пользу)¹²⁸ . Дискуссия быстро охватила не только заводы, но и широкие массы, пробуждая огромные страсти, что в 1968 г. поспособствовало чистке «интеллигентов-сионистов».

Вдобавок ко всему на заводах все категории работников умственного труда зачастую превозносили себя над людьми физического труда и старались дать им понять их «неполноценность». Именно такое пренебрежение и отношение к пролетариям как к посетителям подлило масла в огонь и стало ещё одним источником взаимной глубокой антипатии, которая даст о себе знать в начале 80-х годов¹²⁹ . А пока картина дня была примерно такова: рабочие упрекали инженеров в том, что те поставляют им дефектные конструкции и материалы с изъяном, а сами не обязаны подчиняться нормам и получают неизменную премию. Инженеры упрекали рабочих в неумении читать техническую документацию и в отсутствии находчивости, мол, — если получают премию, то лишь благодаря нам, инженерам. Персонал администрации, в свою очередь, ставил рабочим в укор низкие квалификации, жадность и бражничество. Трудящиеся обвиняли бюрократов в том, что те мало работают, а сидят на шее рабочих¹³⁰ . Все эти обвинения содержали частицу правды, но, тем не менее, свидетельствовали о назревающих противоречиях внутри народа (пока неантагонистических), требующих искусного разрешения партийным руководством. В противном случае они угрожали перерождением в явный и острый антагонизм, который мог поставить под сомнение всю общественную структуру ПНР (спойлер: что и наступило в 1980 г.).

Часть тогдашних социологов искала причину всех этих конфликтов во всемирной технологической революции 60-х годов. Рышард Дионизяк доказывал, что первая техно-революция конца 40-х гарантировала превосходство рабочим-ремесленникам и мастерам, но вторая, модернизовав коренным образом способ и средства производства, обесценила умения, почитаемые раньше на заводе. Теперь победу в технологической гонке — по мнению Слабэка — начал определять такой фактор, как инновации, создаваемые молодыми и широко образованными людьми¹³¹ .

Доходы и потребление городского населения

Улучшение условий труда и относительное повышение зарплат рабочих, особенно по сравнению с зарплатами управленческого и инженерно-технического персонала, каждый раз было результатом прежде всего массовых рабочих выступлений, как в июне 1956 и декабре 1970 г. Но всё же ещё в начале 70-х годов, по крайней мере, 25 % промышленных рабочих занималось производством в условиях, которые исследователи назвали тяжёлыми, а около 33 % подвергалось непосредственной опасности несчастного случая либо лишения здоровья. 33 % опрашиваемых говорили, что уже подвергались несчастному случаю на работе. 20 % получали пособие в порядке возмещения вреда здоровью. В машиностроении и химической промышленности факторами риска являлись большая физическая и нервная нагрузка, спешка и утомление, вызванные быстрым и монотонным темпом производственного процесса. В текстильной промышленности (центром которой был город Лодзь) худшим врагом рабочих оказался шум машин и санитарное оборудование, оставляющее желать лучшего¹³² . Положение ухудшала организация труда в несколько смен, поскольку сменщикам — даже членам одной семьи — практически не удавалось в рабочие будни проводить свободное время вместе. Но был также один несомненный плюс: постепенно была сокращена 46-часовая рабочая неделя, введённая в промышленности после войны в рамках 3-летнего Плана по воссозданию народного хозяйства. Кроме того, добавочный источник заработка перестал быть для пролетариев необходимым для выживания, и поэтому в период 1955-70 гг. в два раза уменьшилось число сверхурочных часов¹³³ .

В то же время, непрерывно сужалось использование фондов потребления и социального развития рабочими, зато оно расширялось у интеллигентов. С 1960 г. повышалась разница между зарплатами работников физического и умственного труда (несмотря на рост МРОТ), поскольку размеры наградных выплат, премий и оплаты сверхурочной работы были прямо пропорциональны основному окладу. Он же, в свою очередь, был выше у техников, чем, например, у разнорабочих¹³⁴ . С середины 60-х годов интеллигенты намного чаще, чем рабочие, пользовались различными пособиями (стипендиальными, безвозмездными, единовременными, семейными, социальными, по инвалидности и т. п.), а также бесплатными и частично платными услугами в области образования и здравоохранения. Рабочий класс, особенно разнорабочие, несмотря на поощрения профсоюзов, долго не могли привыкнуть к таким возможностям, как организованный отдых (в 1960 г. им пользовались 1/7 работников умственного и лишь 1/13 физического труда, остальные предпочитали проводить отпуск дома или у семьи в деревне), санатории, детсады, продлёнки, школьные столовые и внешкольные занятия для своих детей. Зато квалифицированные рабочие намного охотнее посылали детей в ясли, детсады и на частные уроки. Однако в целом рабочие пользовались социальными благами меньше, чем служащие, управленцы и представители свободных профессий, лучше знавшими свои права¹³⁵ . Кроме того, до 1956 г. партийные деятели на заводах старались информировать рабочих, что им полагается, например, оплачиваемый отпуск в санатории, а обкомы ПОРП принуждали директоров найти потенциальных отпускников. Теперь же подобное, как правило, исчезло¹³⁶ .

Практика отведения квартир приводила к тому, что даже у квалифицированных рабочих жилищные условия оставались хуже, чем у офисного персонала промышленных предприятий. Это происходило зачастую в обход официальных директив властей, которые, например, планировали, что в период 1956-67 гг. работникам физического труда будет отведено 60-70 % всех квартир, принадлежащих заводам¹³⁷ . На практике всё зависело от того, является ли рабочая сила пролетариев дефицитным товаром в данной отрасли. Если да — рабочие получали даже 80-90 % нового жилищного фонда (как шахтёры и металлурги в Силезии). Если нет — лишь 30-45 % (как рабочие остальных отраслей в той же Силезии)¹³⁸ . Само отведение и размер квартиры зависело, в первую очередь, от уровня образования и квалификации: в 1970 г. (последний год правления Гомулки) собственной квартирой располагали 81 % интеллигентов и 70 % рабочих. Кроме того, люди умственного труда составляли большинство жителей новых жилых кварталов, построенных в эпоху Гомулки в каждом польском городе (54-77 % в зависимости от района). По данным Главного статистического управления, в 1960 г. в пролетарских семействах на одного человека пришлось в среднем по 10,2 квадратных метров жилплощади, в семействах административно-офисных работников — 13 кв. м., в инженерно-технических — 13,2 кв. м., в учительских — 14,2 кв. м. Ещё в 1970 г. в очень тяжёлых условиях (по оценке тогдашних социологов это означало жилплощадь не больше 10 кв. м. на одного человека) проживали 38 % рабочих и 16,6 % интеллигентских семейств¹³⁹ . В общем, стандарт пролетарских квартир (доступ к газификации, центральному отоплению и канализации) был намного ниже, чем у интеллигентов. Характерно, что ожидания рабочих были тоже меньше — недовольство своими жилищными условиями выразило столько же пролетариев, сколько и работников умственного труда (43,5 %)¹⁴⁰ .

Несмотря на усилия Гомулки и его команды, после 1956 г. фактическое разделение национального дохода среди населения страны определялось прежде всего соотношением сил между конкурирующими за доступ к власти и ресурсам общественно-профессиональными группами, интересы и стремления которых с каждым годом становились всё более несовместимы. В итоге работники умственного труда (особенно заводские управленцы и технократы) получили преимущество в сравнении с пролетариями, и в конце концов пропорции зарплат стали складываться для рабочих менее благоприятно, чем в странах Запада¹⁴¹ .

В ПНР социальная сфера представляла собой небольшую часть национального дохода по сравнению с остальными странами социализма. Однако настоящая опасность для общественной стабильности заключалась в том, что после 1956 г. (начало ухода от прежней строгой централизации управления экономикой) само наличие общественного фонда парадоксально усугубляло социальное неравенство. Почему? Размер доплат на услуги вроде заводских столовых, медцентров, отдыха, домов культуры и т. п. стал зависимым от значимости отрасли промышленности и отдельной фабрики. Например в 1970 г. размер доплаты на одного занятого в “привилегированной” угольной промышленности и энергетике был на 60% выше, чем в легкой промышленности, но даже там колебался в пределах от 300 до 1500 зл. на человека в зависимости от завода. Как правило, чем больше детей имел данный рабочий и чем меньше денег зарабатывал, тем реже пользовался социальными услугами по сравнению со своими товарищами по работе¹⁴² . Корни этой патологии лежали в нарастании антагонизмов между отраслями промышленности, чему способствовали не только административные структуры (особые отраслевые министерства и отдельные главные управления), но и эгоистическое поведение отраслевых профсоюзов, требующих для своих членов первенства при повышении зарплат, а также специфические отраслевые праздники и привилегии (хартия шахтера, хартия металлурга и т. п.). Неравенство и ожесточенная борьба между целыми отраслями промышленности, начиная с экономических реформ 1956 года, проявлялась не только в соперничестве представителей их руководства за влияние в партии, но и в массовых миграциях населения за лучшей работой в масштабе целых регионов¹⁴³ . Все это послужило одной из главных причин окончательного падения Гомулки после трагического декабря 1970 г. и захвата власти силезской угольной „промпартией” во главе с Эдвардом Гереком.

Молодое поколение рабочих

Опросы, проведенные в 1964 г., показали, что только 1/3 юных пролетариев не планирует в будущем менять свою классовую принадлежность, а еще 1/3 твердо намерена стать инженером или техником¹⁵⁹ . Настроения среди молодых рабочих были такие, потому что разница в зарплатах была стимулом для перехода в категорию работников умственного труда, на управленческие и хорошо оплачиваемые должности¹⁶⁰ . В конце 60-х годов стало заметным, что почти 40% абитуриентов работает на заводе лишь поневоле (тяжелое семейное положение, проигрыш за место в вузе с детьми интеллигентов и т. п.), а не по собственному желанию¹⁶¹ . Они гордились полученным аттестатом зрелости и жаловались, что у станка не могут вполне развить своего потенциала, что приводило к конфликтам с менее образованным персоналом среднего технического контроля. Их фрустрация могла (но пока необязательно) вести к отрицанию социалистического строя. Чаще всего эта социальная группа ограничивалась поддержкой выдвигаемых остальными рабочими требований максимального эгалитаризма (который каждая прослойка пролетариата понимала по своему)¹⁶² .

В общем, молодые и образованные рабочие были более открыты для дальнейшего расширения кругозора (и продолжения учебы), а их участие в культурной жизни стало очень активным и всесторонним, особенно после 1965 г., когда благодаря распространению прессы, радио и телевидения повсюду начали преобладать образцы и стандарты родом из большого города, в том числе характерные для интеллигентской молодежи (проигрыватель, пластинки, мотоцикл, гитара и фотоаппарат)¹⁶³ . Всеобщий доступ к культуре, даже для молодежи из малоимущих семей, открыл дорогу к вертикальному социальному продвижению (хотя бы минимальному, в рамках определенной ступени производства, например от простого квалифицированного рабочего до должности мастера), так как по мере развития социалистического строительства место в общественной пирамиде начало определяться не столько классовым происхождением, сколько компетентностью данной личности и требованиями народного хозяйства¹⁶⁴ .

Рабочие и ПОРП

Как обстоял вопрос с членством пролетариев в Польской объединенной рабочей партии, которая по самому своему названию должна была представлять интересы данного класса и стремиться к его сплочению? Хотя в 60-х годах 247 тыс. рабочих было исключено из партии по разным причинам (от “сталинизма” до “ревизионизма”, но есть предположение, что на деле шел перехват интеллигентами теплых местечек в партаппарате), но на их место принято еще больше рабочих, хотя теперь они были обязаны вести себя более смирно. В 1959 г. членами ПОРП являлось 9% всех польских рабочих, в 1965 г. – 12,5%, а в 1970 г. – 14,3%. Эта прогрессирующая тенденция привела к тому, что в последний год правления Гомулки число пролетариев-партийцев приближалось к одному миллиону¹⁶⁵ . Сотни тысяч рабочих участвовали в движении трудового соревнования (в СССР это называлось социалистическим соревнованием), изобретательских кружках, профсоюзах и были членами органов территориального самоуправления. Исследователям бросается в глаза зависимость уровня общественно-политической активности трудящихся от таких факторов как их возраст, трудовой стаж, уровень образования и квалификации (чем они были выше, тем более активным гражданином был пролетарий)¹⁶⁶ .

Исследования Петра Тобэры в 1969 г. показали, что награждаемые и поощряемые за свой труд рабочие совершали его более творческим образом, сочетая личную мотивацию с гражданской. Рабочие, находящиеся на среднем уровне в заводской иерархии, залогом успеха своих профессиональных стремлений считали технологические и организационные изменения на предприятии. Зато рабочие, стоящие ниже, возлагали надежду прежде всего на улучшение взаимоотношений в рамках трудового коллектива и собственное продвижение. Все прослойки пролетариата подвергали критике те общественные явления, которые считали несовместимыми с их пониманием социализма (ассоциировался они у них с такими понятиями как равенство, справедливость и эффективность)¹⁶⁷ . Самый большой критицизм проявляла, конечно, прослойка пролетариата, занятая в самых современных отраслях промышленности (электрохимическая, ЭВМ и т. п.), которую Слабэк относит к рабочей аристократии. Однако неоправданные ожидания и вытекающее из них недовольство довольно быстро охватило даже группы населения, которые занимали в иерархии более высокие место, чем рабочие. Разработали они и новый рецепт поведения, гарантирующий максимальный успех в конкурентной борьбе: „Старайся не больше, чем захочешь. Пользуйся, сколько сможешь”¹⁶⁸ .

Интеллигентская молодёжь в эпоху Гомулки

В умах польской молодежи место исторических сравнений (как жило население страны при капитализме) заняли географические (как в настоящее время живут привилегированные слои на Западе). Конечно любая гонка за осуществлением иностранного потребительского идеала была обречена на неудачу, не только из-за состояния отечественной экономики (которая была далека от кризиса или стагнации), но и по причине стремительного роста экономики стран Первого мира в этот период¹⁶⁹ . Тем не менее, все больше людей (не только молодых) требовало жизни на широкую ногу, уже сейчас, а не ждать коммунизма (до которого можно и не дожить). В свою очередь представители материально обеспеченных общественных слоев (часть интеллигенции и государственных деятелей) жаждали западных предметов роскоши из соображений престижа, чтобы подчеркнуть свое привилегированное положение в общественной иерархии. Именно они чувствовали себя наиболее обиженными и поэтому стремились ориентировать экономическую политику государства на свои нужды, в сугубо потребительском направлении, без оглядки на остальное население и будущее страны¹⁷⁰ . Естественно свои интересы они маскировали лозунгами о „социализме с человеческим лицом”, необходимости „конвергенции со всем миром” и т. п.

Уже в середине 60-х годов среди студентов вузов стало заметным все большее недовольство даже до сих пор признаваемыми преимуществами общественно-экономической политики правительства. Студенты критиковали значительные для данного времени инвестиционные издержки (поскольку «следовало дать людям больше денег на покупки»), осуждали отсутствие долларовой задолженности (считая это симптомом умышленного изолирования страны от технических инноваций), и даже годовой 6% рост национального дохода не казался им импонирующим¹⁷¹ . В свою очередь рабочая молодежь не знала из собственного опыта положения дел в довоенной Польше, а благодаря влиянию социалистической идеологии была сосредоточена на поиске куда меньших проявлений несправедливости в самой ПНР. Она болезненно переживала уменьшение возможности продвижения по работе для ее поколения (рожденного в период 1930-1947) по сравнению с шансами на успех своих родителей и братьев (рожденных в период 1901-1920), возмущал и тот факт, что получаемая зарплата не превышает заработка старших рабочих. Единственным способом, придуманным властями, чтобы успокоить эти настроения, было аппелирование к надклассовому патриотизму и напоминание о размерах довоенной бедности, что, однако, приносило результат, противоположный ожидаемому¹⁷² . Ведь в золотые шестидесятые, в годы экономического бума и роста уровня жизни во многих странах мира (во многом вследствие существования СССР и социалистического блока), тогдашней молодежи казалось немыслимым, что когда-либо могло и может быть по другому.

Теперь можно было увидеть «государство всеобщего благоденствия» своими глазами, так как появилась реальная возможность выезда польских студентов и ученых (независимо от их партийной принадлежности, либо беспартийности) в западноевропейские и американские университеты. За границу молодежь выезжала также и во время каникул, чтобы подработать. Относительно дешевыми (для детей интеллигентов) были поездки в страны народной демократии, организованные государственными молодежными организациями и турагентствами. Туры на Запад, естественно, стоили намного дороже¹⁷³ .

С тех пор как в октябре 1956 года власти публично отреклись от попыток воспитания политически сознательного и борющегося за социализм молодого поколения (такая деятельность была объявлена “сталинской унификацией”), наступил массовый откат молодежи в личный мир – различные кружки, тусовки и сердечные дела¹⁷⁴ .

«Характерно, что юные анкетируемые по собственной инициативе заявляли, что политика не интересует их вовсе. Это звучало как декларация самоопределения. Зато о своем отношении к социализму говорили лишь в связи с заданным вопросом»¹⁷⁵ .

Подавляющее большинство опрашиваемой молодежи принимало социализм прежде всего как моральный идеал, который должен в повседневной жизни обеспечивать эгалитарные порядки и давать шанс на продвижение по социальной лестнице¹⁷⁶ . Хотя в 60-х гг. появился широкий доступ к переведенным на польский язык работам западных мыслителей (не только левых взглядов), но зачитывающиеся ими юные гуманитарии предпочитали идеологический синкретизм («Из каждого направления стоит что-то почерпнуть»), поэтому высоко ценили творчество Эриха Фромма¹⁷⁷ . Новым критерием, позволяющим причислить себя к по-настоящему интеллигентной молодежи, стало знание определенного канона, составляемого той же молодежью: широко обсуждаемых произведений литературы, кино, музыки и театра¹⁷⁸ . Такое участие в культуре имело глубоко эмоциональный, даже интимный, оттенок. В общем молодые люди жили в “экологических нишах” своих тусовок, изолированных не только от большой политики, но и от других кружков ровесников. Не было уже таких событий, которые могли бы полностью поглощать внимание жителей города, либо всей страны (кроме, пожалуй, отдельных гастролей иностранных музыкальных групп)¹⁷⁹ .

Все сознание молодежи строилось на глубоком убеждении, что ждет их стабильная, приятная и тщательно ими запланированная жизнь¹⁸⁰ . Реакционный исследователь Ханна Сьвида-Земба пишет:

«Одно было известно — какая-либо работа будет и скорее всего в собственной профессии, так что через несколько лет удастся осуществить мечты. Никогда раньше и никогда позже я не встретила настолько подробных и конкретных планов на будущее, речей, произносимых с такой уверенностью, как будто они уже воплотились в жизнь»¹⁸¹ .

Для молодежи в эпоху Гомулки главной ценностью являлось целеустремленное существование (с хорошо запланированной семейной жизнью и такой трудовой активностью, которая „делала бы мир лучше”), а также интенсивные внутренние ощущения от этой жизнедеятельности¹⁸² . Когда во взрослой жизни их инициатива и рационализаторские идеи проигрывали в столкновении с разными группами интересов, вместо бунта у юных граждан появлялись горечь и разочарование, ведущие к конформизму¹⁸³ .

Вопреки царствующей после 1989 г. версии об остром и массовом общественном сопротивлении команде Гомулки, даже Сьвида-Земба вынуждена признать, что тусовки диванных молодежных оппозиционеров были лишь островками в океане конформизма¹⁸⁴ . Тем более, что власти не одобряли также и чрезмерной поддержки своей официальной политики: следили за тем, чтобы после роспуска ЗМП, в новую молодежную организацию ЗМС попадали прежде всего люди заинтересованные будущей карьерой в партийном аппарате, а всех искренних идейных людей (и „догматиков” и „ревизионистов”) исключали без пощады¹⁸⁵ . Даже студенческие выступления 1968 года не увлекли большинства молодежи, а только самую активную ее часть, зачастую связанную семейными, профессиональными или дружескими связями с фракцией партийных „либералов” (отсюда риторика о необходимости „улучшения социализма”).Увидев живописный разгром академической оппозиции, остальная молодежь утвердилась в убеждении, что бегство в уютную личную жизнь это лучшая стратегия в любой непонятной ситуации: „Политикой я никогда не интересовался и оказалось, что я умен… В жизни следует руководствоваться эгоизмом… И еще, как мне кажется, думать о своей семье” ¹⁸⁶ . Лишь отдельные участники мартовского студенческого бунта остались политически активными, зато их деятельность получила теперь ярко выраженный антикоммунистический характер.

Власть и интеллектуалы

После октября 1956 года большинство польских деятелей культуры, известных прежде своим сервилизмом, внезапно нашло в себе неисчерпаемый источник либерализма и храбрости, позволяющей им теперь осуждать тех коллег, которые не успели вовремя отречься от „сталинизма”. Даже последовательные противники государственного курса в сфере науки и культуры с презрением относились к таким интеллектуалам, повсюду афиширующим свою дескать „пробужденную совесть”¹⁸⁷ . Тем временем сознательные антикоммунисты из числа эмиграции учитывали заметную еще в конце 50-х годов поддержку Гомулки значительной частью польского общества (в том числе интеллигенции) и поэтому выбрали более изощренную стратегию, чем открытая оппозиционность: по их мнению, пока общественные настроения в стране благоприятствуют эгалитаризму и социализму, следует критиковать политику правительства, но лишь с позиции настоящего социализма, постепенно усиливая социальные ожидания и претензии¹⁸⁸ . Данный принцип стал основанием риторики в первую очередь академической оппозиции 60-х годов, но не потерял своей актуальности и позже, в 70-80 х. гг.¹⁸⁹ .

Естественно, оппозиционность, проявляемая польскими модными интеллектуалами, была довольно своеобразна: публично осуждая привилегии партийного аппарата и руководителей промышленных отраслей, они даже не думали отказаться от собственных. Возвращали свои партбилеты, но не ученые звания, ордена, синекуры, виллы и автомобили, которые ведь получили во время „искажения социализма”¹⁹⁰ . Антикоммунист Зыгмунт Хэрц, оказывавший из-за границы помощь польским новым литературным диссидентам, писал с негодованием в своих мемуарах:

«Здесь, в Париже, сидит Адам Важик, погруженный в финансовых расчётах… Во время сталинизма все считали его коммунистом и правой рукой шефа гебни Якуба Бэрмана, но в октябре 1956 г. Он вдруг переубедился и теперь берет деньги от „капиталистов“ и ненавистных ему американцев. Где тут логика? Стадо проституток, вот и все! Из всех сторон доносятся их стоны: „Деньги мне плати!“»¹⁹¹ .

Чтобы было веселее, Хэрц подробно описывает дорогу по мукам этого юного поэта:

«Хотя Важик получает уже 4 тысячи злотых пособия от премьер-министра ПНР Цыранкевича, а его жена зарабатывает 2 тысячи, но плачут, что испытывают нужду и требуют, чтобы скинуть им бабла… Самое главное, чтобы могли себе позволить водочку, кофе, приемы и поездки в Закопане (горнолыжный курорт) и Юрату (у Балтийского моря), ведь сезон не за горами… Важик и его коллега Слонимский наверняка не умрут от голода, раз живут по-соседски в одном доме с премьер-министром и могут гордо потребовать у него обед»¹⁹² .

В мемуарах многих ПНР-овских деятелей культуры и авторитетов в области науки можно найти шокирующие своим бесстыдством признания, что авторы за спиной проклинали государственных сановников, а потом обращались к ним с мольбой о наградах и заграничных командировках. Тадэушь Конвицкий вспоминал в 1984 г.:

«Притворялись они независимыми Отцами народа и его совестью, а на самом деле охотно пользовались своими загранпаспортами, государственным тиражированием и различными привилегиями. Известно, что фамилия писателя становится узнаваемой, когда государство ее раскручивает. Ведь переводы всех этих литераторов на другие языки были оплачены министерством. Более того, посылая некоторые кинокартины на заграничные фестивали, государство потратило много долларов, платя за наем залов и их освещение, поскольку надеялось получить премию Оскар»¹⁹³ .

Лишь немногочисленные интеллектуалы решили отречься от удобств, чтобы сохранить верность своим идеалам. Например несколько членов ПОРП (среди них Павел Хоффман и Францишэк Гиль), покинувших ее в знак протеста против возвращения Гомулки на пост Первого секретаря. Несмотря на еще довоенный стаж в КПП, они публично отказались от всех привилегий, которые полагались им. Бросили “мирскую суету” и посвятили себя научной работе, чем заслужили всеобщее признание¹⁹⁴ (к сожалению, особенно со стороны врагов комдвижения, которые радовались, что, казалось бы, сознательные коммунисты выбирают внутреннюю эмиграцию). Другим примером такого поведения был известный поэт Владислав Броневский, солдат легионов Пилсудского и участник войны 1920 года против Советской России, который после прочтения трофейных работ Ленина стал коммунистом и, несмотря на беспартийность, практически весь период Второй Речи Посполитой провел в тюрьме за большевистскую агитацию. В 1941 г. в советском уже Львове он попал за решетку за „хулиганство” и „польский национализм”. Был амнистирован, вступил в армию генерала Андерса и сражался на стороне западных союзников. Когда война кончилась, вернулся на родину, где активно включился в революционные перемены и создание новой культуры. Однако после смерти жены и “десталинизации” совсем отстранился от внешнего мира и впал в алкоголизм¹⁹⁵ .

Данные выше примеры профессиональной этики (конечно, в плане нонконформизма, а не внутренней эмиграции) кажутся столь яркими из-за своей обособленности на фоне основной массы деятелей культуры и не делают погоды. Соблазн был ведь слишком велик – с одной стороны после 1956 года до невиданных прежде размеров выросло западное меценатство в польской культуре (стипендии, именные приглашения на конгрессы, публичные лекции в заграничных университетах, премии и награды, и даже денежные пожертвования из-за „железного занавеса”). С другой стороны – творцы стали независимыми от государственной цензуры (она уже не могла угробить их карьеры), и попали в полную зависимость от автоцензуры и мнения своих коллег, что наложило свой отпечаток на качестве польской культуры 60-х годов¹⁹⁶ . Самое главное – народные массы все это замечали и не забыли интеллектуалам их лицемерия. После марта 1968 года они дали им это почувствовать.

Власти и церковь

В октябре 1956 г. церковные иерархи могли вздохнуть с облегчением – новое партийное руководство обещало больше не вмешиваться в подбор состава их кадров (кроме исключительной ситуации) и соблюдать автономию конфессиональных общин. Закончилось интернирование примаса Стэфана Вышинского. Данное проявление доброй воли оказалось довольно дорогостоящим, поскольку остановило начатый в эпоху Берута процесс подчинения церкви государству (В декабре 1953 г. епископат дал торжественную клятву на верность Конституции ПНР, в мае 1954 г. осудил империалистов, владеющих атомным оружием, а в декабре 1954 г. призвал польских католиков к поддержке ПОРП на выборах в местное самоуправление¹⁹⁷ ). Даже примас понял, что возврат к довоенным порядкам невозможен в ближайшей перспективе¹⁹⁸ . Кроме того, распустив большинство колхозов, команда Гомулки поспособствовала укреплению клерикальных сил в польской деревне (еще до войны кулаки и священники поддерживали друг друга против прогрессивно настроенных крестьян). В конце 50-х по всей стране прокатилась волна религиозно-патриотических церемоний, усиливая опасения части членов ПОРП, что этот откат назад окажется не таким уж временным и Польша станет националистическим конфессиональным государством¹⁹⁹ .

Примас Вышинский думает, как одолеть Гомулку

Однако у Гомулки была своя стратегия: уже в ноябре 1956 в своей речи подчеркнул, что условием терпимости для деятельности церкви является лояльное отношение священников к социалистическому государству и неупотребление религии к целям противоречащим политике правительства²⁰⁰ . Он разрешил также образование в Сейме депутатской группы „Знак”, объединяющей законопослушных интеллигентов-католиков, и создать книжное издательство с таким же названием, которые вместе с существующим с начала ПНР католическим еженедельником „Тыгодник повшехны” были обязаны защищать в глазах верующих политическую линию Гомулки. Эффект превзошел самые смелые ожидания, так как даже после отхода партии от коллективизации, в этих СМИ появлялись положительные отзывы не только о коллективном хозяйстве, но и о всей экономической политике властей²⁰¹ .

Зато в тяжелом положении оказалась очень активная во времена Берута католическая организация PAX (лат. “Мир”), которой руководил довоенный идеолог польского фашизма Болеслав Пясецкий, перевербованный НКВД в конце войны. Из-за своей лояльности к „сталинизму” он стал объектом жесточайшей критики со стороны как либерального крыла ПОРП, так и церковных иерархов и самого папы римского, который в июне 1955 приказал Инквизиции зачислить книгу Пясецкого и его журнал к Индексу запрещенных книг²⁰² . Даже ЦК ПОРП принял решение о роспуске PAX, но организацию спас (и сохранил) Гомулка, нашедший в статьях Пясецкого так ценимый им политический реализм, любовь к геополитике и компетентную оценку вопросов международной политики²⁰³ .

Примас Вышинский пришел однако к выводу, что примирительная политика Гомулки в отношении церкви является проявлением слабости, а оказание протекции Пясецкому это уже личное оскорбление главы польского Костела. Епископат по случаю тысячелетней годовщины крещения Польши, приходившейся на 1966 г., принял весной 1957 г. своего рода 9-летний План по рехристианизации народа. Каждый новый год должен быть торжественно отпразднован в церковных приходах под новыми лозунгами: „год семьи, соединенной в боге”, „год молодежи, верной Христу”, и даже „год супружеской верности”. Церемония оглашения этого плана собрала в базилике Ясна Гура (район г. Ченстохова), центре культа Богоматери, более миллиона прихожан. Под покровительством Ватикана возрождалось и набирало силу наиболее теократическое течение в польской церкви, а сам Вышинский был настолько уверен в своем влиянии, что объявил “священную войну против светского законодательства” и отказал команде Гомулки в „моральном праве на управление государством”²⁰⁴ . Даже в личном разговоре с Гомулкой в январе 1958 примас повел себя совсем нагло и подверг сомнению патриотизм Первого секретаря, что задело того за живое. Гомулка упрекнул Вышинского в распространению религиозного фанатизма и в попытке анархизации общества²⁰⁵ . Когда стало очевидным, что с церковью нельзя договориться по-христиански, партийное руководство выбрало другой вариант.

Был взят курс на секуляризацию общественной жизни, и полную свободу действий получил Владислав Беньковский – министр образования, бывший член ППС, до войны видный деятель традиционно антиклерикального профсоюза учителей (ЗНП)²⁰⁶ . Было покончено с преподаванием католической религии в школах как обязательного предмета для верующих учеников, с тех пор эти занятия стали факультативными и проходили лишь в зданиях, принадлежащих церкви. Капелланов отстранили от влияния на молодежные организации, больницы и армию. Духовные семинарии получили статус частных учебных заведений и на основании еще довоенных законов были взяты под строгий контроль правительства, а семинаристы стали призывниками²⁰⁷ . Однако наиболее ощутимым уроном для церковников оказался удар по их кошельку, так как государство начало взимать арендную плату за всю принадлежащую церкви недвижимость, не имеющую культового характера. Но в 1960 г. Верховный суд ПНР решил, что на новой западной территории страны те же церкви, часовни и дома приходских священников, будучи de iure отчужденным германским имуществом, принадлежат государству²⁰⁸ . Такого хода дел примас Вышинский, мягко говоря, не ожидал. Вдобавок его политическую позицию в самом Ватикане подорвала смерть ультрареакционного Пия XII, поскольку новый папа римский (Иоан XXIII, а после него Павел VI) решили приспособить католическую фразеологию под меняющийся в пользу социализма баланс сил в мире: под влиянием СССР, Китая и их союзников валился старый колониальный порядок, а миллионы католиков в странах Третьего мира вставали на борьбу за национальное и социальное освобождение. Для церкви стало ясным, что социализм (особенно с доступом к ядерному оружию) – это всерьез и надолго, следовательно лучше отойти от риторики “Холодной войны”²⁰⁹ . По сравнению со взглядами, высказанными в новейших папских посланиях, политическая линия польских священников безнадежно устарела. Польские объединения умеренных католиков, не уведомив примаса, обратились к папе римскому с официальной благодарностью и поддержкой новой ватиканской политики разрядки по отношению к соцлагерю. Глава католической церкви со своей стороны стал игнорировать жалобы примаса на деятельность Пясецкого и PAX²¹⁰ . Непримиримый Вышинский чуть ли не угробил свою карьеру, вступая в острый спор с папой римским во время аудиенции в Ватикане в ноябре 1965. Западная пресса насмехалась над примасом, что он после ссор с Гомулкой, видимо, забыл, как обращаться к собственному начальнику²¹¹ .

Однако самый неприятный сюрприз готовил епископат ФРГ, который с большим пониманием (на практике – одобрением) отнесся к реваншистской речи канцлера Аденауэра, произнесенной в августе 1960 и отвергающей возможность признания новой западной границы Польши²¹² . Позиция канцлера обеспокоила Вышинского, который обвинил того в спеси и ненависти, добавляя, что „возвращение древних земель наших предков в Польшу является великой победой”²¹³ . В полемику с примасом вступил архиепископ Берлина кардинал Дыфнэр (Doepfner), который нехотя извинился за зло, причиненное полякам немцами, но добавил, что «и другая сторона причинила великое зло, выгнав немцев из земель бывших бесспорно их отчизной через долгие века… Так вот обе нации должны полностью отказаться от попрекания друг друга бесчестными поступками»²¹⁴ . Вышинский не желал обострять отношений между обоими епископатами и счел этот ответ удовлетворительным. В 1965 г., во время Второго ватиканского собора, он помог составить очень примирительное „Послание польских епископов немецким” (но не всех, поскольку подписали ее лишь 36 из 68 польских епископов), которое содержало ставшие известными слова «Прощаем и просим прощения». В документе польская сторона пыталась оправдаться за послевоенное переселение немцев, возложив „вину” на западных союзников, из-за которых мол «Польша не вышла из войны победителем» (!). В ответе немецкие церковники похвалили кротость своих польских коллег, но все равно не поддержали ни польской позиции по вопросу новой западной границы, ни даже относительно формальной зависимости польской церковной администрации от немецкой на новых землях²¹⁵ . Вышинский забил гол в свои ворота – настроил против своей фирмы не только польскую дипломатию (ибо Послание стало орудием пропаганды в руках западногерманских реваншистов), но и миллионы польских католиков, особенно живущих теперь на новой территории. Даже лояльные примасу депутаты-католики выразили сожаление о его письме²¹⁶ .

Вышинский читает свое письмо к немецким епископам

Вышеописанный скандал совпал с ожесточенным соревнованием между государством и церковью по следующему поводу: религиозные или светские празднования тысячелетия крещения Польши/рождения государственности привлекут больше участников. Как вспоминал уже после падения ПНР Войцех Ярузельский (в 1966 г. — глава генштаба), «продолжался тогда спор с церковью, и поэтому появилась идея, чтобы представить тысячелетнюю непрерывность существования польской государственности и армии, доказать, что являемся преемниками этих традиций». Следовательно, 22 июля (Праздник возрождения Польши, установленный в честь выхода Манифеста ПКНО в 1944 г.) в Варшаве был организован самый большой военный парад в тогдашней Европы. Длился он свыше двух часов, и в нем приняли участие тысячи солдат, в том числе переодетые в наряды различных исторических эпох: дружинники первых Пястов, победители Тевтонского ордена из-под Грюнвальда (Танненберга), шляхетские кавалеристы Первой Речи Посполитой (гусары), польские формирования наполеоновской армии, отряды повстанцев XIX века, легионеры Пилсудского и даже партизаны Армии Крайовой²¹⁷ . Зритель должен был поверить, что существует некое внеклассовое польское государство, являющееся отчизной всех общественных классов, а ведущую роль в нем обязана выполнять армия, а не церковь (третьего, конечно, не дано).

Косплей в честь 1000-летия польской государственности

Теперь стоит посмотреть, как церковная иерархия отреагировала на события 1968 года и обострение фракционной борьбы в ПОРП, перешедшее в антисионистскую чистку. Чтобы не допустить подобного раскола среди польских священников и не восстановить против себя ни одной из этих группировок, Вышинский решил переждать грозу и по мере возможности остудить эмоции. Примас считал, что старый, но предсказуемый противник лучше нового, поскольку вождь националистической “фракции партизан” Мечыслав Мочар оставался для него загадкой²¹⁸ . Тем более, что Вышинский заметил все более тесные связи между Мочаром и Пясецким с его PAX-ом. Кроме того, оказать поддержку людям, которых признавали ответственными за подавление студенческих протестов, обязательно оттолкнуло бы от церкви всю оппозиционно настроенную молодежь. Отвечая на вопросы из Ватикана о своем отношении к событиям марта 1968, примас сказал: „В Польше нынче нет никакого национального либо общественного антисемитского движения, как это было до войны. Зато в самой ПОРП ведутся споры, жертвами которых становятся евреи-члены государственной администрации и партийного аппарата. Было их довольно много, а теперь определенная их часть покидает Польшу. Польское общество принимает этот факт с облегчением, хотя не питает к евреям ненависти”²¹⁹ . Также взвешенной была позиция примаса по вопросу вторжения войск Варшавского договора в Чехословакию в августе 1968 года:

«Мне кажется, что до шага, на который решился СССР в Чехословакии, Гомулку предупредили о готовящемся. Вероятно объяснили ему, каковы будут последствия его сопротивления — оккупация наподобие той, что постигла Чехословакию. Ничего удивительного, что он предпочитал такому варианту переход советских войск (через Польшу — авт.)… Это надо понимать. Нельзя в Польше допустить столкновения взбунтовавшегося народа с вооруженной до зубов современной армией. Исход был бы кровавым»²²⁰ .

Начатая в первых годах ПНР политика индустриализации и наверстывания многовековой отсталости от развитых капиталистических стран через двадцать лет принесла свои плоды также в сфере религии. В эпоху Гомулки эволюция отношения населения к религии проявлялась в постоянном росте равнодушия к вопросам веры, в то время как в остальных странах народной демократии более популярной было сознательное атеистическое мировоззрение²²¹ . Все более распространенным оказывалось полное незнание даже азов католической доктрины, особенно заметное у полупролетариев, жителей урбанизирующихся деревень и выходцев из крестьян в больших городах. Именно эти группы, даже оставаясь на словах верующими, проявляли большую терпимость и были далеки от ригоризма, особенно в вопросах морали²²² . Очень сожалел об этом ксендз Владислав Пивоварский, исследующий по приказу епископата отношение разных групп населения к религии. Он обнаружил, что аж треть деревенских католиков не признает по крайней мере одной из церковных догм, а самыми большими „рассадниками безбожия” на селе могут стать полупролетарии, являющиеся носителями городского влияния. По его подсчетам, в период 1960-66 гг. количество верующих в городе снизилось с 75,6% до 72,5%, а в деревнес 83,8% до 82,3%. В то же время выросло число неверующих: в городе с 3,1% до 18,7%, а в деревне с 1,1% до 10,2%²²³ . Отходу от веры и религиозных практик способствовало высшее образование и проживание в городе, особенно среди мужчин (они чаще женщин декларировали свой атеизм). Если речь идет о молодежи, то она имела уже доступ к настолько широкому диапазону способов приятного времяпрепровождения, что быстро теряла интерес к религии²²⁴ .

Культура и наука

Огромное влияние на дальнейшие культурно-общественные перемены оказало быстрое распространение телевидения, абонентами которого в 1960 г. было 426 тыс. человек, а в 1970 г. уже 4,2 млн. Данное изобретение сделало возможным широчайшее участие населения в обмене научными и культурными знаниями, но в то же время способствовало снижению числа посетителей кино(с 201,6 тыс в 1960 до 137,6 тыс в 1970) и театра. В итоге часть кинотеатров была закрыта (особенно в деревне), а цены на билеты пошли вверх. Уменьшение числа кинотеатров с 3,4 тыс в 1960 г. до 3,3 тыс в 1970 г. поставило Польшу в хвосте Европы, если речь идет об отношении количества кинотеатров на одного жителя²²⁵ . По мере отхода от прежнего скептицизма относительно современной западной культуры, залы польских театров и кино стали буквально затоплены продукцией из капиталистического лагеря (при отсутствии какого-либо художественного или политического отбора). Тем временем стал заметным отход от культуры стран социализма, особенно СССР²²⁶ .

Волшебство голубого экрана не препятствовало развитию чтения и сети библиотек (прежде всего на селе). Их число выросло с 44,8 тыс. в 1960 до 52,4 тыс. в 1970 ²²⁷ . В 1960 г. издано 7,3 тыс. новых книг тиражом в 95,7 млн. экземпляров, а в 1970 г. это число выросло до 11 тыс. наименований тиражом в 116 млн экземпляров. Символом Октября 1956 г. стал ревизионистский еженедельник „Политика”, который в 60-х годах пользовался наибольшим доверием в среде польских интеллигентов и пытался задавать тон в публичных дебатах. Вообще в литературе и журналистике (особенно среди бывших сталинистов, ставших демократами) стало очень популярным разоблачение новых порядков, в которых дескать личность не может вполне развить себя. Благодаря молчаливому согласию команды Гомулки, творцы культуры занимались внушением отвращения к эпохе сталинизма, что должно было послужить враждующим партийным фракциям в конкурентной борьбе, но на самом деле ускорило процесс декоммунизации общественного сознания.

Государственные расходы в сфере образования удвоились в период 1960-70 гг. и достигли 32,7 млд. зл. Удалось реализовать смелый план постройки тысячи школ в честь тысячелетия польской государственности, а в 1962/63 учебном году была введена 8-классовая начальная школа. Если в 1950 г. школу посещало лишь 41% молодежи в возрасте 15-17 лет, то в 1970 уже 87%. Быстрыми темпами развивались профессионально-технические училища, число их учеников выросло с 0,5 млн (1956/57 г.) до 1,7 млн (1970/71 г.)²²⁸ . Если речь идет о ВУЗах, то в данный период их число выросло с 75 до 85. Хотя принятый Сеймом закон от 1958 года „О деполитизации высшего образования” содействовал проникновению различных буржуазных течений в область гуманитарных наук, но точные науки оказались целыми и невредимыми, переживая золотой век: славу обрела польская математическая школа (Hugo Steinhaus), физика (Leopold Infeld), электроника (Janusz Groskzowski), химия (Jerzy Grzymek и его метод выработки алюминия из илов и пылей), в садоводстве Szczepan Pieniążek употреблял в широком масштабе генную инженерию²²⁹ .

По прежнему народ с огромным энтузиазмом принимал участие в создании культуры: место традиционных клубов, основанных на художественных коллективах, заняли современные культурные центры и дискуссионные клубы, где люди могли реализовать свои хобби и отдаваться чтению прессы и книг (а потом обсуждать их). Непрестанно развивалось любительское артистическое движение, пользующееся поддержкой предприятий и органов местного самоуправления. В 1960 г. существовало 13 тыс. художественных групп, насчитывающих 212,5 тыс. членов, а в 1970 г. уже 25 тыс. таких групп численностью 408 тыс. чел. Как грибы после дождя росли кабаре (эстрадные сатирические театры) и студенческие самодеятельные театры, все чаще оппозиционно настроенные²³⁰ . Однако большинство молодежи предпочитало держаться подальше от политики и пробовать свои силы в спорте и музыке, поскольку юные таланты пользовались особой поддержкой со стороны государства.

Политические события 1956−1960

Хотя в середине 50-х годов наступил период относительной разрядки в международных отношениях и снизилась вероятность атомной войны между миром социализма и империализмом, но нарастало психологическое давление на население стран народной демократии, которое должно было дестабилизировать их общественную жизнь. Главным экспериментальным полигоном в этой борьбе стала ПНР, так как она была, по некоторым причинам, самым слабым звеном соцлагеря, а именно: из-за сильной позиции мелкой буржуазии (особенно на селе), большого влияния католической церкви, польской эмиграции на Западе (играющей роль проводника идеологии антикоммунизма) и распространенных националистических настроений, в основе которых лежала исторически обусловленная русофобия²³¹ . Но особую ценность для специализированных советологических центров на Западе представляли собой ход и результаты XX Съезда КПСС (разоблачение „культа личности”, роспуск Коминформа, совместное заявление КПСС, ПОРП, КП Италии, КП Болгарии и КП Финляндии о необоснованности обвинений в адрес КПП и ее ликвидации Коминтерном в 1938)²³² . Победа кубинской революции в 1959, распад колониальной системы и развитие Движение неприсоединения создали иллюзию правильности новой линии КПСС²³³ . Для партийных историков-ревизионистов (как Важневский) главной угрозой миру во всем мире казались в это время Албания и Китай, которые «начали злобно нападать на советскую политику с догматическо-сектантских позиций». Он упрекает Мао в попытке навязывания своей гегемонии странам социализма и национально-освободительному движению (чья бы корова мычала…) и отмечает с удовольствием:

«Догматическо-сектантский курс КП Китая не нашел в Польше поклонников. Наоборот – явился предостережением от возможности возрождения старых скомпрометированных практик»²³⁴ .

Немного позже проверим, правду ли сказал Важневский, но пока можно сделать вывод, что таким как он членам ПОРП в конце 80-х годов была враждебна сама идея укрепления диктатуры пролетариата, а уж тем более мысль о вовлечении широких масс в процесс чистки партии от буржуазных элементов.

Не прошло много времени с “победоносного” Октября 1956 года, когда сами его участники и бенефициары в партийном аппарате начали задумываться – а не была ли целая кампания по борьбе с пережитками сталинизма и наказанием виновных в искажениях социализма лишь попыткой амбициозных политиков захватить теплые местечки и продвинуться в социальной иерархии. Такой наивный вопрос задала публично секретарь организации ПОРП в г. Лодзь Михалина Татаркувная. Но другой товарищ, Зэнон Новак, объяснил ей, что это далеко не так. По его мнению есть целая категория виновных в преступлениях сталинизма, видных уже с первого взгляда:

«Ведь все военное руководство и военные прокуроры, все директора и их заместители в департаментах Министерства Публичной Безопасности, в МИД, в вузах, книжных издательствах и журналах — это наши товарищи еврейского происхождения. До сих пор им отдавалось предпочтение при продвижении по службе, распределении новых квартир и заграничных командировках. Это было что-то ненормальное».

Сторонники партийной фракции либералов (пулавяне) сразу поняли, что Новак пытается бросать камешки в их огород и сравнили его аргументацию с „numerus clausus” (довоенным требованием, выдвигаемым польскими националистами, с целью введения лимита мест в вузах и престижных профессиях для инородцев – людей, не являющихся этническими поляками)²³⁵ . Как к этой полемике отнесся сам Гомулка? Поскольку залог своего успеха он видел в лавировании между фракциями (что и помогло ему вернутся к власти), то старался избегать чрезмерного роста влияния любой из них и в случае необходимости „обрубал крылья” (по его же словам), т. е. отстранял от вертикали власти и „ревизионистов” (так он называл пулавян) и „догматиков” (то бишь натолинцев)²³⁶ . В итоге сузил собственную политическую базу и со временем настроил против себя обе группировки (с предсказуемым финалом).

Гомулка выступают с речью на праздновании 1000-летия польской государственности

Стоит присмотрется к тезису Важневскего: „Именно отсутствие принципиального сведения счетов с идеологическими, политическими и экономическими концепциями времен сталинизма стало главной причиной сохранения старых схем мышления, отношений и механизмов функционирования народной власти на протяжении еще многих лет. Стало также зародышем следующего кризиса в 1970 году”²³⁷ . Кажется, что ученый путает здесь причину и следствие, так как главным образом экономический базис и производственные отношения, застрявшие на полпути между социализмом и коммунизмом, определяли формы политических и идеологический явлений. К сожалению, для партийного историка в последние годы ПНР история сводилась к борьбе идей и их носителей (политиков), в полном отрыве от экономики. Его подход был симптомом серьезных перемен в экономическом базисе. Каких? Узнаем в следующей статье.

Осень 1956 принесла большие перемены в двух учреждениях, игравших огромную роль во время сталинизма. В ноябре 1956 г. был расформирован Комитет Безопасности (преемник сталинского Министерства общественной безопасности), а его полномочия взяло на себя Министерство Внутренних Дел. В 1957 бывшие должностные лица МОБ (Ромковский, Ружаньский и Фэйгин) были приговорены к многолетнему тюремному заключению за злоупотребление властью. ПОРП создал также Комиссию по реабилитации необоснованно репрессированных под руководством Игнацы Логи-Совиньского²³⁸ . В том же месяце вместо Государственной комиссии экономического планирования образовано целых четыре независимых учреждения, которые должны были гарантировать „децентрализацию экономического управления”. Но, по мнению Важневского, процесс децентрализации оказался непоследовательным и поэтому „не оправдал общественных ожиданий” и „не усовершенствовал администрации”²³⁹ .

До конца года партия решила расширить социальную базу коалиционного правительства и повысить роль остальных организаций, таких, как дружественные партии, профсоюзы и гражданские ассоциации. С этой целью Народный фронт был преобразован во Фронт единства нации (ФЙН) под руководством Александра Завадского (члена КПП, во время войны председателя Центрального бюро польских коммунистов в СССР)²⁴⁰ . 20 января 1957 по итогам парламентских выборов, проведенных под лозунгом „укрепления завоеваний польского Октября”, список кандидатов от ФЙН получил 98% голосов при явке 94%. ПОРП получила 238 мест, Крестьянская партия (ЗСЛ) – 115, Демократическая партия (СД) – 41, а беспартийные кандидаты – 64 (в том числе группа умеренных католиков “Знак” во главе со Станиславом Стоммой, доверенным лицом примаса Вышинского). Вообще подавляющее большинство депутатов этого созыва никогда раньше не заседало в Сейме. Новым премьер-министром стал Юзеф Цыранкевич (ПОРП), а одной из первых мер нового правительства было сокращение числа министерств с 38 до 25²⁴¹ . В феврале 1958 г. в результате выборов в органы местного самоуправления (народные советы) были выбраны 85 тыс депутатов от ПОРП, 43,5 тыс от ЗСЛ, 3,5 тыс от СД, и целых 75 тыс. беспартийных²⁴² .

В январе 1957 Пленум Союза молодежи Польши (ЗМП), нарушая устав, принял решение о самороспуске организации „в силу заражения сталинизмом”. Вместо него были образованы Союз деревенской молодежи – ЗМВ (220 тыс членов в 1959 г.) и Союз социалистической молодежи – ЗМС (70,5 тыс. членов). Кроме того, возродилось популярное до войны движение харцеров (ЗХП) и Ассоциация польских студентов (ЗСП). Конечно ПОРП и ее историк Важневский уверяли, что несмотря на эти перемены, „сохранились политическое и идейно-воспитательное единство, выработанные ЗМП”²⁴³ . Но в своей книге „Молодежь ПНР” антикоммунистически настроенная Ханна Сьвида-Земба на основании анкет и документов выдвигает тезис, что роспуск ЗМП стал для его членов не менее травматическим опытом, чем итоги ХХ Съезда КПСС, поскольку многие из них уже сумели связать свои надежды на улучшение социализма (посредством роста участия масс в решении государственных вопросов) с личностью Гомулки²⁴⁴ . Тем временем ЗМП стал бельмом на глазу как у партийных либералов (все-таки символ сталинизма), так и у новой команды (считающей ЗМП рассадником ревизионизма и левого антикоммунизма, стремящимся уничтожить ПОРП и ввести анархо-синдикалистские порядки)²⁴⁵ . Оскорбленные молодежные активисты обращали внимание на тот факт, что такие институты как ПОРП и аппарат безопасности свели к минимуму персональные и организационные перетасовки у себя, зато козлом отпущения назначили приверженную новому строю молодежь. Один из активистов сказал: „Это они, старшие коммунисты, нас обманули. Они наверняка знали намного больше, чем мы. Мы-то знали лишь то, что нам говорили. И мы им поверили. Поступая по их указаниям, мы были глубоко убеждены, что наше дело правое, что осуществляем прогресс и историческую закономерность. Но когда оказалось, что шила в мешке не утаишь, всю вину свалили с больной головы на здоровую – на молодежь. Партия живет и здравствует, как будто ничего не случилось, а среди ее членов есть те, кто нас надул… Все наши усилия, труд, самоотверженность и бессонные ночи – на свалку. А они остаются довольны собой и властвуют… Я получил хороший урок. Никогда больше не поверю никому и ничему. Навсегда отстранюсь от политики, стану эгоистом и начну заботиться только о собственной пользе”²⁴⁶ .

Реформы не обошли стороной и профсоюзы. Новое руководство (Игнацы Лога-Совинский) объявило „массовую децентрализацию принятия решений и демократизацию форм профсоюзной активности” (в 1957 г. профсоюзы насчитывали уже 5 млн., а в 1960 г. свыше 6 млн. членов). Под патронатом Гомулки была создана Центральная конференция рабочего самоуправления, которая была нацелена на ограничение полномочий рабочих советов посредством участия в ней делегатов от заводских организаций ПОРП, профсоюзов, ассоциаций техников, и даже молодежных организаций. Правительство старалось найти золотую середину между вовлечением пролетариев в управление народным хозяйством и требованиями центрального планирования и роста производительности труда²⁴⁷ .

До середины 1957 г. в партаппарате длилась большая чистка, снизу доверху, которая должна была по официальным заявлениям освободить ПОРП от „сторонников ” и уличенных в „искажении социализма”, то есть тех, кто не проявлял надлежащего энтузиазма по отношению к итогам XX Съезда КПСС, либо наоборот – радовался им чрезмерно и призывал к ускорению либерализации. В итоге с членством в партии попрощались 33 членов и заместителей членов ЦК, 51 секретарь областных парткомитетов, 35 министров и заместителей министров, 23 председателей областных Национальных советов (органы местного самоуправления) и их заместителей. Численность политических работников ПОРП снизилась на 56% по сравнению с догомулковским состоянием²⁴⁸ . Но механизм чистки нелегко было остановить. В мае 1957 г. на Пленуме ПОРП Вудзкий от фракции натолинцев пожаловался на цинизм СМИ, контролируемых пулавянами (бывшими сталинскими тузами, вдруг ставшими либералами): „Они изображают наших товарищей Клосевича и Новака консерваторами, догматиками, противниками социалистического обновления, антисемитами, врагами интеллигентов, сталинистами, и даже фашистами… А ведь мы первыми встали еще в 1954 против настоящих сталинистов – Бермана, Замбровского и Минца, мы первыми встали на защиту товарища Гомулки и начали борьбу за его возврат к власти. Сегодняшние демократы брали тогда сторону сталинистов!”²⁴⁹ . Натолинцев поддержал известный писатель Леон Кручковский, который представил мрачную картину польской прессы под гнетом „либералов”: „Стоило только нашей партии объявить свой нейтралитет в области культуры, начались попытки деградирования самого понятия идеи, как ценности, придающей жизни смысл… Статьи в наших газетах и журналах наполненны духом бесцельного трагизма и бессмысленности любого стремления к прогрессу. Это имеет целью разложение всех общественных связей. Даже часть писателей-партийцев проповедует теории некоего имманентного зла, которое дескать кроется и в наиболее благородных идеях. В литературной среде царит особенный вид террора, направленный „во имя творческой свободы” против каждого, кто осмеливается придерживаться другого мнения и срывает покровы с бывших приверженцев соцреализма… Те же люди яростно нападают теперь на все, что вчера сами превозносили до небес”²⁵⁰ .

В результате перетасовок в партийном руководстве из состава ЦК исключили Эдварда Охаба, а Якуб Берман и Станислав Радкевич были выгнаны из партии (этот шаг был направлен против растущих сил пулавян). Зато, неожиданно для консерваторов, их сторонник – Эдвард Герек – был отправлен в областной комитет ПОРП в Силезию. Таким образом Гомулка дал понять натолинцам, что не терпит напоминаний о том, кому обязан своим постом²⁵¹ . Однако натолинцы по всей видимости не поняли намека, и Гомулка принял более суровые меры в ноябре 1957 г., когда после Совещания коммунистических и рабочих партий в Москве натолинец Клосевич на обсуждении в ЦК ПОРП предложил вычеркнуть из заключительного документа формулировку о ведущей роли СССР. Сам Клосевич усиленно оправдывался, что это логичное последствие нового курса, принятого XX Съездом КПСС: раз Коминформа уже нет, а советские товарищи посчитали возможными существование множества путей ведущих к социализму, то они тем самым отреклись от руководства мировым комдвижением. Гомулка был однако убежден, что инициатива Клосевича является попыткой вовлечь польское руководство в конфликт с Советским Союзом (который считался гарантом послевоенных границ ПНР) и протолкнул исключение смельчака из партии (несмотря на протесты таких деятелей, как Мияль, Вудзкий и Руминьский)²⁵² . III Съезд ПОРП состоялся в марте 1959, в десятую годовщину создания партии. Наиболее подходящей для социалистического строительства съезд признал многопартийную систему с руководящей ролью ПОРП. Отменил также прежние решения, осуждающие право-националистический уклон²⁵³ . На руководящие партийные посты были переизбраны Гомулка (по прежнему Первый секретарь) и Юзеф Цыранкевич (премьер-министр ПНР). В столицу вернулся из своего силезского изгнания Эдвард Герек. В состав ЦК вошли также Зэнон Клишко, Игнацы Лога-Совинский, Эдвард Охаб, Адам Рапацкий (выдающийся дипломат), Мариан Спыхальский, Александр Завадский и Роман Замбровский (который однако вскоре будет снова исключен по обвинению в сталинизме)²⁵⁴ .

Откуда взялись мочаровцы?

Несмотря на то, что прошло уже полвека с тех пор, как в ПОРП разразилась ожесточенная фракционная борьба между ее „космополитическим” и „националистсическим” крылом, оценка этих событий разными историками и публицистами вызывает прения и разжигает страсти. Это немудрено, поскольку многие приверженцы обеих группировок и их идейные преемники успели вовремя перейти на сторону контрреволюции и по сей день остаются активными в политической жизни, пытаясь – теперь под знаменем антикоммунизма – свести счеты друг с другом. Бывшие натолинцы (особенно наиболее амбициозная их часть, от фамилии своего лидера Мечислава Мочара названная мочаровцами) после 1989 г. полностью перешли на позиции польского довоенного национализма и вместе со сторонниками его идеолога – Романа Дмовского – сплотились вокруг журнала „Мысль польская”. Однако многие их положения разделяют и другие более многочисленные и влиятельные польские СМИ. В свою очередь наследники пулавян заняли позиции буржуазного либерализма, реже – социал-демократические (но всегда произраильские). Их главные журналы - „Политыка” и „Газета выборчая” (принадлежащая очень влиятельному в 90-х годах газетному магнату – Адаму Михнику). Считаю целесообразным предоставить слово свидетелям эпохи, сторонникам обеих фракций.

Мечыслав Раковский, связанный с пулавянами главный редактор „Политыки”, пишет в своих мемуарах: „Фракция, главным двигателем которой является Стжелецкий либо Мочар [выдающийся командир партизанской Гвардии Людовой – прим. авт.], аппеллирует к национальным чувствам. Пытается создавать впечатление, что является представителем истинно польского течения в ПОРП. Придавая большое значение национальному фактору, легко в нашей стране разбудить демона национализма, а в перспективе проложить дорогу социальной реакции. Наблюдая за кадровым ростом этой фракции, можно заметить, что первыми заявили о своем участии в ней разного рода карьеристы и любители крайностей. Поскольку в партии есть достаточно людей разочарованных, обиженных, считающих себя недооцененными гениями, не следует удивляться, что вокруг мочаровцев скопилось достаточно много людей, лишенных таланта… В первую голову мочаровцы стремятся, чтобы такие типчики заняли важные посты в партии, особенно на идеологическом направлении. Раз действующие сановники не желают уйти добровольно, мочаровцы прибегают к нечистым методам – провокациям, сплетням, прослушке и доносам, попадающим на письменный стол Гомулки и Стжелецкого. Оба деятели глубоко уверены, что находятся в абсолютном одиночестве и вокруг все товарищи (а также интеллектуалы) хотят их свергнуть… Тактика мочаровцев имеет своей целью вызвать у Гомулки недоверие ко всем, изолировать его от партийного актива и убедить, что он может надеятся только на людей Мочара. Думаю, что в перспективе этот большой заговор направлен также против Гомулки, так как его строгие моральные принципы, нежелание уничтожать противников, терпимость даже по отношению к тем, кто когда-то способствовал его аресту – все это не подходит к „правилам” мочаровской шпаны, сосредоточенной на захвате власти любой ценой”²⁵⁵ . Раковский старается указать на объективную основу данного конфликта: „Мне кажется, что соцлагерь вступил в фазу продолжительного кризиса, проявляющегося сепаратистскими тенденциями. Это, пожалуй, реакция на период сталинизма, когда национальные различия бесцеремонно отрицались… Кроме того, правящие там партии имеют комплексы из-за масштаба советской помощи в приходе их к власти (кроме Югославии). Следовательно, теперь необходимо доказать своим гражданам, что партия действительно представляет общенациональные интересы. Короче говоря, налицо почва для развития национальных государств, реализующих националистическую политику. Нельзя забывать, что социалистический строй в восточной Европе вырос на характерных для данного региона многовековых наслоениях (межнациональной вражде, территориальных конфликтах и уверенности в превосходстве „своей” нации над всеми остальными)”²⁵⁶ . Он приводит также пример довоенной КПП, которая не считалась с тогдашней глубокой приверженности всех классов польского общества к национализму и с общей верой в суверенное буржуазное государство. Многие бывшие деятели КПП оставались при прежних взглядах, даже будучи уже в ППР²⁵⁷ . „Неразрешенный национальный вопрос снова припомнил о себе и был поставлен историей в порядок дня. Иронией судьбы считаю факт, что задача разрешить его предстает перед людьми всего менее к этому пригодными. А Гомулка? Может надеется, что мочаровцы справятся с этой проблемой за него, а потом сможет избавиться от них”²⁵⁸ . Чтобы придать значение своим выводам, Раковский приводит слухи о том, что значительная часть мочаровцев (во главе с самым Мочаром), дескать, уже в сентябре 1939 г. после присоединения бывших восточных регионов Второй Речи Посполитой к СССР, пошли на тесное сотрудничество с советской разведкой. Следовательно, за ширмой громкой патриотической фразеологии они могут быть теперь орудием в руках одной из групп в КПСС и проводником ее политики в Польше²⁵⁹ . Он обращает также внимание на то, что сторонники Мочара пытаются заручится поддержкой (или по крайней мере благожелательным нейтралитетом) церкви. Поэтому требуют от Гомулки смягчить курс по отношению к примасу Вышинскому и допустить активных католиков к высшим партийным должностям²⁶⁰ .

Современный исследователь ПНР Петр Осэнка сочувствует студенческой оппозиции 60-х годов, но тем не менее делает попытку представить состав и цели фракции мочаровцев более взвешенно, чем Раковский: „Члены этой группы по большей части работали в силовых ведомствах или занимали низкие партийные должности, т. е. были секретарями городских и районных комитетов. Делали упор на свою принадлежность к Гвардии Людовой, противопоставляя собственное похвальное прошлое прошлому тех польских коммунистов, которые всю войну провели в СССР и только благодаря этому, мол, получили в ПНР власть и политическое влияние в партии”²⁶¹ . Осэнка подчеркивает, что Мочар не был лишен таланта: когда в 1964 он возглавил МВД, Госбезопасность (СБ) и насчитывающий сотни тысяч членов союз ветеранов ЗБОВИД, то сумел завоевать поддержку многих бывших бойцов Армии Крайовой и других некоммунистических формирований, которых старался примирить с ветеранами Гвардии Людовой, а также возместить обиды, которые бывшие подпольщики-националисты терпели в период 1948-56 гг.²⁶² . Его позиция казалась искренней, потому что сам в 1948 г., после падения Гомулки, был снят с должности главы отдела МОБ в г. Лодзь и изгнан на менее престижную должность воеводы – главы области – в городе Ольштын на новой западной территории²⁶³ . Укреплению единства ветеранов служили лозунги „национал-коммунизма”, уважения к польским воинским традициям и неприязнь к обидчикам – государственным и партийным сановникам еврейского происхождения, ответственным за послевоенные репрессии, а после 1956 года ставшими либералами (для сохранения своих постов)²⁶⁴ . Общественной базой движения мочаровцев были не “бездарности”, как утверждал Раковский, а целое поколение людей, рожденных в 20-х годах XX века, которое во время Гомулки не могло рассчитывать на повышение по службе из-за кадрового застоя, наступившего в середине 50-х годов. Многие инженеры, госслужащие и партийные деятели были тогда слишком молоды, чтобы занять руководящие посты. Неудивительно, что единственный шанс они видели в присоединении к Мочару и его„партизанам”²⁶⁵ . Сам Мочар, обвиняемый пулавянами в ненависти к интеллигентам, был щедрым покровителем для ученых, литераторов и журналистов, которых охотно принимал у себя в здании МВД на „четверговых обедах” (сознательный намек на обычай, введенный последним польским королем Станиславом Августом Понятовским)²⁶⁶ . Со временем мочаровцы получили новые аргументы: не прекращался поток перебежчиков – высоких чиновников польской разведки, которые конечно брали с собой на Запад много секретных документов. Началось с Юзефа Сьвятло, его примеру последовали Павел Монат, Владислав Тыкоциньский и другие²⁶⁷ . Пикантность в том, что все они были еврейского происхождения. Это вызвало бурную реакцию польских СМИ, которые начали задавать риторический вопрос: „А не лучше ли принимать на должности, связанные с обороноспособностью страны, лишь этнических поляков?”. Образ мышления был таков: „Евреи не только нарушают ленинские принципы (намек на репрессии 1948-56 гг.), монополизируют всю власть в своих руках, ведут себя нагло по отношению к настоящим полякам, но вдобавок являются самым слабым звеном – в любое время могут предать социалистическую родину и примкнуть к врагу”²⁶⁸ . Поэтому большинство членов партии и общественность поддержали чистку, проведенную мочаровцами в их ведомствах. Кроме того, Мочар прибегнул к методу, который Осэнка именует „эгалитарным популизмом”: перед рабочими он и его соратники выступали в роли народных трибунов, сражающихся против золотой молодежи и всех элитариев-гедонистов, отчужденных от народа²⁶⁹ .

Ради честности и полноты исследования, следует дать высказаться и самим мочаровцам. Рышард Гонтаж (1930 года рождения), поддерживавший линию Мочара, вспоминал в интервью, данном в 2001 г. журналу „Мысль польская”²⁷⁰ : „Основой того и других конфликтов была перманентная борьба между – воспользуюсь определением данным Едлицким – „хамами” и „жидами”, иначе говоря – между натолинцами и пулавянами, т. е. между патриотическим и еврейским течением в левом движении… Признаюсь, что мое юношеское увлечение социализмом исчезло, когда один старый коммунист-еврей пытался убедить меня, что евреи всегда были и останутся наилучшими коммунистами, ибо у них нет родины. Поэтому – говорил – евреи создали пролетарское и коммунистическое движение, играя в нем ведущую роль… Конечно, в итоге оказалось, что евреи остаются коммунистами лишь пока находятся у власти, но когда ее теряют, вдруг заново „становятся” евреями…” Гонтаж с иронией вспоминает, как во время арабо-израильской войны летом 1967 года ПОРП, многие министерства, и даже офицерский корпус превратились в некий клуб болельщиков, открыто поддерживающий политику Тель-Авива и подвергающий критике официальное сообщение польского правительства, которое осудило израильскую агрессию. В своем интервью бывший партийный деятель обвиняет лидеров студенческой оппозиции 60-х годов (тоже в большинстве евреев) в стремлении к кровопролитию – повторению событий Будапешта 1956 года в антураже Варшавы 1968 года, чтобы их „папы-сталинисты” могли вернуться к власти. Но к чему стремились сами мочаровцы? По мнению Гонтажа, они желали постепенной и эволюционной (а не революционной) смены политического строя: „Раз партия осуществляла власть как гегемон, а суверенитет страны был ограничен, любое исправление системы должно начаться в партии. Остальные варианты были обречены на неудачу… Сама наша кампания [мочаровцев] проходила в атмосфере большого политического оживления, спор между двумя партийными направлениями вызвал в обществе жажду перемен. Появились интересные требования: периодической смены кадров на высших постах, введения ограничения числа сроков для избираемых должностей, демократических выборов в партийные инстанции. Невозможно демократизировать страну без демократизации партии”. С точки зрения Гонтажа, вопреки проигрышу партийных сионистов, ни Гомулка, ни его преемник Герек не удостоили вниманием предложенных Мочаром реформ, а его самого несправедливо сдвинули на обочину политической жизни, что в итоге привело к сохранению „студенческой оппозиции” и помогло в создании „Солидарности” в 1980 г., а потом привело к власти антикоммунистическую оппозицию. Следя за ходом мышления Гонтажа, можно прийти к выводу, что обе фракции в ПОРП былы на самом деле преисполнены ревизионизма, просто у одной он скрывался за ширмой „борьбы за настоящий социализм с человеческим лицом”, а у другой за призывом к „защите социалистической родины от злостных космополитов”. Однако их общим знаменателем являлось нежелание развивать общество в сторону бесклассовой формации. И немудрено, поскольку в объективном интересе членов обеих группировок, борющихся за место на верху социальной пирамиды, лежало сохранение классовой структуры общества.

Советско-китайский раскол и его отражение в ПОРП

Одним их более известных проявлений китайско-советской полемики (а по сути борьбы КПК и КПСС за ведущую роль в комдвижении) в ПНР было дело Казимежа Мияля. Мияль – член руководства ППР и начальник канцелярии президента Болеслава Берута – после октября 1956 года как закоренелый сталинист был исключен из ПОРП и отодвинут от власти. Он активизировался в 1961 г., когда конфликт в мировом комдвижении привел к срыву отношений между СССР и Китаем с Албанией. В апреле 1965 г., после неудавшегося госпереворота, организованного в Болгарии сторонниками линии Мао в БКП, Мияль попробовал воспользоваться растущим в Польше недовольством политикой Гомулки и воссоздать Коммунистическую Партию Польши, которая – по его мнению – должна была завоевать сердца и умы пролетариев²⁷¹ . Учредительный съезд состоялся в декабре 1965 г. в Варшаве, но скоро стало ясно, что ни Мияль, ни его немногочисленные сотоварищи (деятели ПОРП, маргинализированные в итоге десталинизации), не умеют наладить связь с народными массами, не разбираются также в переменах, произошедших среди отдельных классов и социальных прослоек. Язык листовок и воззваний новой партии был полон бюрократического жаргона, стиль – тяжеловесный и отталкивающий простых читателей. Поэтому СБ и милиция глядели на усилия Мияля сквозь пальцы, понимая, что он не представляет реальной угрозы ни гомулковскому руководству, ни остальным группам влияния в партаппарате²⁷² . После неудачных попыток поднять рабочий класс на борьбу против Гомулки, Мияль уехал в Тирану, благодаря помощи албанского дипломата, и начал ежедневно передавать по радио многочасовые обращения к полякам, состоящие по большей части из докладов о различиях между маоизмом и советским ревизионизмом. Текущие события в Польше (в том числе и студенческие беспорядки в марте 1968 г.) он истолковывал с точки зрения „борцов с сионизмом”, т. е. мочаровцев. Советское вторжение в Чехословакию Мияль оценивал как „фашистскую агрессию” против „реакционной клики Дубчека”, а единственный шанс для тамошнего пролетариата видел в захвате власти гипотетической третьей силой – маоистами. Но откуда они должны взяться – он не разъяснял²⁷³ . Совокупность его взглядов и метод анализа действительности были далеки не только от „классического” маоизма, но и от марксизма вообще, более напоминали риторику некоторых постсоветских левых деятелей России, вроде Нины Андреевой или Виктора Анпилова.

Нашли ли отклик радиопередачи Мияля среди польского общества? Нашли, но не совсем такой, какого он ожидал. Некоторые члены ПОРП слали через албанское посольство письма с поддержкой и жалобами на идеологическое перерождение своей партии, другие докладывали о злоключениях пожилых деятелей КПП, приговориваемых ПНР-овскими судами к наказанию за распространение маоистских листовок. Однако преобладало ироническое и юмористическое отношение (как в официальных, так и эмигрантских СМИ). Случались и такие ситуации, как в Гданьске в 1967, когда партийный актив умолял рабочих: „Из двух зол, если вам так хочется слушать вражеские радиостанции, лучше выбирайте радио “Свободная Европа”, чем идиотский бред Мияля из Тираны”²⁷⁴ .

По крайней мере до начала Культурной революции в Китае, часть польской молодежи, интересовавшаяся политикой и международными событиями, сочувствовала китайской линии. Это заметил Мечыслав Раковский, который в конце октября 1964 г. принял участие в дискуссии, организованной Союзом социалистической молодежи в Варшавском университете. Темой обсуждения было положение дел в международном комдвижении. „До собрания хозяева осведомили меня о том, что вуз буквально нашпигован албанскими и китайскими брошюрами”. - вспоминал Раковский. Несколько деятелей ЗМС открыто отстаивали взгляды Мао (особенно сын Мияля – студент экономического факультета) и доказывали, что утверждение КПСС о возможности мирного перехода к социализму бездоказательно и на практике несовместимо с поддержкой национально-освободительных движений в Третьем мире. Критиковали также прекращение Советским Союзом материальной поддержки Китая и выражали свое опасение, что в будущем Польша может столкнуться с подобным поведением со стороны СССР. Часть зала, как вспоминал Раковский, встретила такое замечание всеобщим одобрением²⁷⁵ . Однако в итоге, в отличие от Франции, в Польше маоизм не завоевал сердца студентов, тем более что большинство из них отождествляло собственные интересы с интересами родителей – партийных „либералов”, которых без всякого сомнения не пощадила бы польская Культурная революция.

Несмотря на то, что Мияль до конца жизни опровергал слухи о своем членстве во фракции мочаровцев, однако потворство со стороны Госбезопасности (контролируемой людьми Мочара), ненависть, питаемая к нему либеральными пулавянами (Сам Раковский в своих мемуарах написал, что „с такими неисправимыми сталинистами надо разговаривать по другому”²⁷⁶ ) и язык его нападок на Гомулку позволяют сделать вывод, что Мияль по крайней мере сочувствовал группе Мочара и мог послужить для нее пробным шаром в вопросе: является ли поддержка китайской политики в комдвижении залогом успеха в борьбе за популярность среди партийного актива и народных масс Польши? Оказалось, что это далеко не так, и видимо поэтому мочаровцы ограничились жонглированием националистическо-эгалитарной фразеологией, без намеков на марксизм-ленинизм²⁷⁷ .

По словам Раковского, Гомулка (как и другие польские коммунисты старой закалки) был шокирован фактом, что в таком, казалось бы, монолите как международное комдвижение, проявились столь резкие противоречия, а национальные амбиции оказались сильнее марксистской идеологии²⁷⁸ . Первый секретарь обольщался еще надеждой, что сможет исправить ситуацию, выступая посредником между враждующими сторонами. Беспокоился, что раскол поспособствует усилению позиций лагеря НАТО и подвергнет опасности западную границу Польши, поскольку Хрущев из опасения перед Китаем способен взамен за американскую военную помощь “сдать” ГДР. Когда Гомулка убедился в неотвратимости советско-китайского разрыва, он скрепя сердце согласился, что для предотвращения дальших расколов в лагере социализма „надо сделать все, чтобы добиться по мере возможности полной изоляции КПК в мировом комдвижении”²⁷⁹ . „Это уже давно не имеет ничего общего с идеологией. Просто китайцы решили добиваться своих прав, свойственных великой державе, и выбрали путь великодержавности и национализма. Следовательно, поддерживают любого, кто артачится по отношению к Советам” - сказал Гомулка Раковскому в сентябре 1964 года²⁸⁰ . Одновременно Гомулка настаивал на прекращении обсуждения польскими СМИ аргументов обеих сторон спора. Конечно, китайцы не того ожидали от поляков. Раковский, ссылаясь на видного деятеля ПОРП Анджея Верблана, пишет: „В октябре 1956 г. лишь благодаря китайскому возражению не произошла советская вооруженная интервенция в Польшу. Мао надеялся, что теперь польское руководство окажется благодарным и поможет КПК завоевать первенство в мировом комдвижении. Но мы больше слушаемся Хрущева”²⁸¹ . Все-таки Гомулка не списывал польско-китайских отношений в расход. Аварийный выход для Польши в случае сделки между СССР и ФРГ он видел не только в КНР, но и в установлении более близких отношений с Францией, и поэтому с большим интересом наблюдал за потеплением в отношениях между Францией и Китаем (в сентябре 1965 Андре Мальро, министр культуры в правительстве генерала Де Голля, нанес визит в Пекин)²⁸² .

Позицию партийных либералов в китайском вопросе представляет и разделяет в своих мемуарах главный редактор журнала „Политыка” Мечыслав Раковский, который сначала соглашался с Гомулкой, что следует унять страсти во имя единства международного комдвижения и интересов польского государства. Однако с 1966 года, взбудораженный новостями о ”безобразии”, творящемся во время Культурной революции в аппарате КПК, он начал называть политику “Банды четырех” неизлечимым безумием, которое поднимает руку на святую святых – партийную иерархию. Высказывания маоистов об опасности реставрации капитализма в Китае он воспринимал как „абсолютную бессмыслицу”²⁸³ . Дрожал при одной мысли о том, что подобный низовой удар по штабам мог бы повториться и в остальных странах социализма: „Не исключено, что будь Сталин жив еще десять лет, у нас было бы то же самое”²⁸⁴ .

На пути к Марту 1968

В июле 1963 Пленум ЦК ПОРП не мог не заметить, что идейные сталинисты вроде Мияля создают намного меньше проблем, чем партийные либералы: „Люди, которые во время культа личности проявляли чрезмерное рвение в вопросе ультралевых искажений партийной линии, после 1956 г. перепрыгнули в другую сторону, прямо в ревизионистскую канаву, заменяя левый оппортунизм правым”²⁸⁵ . Чтобы обеспечить стабильность в верхах, в марте 1964 г. состав ЦК партии был заметно обновлен по итогам ее IV Съезда. В ноябре 1964 г., в связи с кончиной Александра Завадского – Председателя Государственного Совета (коллегиального Президента ПНР после смерти Берута в 1956 г.) – либеральный Эдвард Охаб был снят с должности члена ЦК и перемещен на пост главы ГС²⁸⁶ .

Эти перетасовки не изменили ситуации, поскольку многочисленные бывшие сановники, которые после 1956 года оказались оттесненными от вертикали власти, стали членами и покровителями разных групп, оппозиционно настроенных против Гомулки (и не желающих в будущем разделять власть с фракцией Мочара). Они сохранили знакомство с некоторыми новыми кадрами управленцев и пытались (как мочаровцы) собрать вокруг себя деятелей науки и культуры, которые предпочитали „социализм с человеческим лицом” „национал-коммунизму”²⁸⁷ . Интеллектуальным центром этой оппозиции стал Варшавский университет – УВ (отсюда она получила название академической или студенческой), где бывшие энтузиасты партийного курса 1948-56 гг. теперь проповедовали студентам, что „сталинизм со своими ужасами является продолжением ленинизма, а всем нам известно, продолжением чего является сам ленинизм, следовательно – все честные люди знают, с чем надо бороться, чтобы не повторились преступления бериевщины” - как утверждал гуру оппозиции Лешек Колаковский (заведующий Кафедрой истории философии УВ). Он получил поддержку со стороны своих коллег – Зыгмунта Баумана и Адама Шаффа (который в сталинское время в популярных изданиях продвигал неимоверно вульгарную трактовку марксизма, сводя его к гегельянской триаде, а диалектику объяснял при помощи древнегреческих софизмов). Пользуясь привилегированным положением, полученным благодаря разоблачению „врагов народа” в научной среде в эпоху Берута, они теперь оказывали поддержку либеральным антисталинистам – пулавянам, и упрекали в сталинизме самого Гомулку и фракцию мочаровцев. „Все время решали вопросы кадровой политики в польской науке, определяли, кто получит стипендию, кто поедет с лекциями за границу, назначали своих протеже на посты в Польской академии наук, в вузах, редакциях научных журналов и издательств” - перечисляет Важневский²⁸⁸ . Шафф вообще докатился до обвинения всех менее либеральных групп в ПОРП в “коммунофашизме” (заметное влияние популярной на Западе теории „двух тоталитаризмов”) и в неприязни к “открытому обществу” (из мечтаний Карла Поппера). Для противников пулавян настоящим камнем преткновения стало т. н. “дело энциклопедистов”: редакторы первых десяти томов Большой энциклопедии (Государственное научного издательство – ПВН) обошли молчанием статьи, связанные с национально-освободительной борьбой поляков против германского фашизма и якобы умаляли размеры потерь среди польского населения, сосредоточиваясь на истреблении евреев. Вдобавок пулавяне-деятели исторических наук выдвинули тезис, что причиной большинства несчастий, обрушившихся на польский народ на протяжении веков, является в первую очередь „порочный национальный характер” и „геройство”²⁸⁹ . Такими высказываниями они вызвали бешенство у патриотического крыла партии, которое обвинило их в „космополитизме” (в ждановском значении этого слова) и заявило, что еврейская этническая принадлежность пулавян несовместима с „лояльностью к польской нации”.

Поскольку Октябрь 1956 г. нанес сокрушительный удар марксистско-ленинской легитимизации власти ПНР, партийное руководство нашло новую идеологическую основу – патриотизм, плавно перетекающий в явный национализм (со ссылками на эгалитарную фразеологию). Немудрено, что и пулавяне и академическая оппозиция атаковали прежде всего продвигаемое правительством „развитие патриотического течения”. Тем более, что в пропаганде патриотизма, исполняя просьбу партийного руководства, приняла участие армия, а именно Главное политическое управление Войска Польского, Военный исторический институт, Издательство Минобороны и Политакадемия им. Феликса Дзержинского²⁹⁰ . Одним из последствий подобного патриотического поворота стало окостенение, истощение и наконец умерщвление марксистской мысли в стране. Снова приобрело популярность „милитаристское” течение в польском комдвижении, утверждающее, что „винтовка должна командовать партией” (Молоец, Берлинг, Татар). В декабре 1981 г. это сыграет с ПОРП злую шутку, поскольку приведет к фактическому отстранению партии от власти хунтой Ярузельского. Ибо идеология национализма (о чем многие забывают) настолько емкая, что может обслуживать очень разные формы классового господства, в то время как марксизм-ленинизм – только диктатуру пролетариата.

Под руководством антикоммунистических профессоров формировалось новое поколение оппозиционеров – по большей части сынов и дочерей бывших партийных тузов. Наиболее известными представителями этой молодой волны были Яцек Куронь и Кароль Модзелевский. В виду объективных экономических условий ПНР первой половины 60-х годов и связанных с ними эгалитарными настроениями среди польских народных масс, выступая с призывами к реставрации довоенных порядков, оппозиция была бы принята в штыки. Даже мелкая буржуазия была пока довольна политикой Гомулки и опасалась, что при капитализме она могла бы стать жертвой монополистов-хищников. И поэтому оппозиция опиралась в своей деятельности на школьников и студентов, по своей природе не занимающих еще определенного устойчивого места в сфере общественного производства. Лишь потом она должна была обратиться к рабочим, которых считала более эгалитарно настроенными, и притом более организованной силой общества. Важневский отмечает: „Уже в конце 1956 г. Куронь с Модзелевским раскололи Союз польской молодежи, создавая новую троцкистскую организацию – Союз юных революционеров – выдвигающую лозунг „Вся власть советам”. Тот же Куронь стал известным в своей среде тем, что заявил протест против освобождения примаса Вышинского”²⁹¹ .

Главной формой деятельности новой оппозиции стали дискуссионные клубы, создаваемые еще с марта 1955 г. под покровительством сановников из Министерства общественной безопасности, которые приступили к размыванию диктатуры пролетариата²⁹² . Членами этих клубов по большей части были придворные журналисты, писатели и публицисты, социологи, юристы, экономисты, художники и студенты УВ. Политический тон задавали деятели различного толка – от довоенных левых сторонников санации, борцов АК до участников ГЛ, членов КПП, и даже самих гебистов, сетующих на проводимую новым руководством чистку, которая якобы мешает им „исправить ошибки совершенные во время сталинизма”²⁹³ .

Одна из первых и более известных такого рода тусовок – Клуб кривого колеса – действовала беспрепятственно до 1962 года, когда ее собрания преобразились в политические митинги с требованиями „социализма с человеческим лицом”. Клуб был ликвидирован правительством, но сумел воспитать кадры для своего преемника – Клуба искателей противоречий, финансируемого непосредственно из средств варшавского Союза социалистической молодежи (ЗМС). Этот клуб объединял в первую очередь учеников элитарных столичных лицеев, отцы которых занимали в свое время высокие должности в государственном аппарате и имели еще довоенный стаж в компартии. Лидерами этих юных максималистов были Ян Томаш Гросс и Адам Михник – сын Озяша Шехтера, бывшего во Второй Речи Посполитой членом КП Западной Украины. Вопреки обвинениям со стороны мочаровцев (и современных историков-антикоммунистов), члены этих тусовок не подбирались по этническому критерию, а просто отражали иерархические связи и служебные отношения между теми сановниками – и поляками и польскими евреями – которые, ободренные советской десталинизацией, поверили, что сумеют сохранить теплые местечки, если (как люди Хрущева) будут достаточно громко и убедительно доказывать, что сами всегда были убежденными либералами, просто молчали от страха перед Сталиным/Берутом/Берией/Берманом/Сатаной (ненужное вычеркнуть).

Лишь только ЗМС, после долгих настояний со стороны ПОРП, распустил клуб Михника, молодежь перекочевала в Варшавский университет, где вошла в состав Клуба политической мысли, созданного… вузовским ЗМС-ом. Как преподаватели, так и научные ассистенты на словах клялись в своей верности „идеалам социализма”, но не такого, как в странах соцлагеря, а „плюралистического”. Модзелевский составил подробный план сети кружков самообразования для каждого факультета, задача которых состояла в привлечении и „просвещении” молодых людей, замечающих недостатки функционирования государства²⁹⁴ . Оппозиционеры пришли к мнению, что им удалось выработать оптимальную тактику и поэтому в следующий раз (в конце 1963 г.) даже требование руководства ПОРП прекратить эти действия не принесли результатов, поскольку благодаря фракции пулавян „левые антикоммунисты” могли пока вдоволь пользоваться в своей работе структурами местного ПОРП и ЗМС²⁹⁵ .

Влияние Клуба кривого колеса и его клонов выходило за пределы среды юных интеллектуалов. За примерами далеко ходить не надо: в марте 1964 г., по их наущению, известный поэт и писатель эпохи соцреализма – Антони Слонимский – направил открытое письмо премьер-министру Цыранкевичу, в котором утверждал: „Ограничение количества бумаги, отведенной на печатные издания – книги и журналы, а также ужесточение цензуры прессы создают угрозу для развития национальной культуры”²⁹⁶ . Он намеренно говорил громкими фразами, требуя „смены культурной политики в стране”, что по его мнению должно было предотвратить „атрофию общественного мнения”. Письмо получил не только его адресат, но и все академические центры в Польше, иностранные СМИ и парижский журнал “Культура” (орган польской антикоммунистической эмиграции). Однако его редакторы остались не совсем довольны, поскольку под письмом поставили свою подпись лишь 34 польских интеллектуала (оттуда название - Письмо 34-х), в то время как 600 деятелей науки и культуры публично раскритиковали тезисы Слонимского и сочли всю затею попыткой его сторонников обеспечить себе монополию на издательском рынке. Вдобавок 10 профессоров, подписавших документ, отказалось от его дальнейшей поддержки, выражая возмущение фактом, что радио “Свободная Европа” и западногерманские правительство пользуются письмом как аргументом против усилий Гомулки добиться признания западной границы Польши²⁹⁷ . Тем временем, комитет ПОРП в Варшавском университете (состоящий из левых антикоммунистов во главе с Модзелевским) устроил в вузе митинг солидарности с автором Письма 34-х, собравший свыше тысячи студентов. За это мероприятие Модзелевский получил лишь партийное замечание. Редакция “Культуры” с удовольствием отметила: „Выступление положило конец мифу о польском либерализме и склонило финансовые круги Запада к поставлению материальной помощи Польше в зависимость от уровня свободы в этой стране”²⁹⁸ .

Как отреагировал на случившееся сам Гомулка? В разговоре с председателем Союза польских писателей Ярославом Ивашкевичом он сделал предположение, что данная афера являлась отчаянной попыткой партийных либералов не допустить отстранения их от влияния на партаппарат на ближайшем IV-ым Съезде ПОРП. По этой причине, как догадывался Первый секретарь, пулавяне не действовали прямо, а лишь прибегли к помощи своих сторонников в культурной среде.

Отклик, полученный Письмом 34-х за границей и среди части польской интеллигенции, побудил Куроня и Модзелевского (оба были младшими научными сотрудниками в УВ и членами ПОРП) к публикации своего opus magnum – Программного манифеста, который эклектически, но не без ловкости, объединял в одно целое элементы анархо-синдикализма, меньшевизма, троцкизма, и даже классического западного либерализма²⁹⁹ . По мнению авторов, ПНР являлся по сути государством нового феодализма (сегодня сказали бы – политаризма), где в смертельном бою столкнулись два антагонистических класса: „центральная политическая бюрократия” и единый рабочий класс. Бюрократы „отнимают у рабочих посредством экономического принуждения и голого насилия прибавочный продукт и пользуются им лишь в целях чуждых и вражеских рабочим, т. е. для укрепления и расширения своего господства над продукцией и всем обществом… Весь аппарат насилия, администрации, контроля и пропаганды в последнем счете направлен против рабочего… Раз независимости страны никто не угрожает, армия, милиция и Госбезопасность излишни”³⁰⁰ . Авторы утверждают, что единственным выходом для пролетария является „выступление против бюрократии, в защиту своего материального и духовного существования”. Итак, следует „поддерживать всякую попытку забастовки, ибо любая забастовка в Польше имеет политический характер. Если завоевание всех профсоюзов окажется невозможным, надо по крайней мере добиться влияния в заводских советах”³⁰¹ . Власти долго не реагировали на распространение этого документа. Только когда СБ (Госбезопасность) арестовала эмиссара троцкистского IV-го Интернационала, который перевозил стеклограф для авторов Манифеста, Куронь с Модзелевским были задержаны, но сразу после допроса их отпустили, и дело ограничилось лишь исключением из ПОРП³⁰² . Однако это их мало тронуло, и спустя несколько недель они обратились к вузовскому комитету ПОРП с открытым письмом, в котором повторили все тезисы своего Манифеста. Оба документы немедленно опубликовали парижская “Культура” и печатный орган троцкистского Интернационала „La Quatrieme Internationale”³⁰³ .

Куронь и Модзелевский установили контакты с западными троцкистами еще в начале 1957 г., когда пребывавший в Варшаве бельгийский журналист и деятель IV Интернационала Эрнст Мандель давал Куроню практические советы, как руководить сформированным из части актива ЗМП Союзом революционной молодежи. В то же время Мандель начал сотрудничать с Модзелевским. С августа 1959 г. по апрель 1964 г. шестикратно гостил в Польше другой член руководства этого Интернационала Жорж Доббелер (Georges Dobbeler), который предлагал создать в рядах ПОРП сильную троцкистскую фракцию. С марта 1961 по апрель 1962 гг. Модзелевский пребывал в Италии благодаря государственной стипендии ПНР, где не только собирал материалы для своей докторской диссертации, но и встретился с Ливио Маитани (Livio Maitani) – секретарем международной организации троцкистов³⁰⁴ .

Гомулка решил одернуть фракцию пулавян и поэтому выслал им недвусмысленный сигнал: не протестовал, когда Куронь с Модзелевским были отданы под суд и в июле 1965 г. приговорены к трем годам тюремного заключения за „изготовление и распространение печатных работ, приносящих вред государственным интересам”. Однако Минюст согласился отнестись к ним снисходительно и предоставил заключенным возможность защиты докторской диссертации за решеткой, а в середине 1967 г. освободил их досрочно³⁰⁵ .

Западные СМИ постарались сделать шум вокруг „героев борьбы за социализм с человеческим лицом”, а в Варшавском университете они стали живой легендой и вдохновителями для нового поколения их преемников – так называемых „командосов”, т. е. студентов, которые посещали всевозможные собрания и срывали их, задавая риторические вопросы, связанные с тезисами левых антикоммунистов. Теперь на первый план в этом движении выдвинулся Адам Михник. В октябре 1966 г. он организовал в УВ манифестацию в честь десятой годовщины „Польского Октября” (который противопоставляли „большевистскому Октябрю”). Свою лекцию прочел одна из главных фигур академической оппозиции – профессор Лешек Колаковский: „Само слово „свобода” является сегодня подозрительным, ибо царящая доктрина гласит, что отсутствие политических свобод составляет природу социализма, что самостоятельные и предприимчивые люди обязаны терпеть власть людей некомпетентных”³⁰⁶ . В результате Колаковского лишили партбилета, а Михник с друзьями были временно поражены в студенческих правах (право получать стипендии, выбирать факультативные курсы, предлагаемые кафедрой, пользоваться библиотекой, местом в общежитии и т.п.). Тотчас же корреспонденты западных СМИ взяли шефство над кампанией за сбор подписей в защиту „жертв коммунистического тоталитаризма”, которую поддержали даже члены ПОРП, принадлежащие к Союзу польских писателей. Контрольная комиссия ЦК ПОРП, которая должно была призвать их к порядку, в конце концов не приняла никакого решения и дело кончилось ничем, а тем временем деятельность академической оппозиции охватывала все новые группы студенчества, поскольку принимала также форму борьбы за бытовые условия жильцов студенческих общежитий³⁰⁷ .

Неудивительно, что ПОРП, которая в процессе десталинизации с облегчением отбросила идеологический багаж, сосредоточившись на управлении государственной администрацией и народным хозяйством, не была способна выработать механизмы идеологической борьбы с тезисами левых (и не только левых) антикоммунистов. В ПОРП не нашлось никого, кто бы умел либо хотел использовать марксистский метод для разоблачения демагогии академической оппозиции. По сути, государство приняло на вооружение тактику мочаровцев и целый ассортимент аргументов, ссылающихся на патриотическую фразеологию и намеки на этническое происхождение оппонентов. Когда в июне 1967 г. вспыхнула арабско-израильская война, „патриотические” силы в партии получили новые доказательства против своих конкурентов-пулавян³⁰⁸ , так как все партийные либералы вместе с академической оппозицией решительно осудили поддержку правительством ПНР резолюции Совбеза ООН, призывающей Израиль вывести войска с оккупированных арабских земель. Гомулка убедился, что такая бурная реакция была возможной лишь благодаря тесным связям пулавян и их протеже с сионистской средой. Поэтому в своей речи на Конгрессе профсоюзов в июне 1967 г. он подверг критике не только сам еврейский национализм как „официальную идеологию государства Израиль”, но и польскую „Пятую колонну Израиля”³⁰⁹ . Это заявление подстегнуло мочаровцев, которые начали оказывать давление на партийную и государственную прессу, чтобы она начала представлять конфликт на Ближнем востоке как результат исключительно еврейского милитаризма, а не столкновение израильского и арабского национализма³¹⁰ .

Март 1968

Осенью 1967 г. академическая оппозиция пришла к выводу, что следовало бы внести поправки в свою политическую стратегию и, вместо перехватывания различных клубов, сосредоточиться на расширении влияния на студенческую и школьную молодежь. Составили также аварийный план на случай чрезмерного давления со стороны властей, сводящийся к организации под любым предлогом студенческих выступлений в больших городах. По утверждению Важневского, во время манифестации организаторы надеялись спровоцировать кровопролитие (желательно с человеческими жертвами), которое должно окончиться восстанием, поддержанным рабочими и солдатами. Короче говоря – целью было повторение в польских условиях венгерских событий 1956 г., что в свое время предотвратил Гомулка. Но теперь – как верили пулавяне – позиция и авторитет Первого секретаря настолько снизились, что фракция либералов, благодаря беспорядкам, без труда захватит и удержить государственную власть (Чем обычно кончаются „гениальные” планы польских заговорщиков и повстанцев – можно узнать из главы, посвященной Варшавскому восстанию в первой статье).

Предлог конечно нашелся – с ноября 1967 г. Национальный театр в Варшаве ставил пьесу „Dziady” (Деды), по произведению Адама Мицкевича, повествующему в духе польского романтического мессианизма о царских репрессиях против польской либеральной молодежи шляхетского происхождения в 20-х годах XIX века. Именно там поэт впервые сравнил Польшу с Христом, так же, как она, воскресшим и спасшим мир. Постановщик пьесы – Казимеж Деймек, был сторонником фракции пулавян, и решил выдвинуть на первый план антироссийские и мученические мотивы, чтобы вызвать атмосферу националистической истерии, направленной против Советского Союза (который академическая оппозиция считала наследником царизма). Спектакли за каждым разом выливались в антисоветские митинги, что сильно обеспокоило партийное руководство, которое приняло решение о вмешательстве, чтобы предотвратить возможный поджог советского посольства. В конце января 1968 г. пьеса временно сошла со сцены. Тогда студенческие оппозиционеры распространили сплетни, будто причиной такого решения дирекции театра было требование советской стороны³¹¹ и организовали молодежную манифестацию. В результате из университета были отчислены ее зачинщики – Адам Михник и Хенрык Шлайфэр. Это послужило предлогом для планированных уже полгода студенческих выступлений, которые сразу получили поддержку бывших корифеев соцреализма: уже в конце февраля 1968 г. был захвачен оппозицией Союз польских писателей (во главе оппозиционеров были Антони Слонимский, Лешек Колаковский, Ежи Анджеевский) который официально осудил „распространяющийся антисемитизм” (дескать Деймек, Михник и Шлайфэр были репрессированы лишь за свою этническую принадлежность) и “нападки властей на польскую культуру”, причем авторы ссылались на „положительный пример политической оттепели в Чехословакии”³¹² .

„Польский Будапешт” должен был начаться в пятницу 8 марта 1968 с многотысячной манифестации в Варшавском университете. В конечном итоге собралось 1200 человек. Когда представители университетских властей сообщили собравшимся, что ректор не дал согласия на митинг, раздались свистки и гневные крики. Мочаровцы посчитали это событие вызовом со стороны фракции пулавян (уверенной в силе своей протекции, оказываемой академической оппозиции) и перешли в контрнаступление. Они мобилизовали рабочих варшавских заводов – членов и сторонников ПОРП - на контрманифестацию. Само их присутствие перед университетом имело целью охладить пыл студентов. Однако трудящихся встретил град камней и монет (что символизировало милостыню) и восклицаниями: „Неучи, тупое быдло, убирайтесь из университета!”³¹³ . Это было проявление обострившегося с 1957 г. антагонизма между пролетариями и интеллигентами (больше об этом можно узнать в главе “Популярность эгалитаризма”), которое неожиданно для организаторов студенческого протеста свело на нет усилия завоевать поддержку рабочих, как это удалось в 1956 г. Действительно, „трудовые коллективы на предприятиях не только не сочувствовали студенчеству, но и охотно участвовали в митингах, осуждающих мятеж студентов”³¹⁴ .

Добровольные резервы Гражданской милиции (ОРМО) и сама милиция без труда (посредством резиновых дубинок) усмирили мятежных студентов³¹⁵ . Важневский добавляет, что отдельные беженцы из УВ старались устраивать дебоши на улицах Варшавы, но после того, как одна из таких банд начала вымещать свою злобу на скамьях в близлежащим костеле, приходский ксендз вызвал милицию³¹⁶ . Однако мне не удалось найти подтверждения данного инцидента в других источниках, следовательно, можно считать его анекдотичным. Чтобы поражение выглядело моральной победой, командосы распустили слухи, что во время разгона митинга милиция якобы жестоко убила студентку. Для большего драматизма были даже придуманы персональные данные ложной жертвы, а также место и дату ее похорон – 11 марта.³¹⁷ . 9 и 10 марта удалось вывести на улицу студентов Варшвского политехнического института, а после их разгона милицией расклеить по всей столице профессионально изготовленные плакаты и листовки с лозунгами: „Отомстим за смерть студентки!”, „Милиция – Гестапо”, „Долой Гомулку!”, „Замбровского в Политбюро!” (Один из виднейших деятелей фракции пулавян, но не исключено, что за этим плакатом стояли его враги – мочаровцы, стремящиеся приписать ему причастность к бунту)³¹⁸ .

Беспорядки достигли своего апогея 11 марта, когда к студентам присоединился люмпен-пролетариат, желающий нажиться, грабя магазины (как и в 1956 г. в Познани). Чтобы отвлечь внимание студенчества от отмены похорон вымышленной студентки-жертвы коммунизма, организаторы объявили создание в варшавских вузах „независимых студенческих комитетов”, тотчас же перехваченных командосами³¹⁹ . Заслуживает внимания тезис Сьвиды-Зембы, что Мочар со своим аппаратом безопасности сознательно позволил протестам перейти в беспорядки: „Создавая для Гомулки видимость госпереворота, затеваемого бывшими партийными сановниками-евреями (действующими теперь при посредстве своих чад), фракция мочаровцев добилась у Первого секретаря карт-бланша. „Находящийся под угрозой” Гомулка должен был поверить, что только Мочар, а точнее – контролируемые им милиция и СБ, способны навести порядок. С того момента фракция уже может определять линию партии и начать штурм”³²⁰ .

В конце-концов Гомулка счел необходимым положить конец фронде пулавян и их карманных оппозиционеров, ибо наиболее срочным для него делом являлась экономическая стабилизация и признание западной границы Польши правительством Западной Германии. Непрекращающиеся студенческие беспорядки наносили ущерб международной позиции страны и ее дипломатов. Поэтому Гомулка предоставил мочаровцам свободу действий в борьбе с конкурентами. СМИ получили возможность освещать перед обществом семейные связи оппозиционеров – командосы были детьми партийцев из фракции пулавян, настоящей золотой молодежью (они получили в прессе название „банановая молодежь”). Неудивительно, что до этого времени СМИ будто набрали воды в рот: ведь одной из зачинщиков уличных беспорядков была дочь Романа Вэрфеля – бывшего сталиниста и главного редактора Центрального газетного издательства ЦК ПОРП³²¹ .

Теперь лед тронулся, и 11 марта по всей стране начались организованные мочаровцами рабочие митинги, во время которых осуждались крамольные студенты и выдвигались требования изгнать из партии их защитников – пулавян. Насколько это возможно, в риторике мочаровцев подчеркивался факт, что академические оппозиционеры занимают привилегированную позицию в социальной иерархии благодаря их отцам – партийным тузам, следовательно, могут себе позволить товары и предметы, недоступные обычным трудящимся³²² . 14 марта в главным городе Силезии – Катовицах – в подобной манифестации приняли участие больше 100 тыс членов ПОРП со всего промышленного округа. Глава местной партийной организации Эдвард Герек заявил, что его люди „непреклонно стоят грудью за товарища Веслава” (военный псевдоним Гомулки). 19 марта в транслированном во телевидению выступлении перед делегатами от варшавских заводов Гомулка представил слушателям свою оценку ситуации, бросая камешки в огород пулавян и нападая на тех деятелей культуры, которые, по его мнению, оказали поддержку студенческой оппозиции. Однако историк Мариан Топорэк полагает, что, прибегая к такой тактике, Первый секретарь отчаянно пытался сохранить свое положение, поскольку в зале раздались голоса: „Смелее, Веслав, смелее!” и „Герек! Герек!”³²³ . Несмотря на то, что под влиянием фракции Мочара Гомулка повторил часть их аргументов (например о еврейском происхождении некоторых участников беспорядков и их семейных связях с партийными сановниками), он подчеркнул, что все-таки нельзя антисионизм заменять антисемитизмом. Ханна Сьвида-Земба немного по-другому интерпретирует это выступление: „Предположительно Гомулка хотел использовать силу мочаровского наступления, придавая ему собственную форму – отбросить антисемитские нотки, оставить антисионистские акценты, но прежде всего ударить по либералам и ревизионистам… Гомулка выдвинул тезис, что в Польше живут также люди еврейского происхождения, являющиеся настоящими поляками, поскольку своей единственной отчизной считают социалистическую ПНР. Но дело в том, что нельзя иметь две отчизны. Следовательно, все польские евреи обязаны сделать выбор. Если своей родиной считают Израиль – пускай туда переедут. Но если оказываются не в состоянии определиться, то принадлежат к категории космополитов и не должны занимать никаких управленческих постов… Для сторонников Мочара само признание, что еврей может быть „хорошим поляком” настолько противоречило их однозначному антисемитизму, что они начали криками подзадоривать Гомулку на антисемитские вылазки… А на самом деле Гомулка решил подчеркнуть собственное видение дальнейшей политики, предупреждая, что для социализма либералы и ревизионисты намного более опасны, чем сионисты”³²⁴ .

Пейзаж после Марта

Так как сам Гомулка долгие годы старался избегать разжигания межфракционной вражды, а только лавировать между разными группами в партии, не становясь на сторону ни одной из них, то вполне естественно, что, вследствие ослабления пулавян, инициативу перехватили мочаровцы. В этом отдал себе отчет даже держащийся раньше в стороне премьер-министр Цыранкевич, который решил не сопротивляться им, и в своей речи 11 апреля позаимствовал националистическую фразеологию: „Мы имеем моральное право задать вопрос, каково моральное право тех, кто является заправилами шовинистической кампании против нашей страны, нации и государства. Ибо обстоятельства складываются так, что фонтан антипольской клеветы бьет из трех параллельных источников, а каждый из них загрязнен и отравлен: это Израиль с шовинистическими кругами сионистов других стран, США и ФРГ”³²⁵ . Точку зрения Цыранкевича поддержали в Сейме ближайший сотрудник Гомулки Зенон Клишко и глава организации PAX Болеслав Пясецкий³²⁶ .

Академическая оппозиция потерпела поражение, так как старалась применить венгерский сценарий двенадцатилетней давности в совсем других политических условиях. Прежде всего она не учла, что антагонизм между рабочими и интеллигенцией (на почве разницы в зарплатах обеих групп, доступа детей рабочих к высшему образованию и т. д.) усилился настолько, что совместная политическая акция под руководством интеллигентов стала уже невозможной. По крайней мере пока. Лидеры оппозиции сделали, однако, выводы из прошлых ошибок и шаг за шагом начали завоевывать доверие пролетариев, выступая защитниками их узкоцеховых интересов в ежедневных конфликтах с заводской администрацией и органами власти. В третьей части нашей статьи увидим, что данная стратегия оказалась действенной и во второй половине 70-х годов привела к созданию антикоммунистического Комитета защиты рабочих, а в августе 1980 г. – профсоюза “Солидарность”. Но нельзя также забывать, что поражение фракции пулавян (ратующих за социализм с человеческим лицом и полную независимость во внешней политике) по всей вероятности позволило избежать в Польше повторения чехословацкого сценария, в котором „Пражская весна” вызвала военную интервенцию стран Варшавского договора.

Стоит проследить, каким образом партийный историк Важневский (сторонник националистической фракции) излагает и толкует события, которые академическая оппозиция окрестила антисемитской чисткой: „Вследствие резко отрицательной оценки данной деятельности командосов обществом, в том числе и самими студентами, их движение потерпело крах. Часть командосов эмигрировала на Запад, а оставшиеся в стране немного притихли, но не прекратили работы, готовя условия для новых выступлений и посягательств на народную власть. Партийное руководство вовремя обратилось за помощью к рабочему классу и всей нации, что привело к поражению фальшивых защитников культуры и „суверенитета”. В итоге, при огромном оживлении и идейно-политическом участии всей партии, главные приверженцы ревизионизма были разоблачены и изгнаны из партийных рядов … Партийному руководству был справедливо сделан выговор за отсутствие заботы о развитии научных кадров рабочего и крестьянского происхождения (Намек на неравный доступ детей рабочих и интеллигентов к высшему образованию, который огорчал партийных консерваторов, но пулавян оставлял равнодушными – прим. авт.)… Партийная организация выявила и осудила тех научных сотрудников, кто поддерживал израильскую агрессию против арабских стран… В области польской кинематографии впервые за долгие годы решающий голос получили люди, решившие сражаться за правильный облик польского фильма, за ликвидацию монополии на власть малой группы людей”³²⁷ (Намек на связанных с пулавянами режиссеров – А. Мунка и А. Вайды – подвергающих в своих фильмах критике польские национальные мифы и геройство - прим. авт.). „Благодаря этой критике – добавляет Важневский – произошли изменения в личном составе кинематографического руководства, а у остальных выдающихся режиссеров пробудилась партийная и профессиональная совесть”³²⁸ . Началась эра патриотических и военных фильмов, которая длилась вплоть до конца ПНР.

„Подобный перелом наметился в сфере высшего образования и в научных институтах, где под влиянием оживления работы партийных комитетов были введены благоприятные с профессиональной и политической точки зрения изменения в составе кадров и укрепилась роль партийных организаций”³²⁹ . Как это выглядело на практике? По данным Генерального прокурора ПНР, были задержаны 2,7 тыс. чел, в том числе 359 студентов. Больше половины из задержанных (в т. ч. 209 студентов) арестовано. Под суд были отданы 262 чел, среди них – 98 студентов и научных сотрудников³³⁰ . Доцентами в вузах министерство назначило около 500 тех будущих докторов наук, которые еще не успели защитить диссертации на соискание высшей ученой степени, но проявили свою лояльность и не приняли участия в выступлениях. Наиболее активные профессора-антикоммунисты (Л. Колаковский, З. Бауманн, А. Шафф) были уволены с работы в УВ. Были временно расформированы философский и психологический факультеты. Самые активные во время беспорядков студенты-оппозиционеры были призваны в армию. Кроме того, в вузах введены занятия по политическому воспитанию, где, впрочем, преподаватели ограничивались пережевыванием избитых истин, не противоречащих советскому ревизионизму, а также заводская практика студентов-первокурсников. И самое главное – ликвидирована автономность вузов³³¹ . В период 1968-1969 гг. из Польши эмигрировало около 20 тыс. человек, среди них 500 научных сотрудников, 1000 студентов, многие журналисты, актеры, писатели, директора и работники издательств, уличенные к сочувствии фракции пулавян. На Запад были вынуждены выехать также свыше 200 работников силовых структур, которые больше всех скомпрометировали себя злоупотреблением властью в 1948-56 гг. Исследователь М. Топорэк признает, что далеко не все „мартовские эмигранты” бежали от притеснения на работе и в общественной жизни, многие из них просто мечтали о более высоком уровне жизни жизни на Западе и старались использовать этот неповторимый шанс, чтобы получить загранпаспорт с билетом в одну сторону. Поэтому они притворялись убежденными сионистами и выдумывали себе еврейское происхождение³³² .

Естественно, Важневский жалеет, что в конце июня 1968 г. Гомулка решил сдержать раззадоренных консерваторов, которые, громя пулавян, стремились стать гегемонами в партии: „Вместо того, чтобы содействовать дальнейшей идеологической борьбе с любыми чуждыми тенденциями в партии, все свелось к идущему сверху сглаживанию идеологических разногласий во имя ошибочно понимаемого единства партии”³³³ . По мнению историка, именно это привело к „дальнейшим социальным конфликтам”. Звучит немножко цинично, если посмотреть, чем не погнушались консерваторы в декабре 1970, чтобы избавиться от Гомулки. Конечно, сложная обстановка в стране заставила команду Гомулки разрешить мочаровцам свести счеты с пулавянами и перехватить у них много руководящих постов, однако Первый секретарь не мог не заметить также, что дальнейшая антисионистическая компания могла превратиться в полноценный черносотенный погром (как в г. Кельце в 1946 г.), который компрометировал бы государство на международной арене (а ПОРП - в коммунистическом движении). Поэтому 24 июня 1968 г. пресс-бюро партии запретило „собирать и выставлять на показ любые публикации о сионизме”, а СМИ переменили тон, вопреки мочаровцам³³⁴ . Гомулка лично заступился за Мечыслава Раковского – главного редактора либерального журнала “Политыка”, которого считал ревизионистом, но все-таки предпочитал сохранить независимый от фракции Мочара источник достоверной информации об умонастроениях населения страны (не только интеллигентов). Сам Раковский категорически отказался от участия в охоте за сионистами³³⁵ .

Пленум ЦК ПОРП в июле 1968 г. исключил из Политбюро Э. Охаба, слишком склонявшегося к пулавянам и нежелающего разоблачать сионистов. Также Охаб ушел в отставку с должности главы Государственного Совета. ЦК изгнал из своих рядов Адама Шаффа, который из партийного философа сталинской эпохи переродился в гуру академической оппозиции (впрочем, годы спустя, Шафф открыто перешел от неомарксизма на позицию неопозитивизма)³³⁶ . Новым министром обороны стал генерал Войцех Ярузельский, которого все подозревали в симпатии к мочаровцам, но это не совсем так. Ярузельский родился в семье польской шляхты, в 1940 г. вместе с родственниками был депортирован в Сибирь, где от яркого снега его зрение повредилось (отсюда знаменитые темные очки). После нападения немцев на СССР и советско-польского договора Ярузельский стал солдатом Первой армии Войска польского и прошел боевой путь до Берлина, прославился особым героизмом во время взятия немецких укреплений – Поморского вала. Его политические взгляды сводились к государственничеству и прагматизму. А что с Мочаром и его движением ветеранов? Их марш к власти был остановлен, поскольку проявленный ими аппетит настроил против них все остальные группы в партийном и государственном аппарате, которые не хотели делиться ни с кем плодами антисионистской чистки. Мочар был назначен заместителем члена Политбюро, но в то же время потерял контроль над аппаратом госбезопасности, который вернулся под управление людей Гомулки³³⁷ .

В конце августа Войско Польское приняло активное участие во вторжении стран Варшавского договора в Чехословакию. Гомулка считал ситуацию , сложившуюся у южного соседа Польши, контрреволюционной и чреватой „превращением социалистического государства в буржуазное”, поэтому на этот раз он безоговорочно поддержал политику Леонида Брежнева (в знак благодарности Генеральный секретарь ЦК КПСС, будучи гостем на V Съезде ПОРП, публично солидаризировался с политической линией Гомулки)³³⁸ . Для польского (и не только) руководства стало ясно, что СССР располагал средствами и волей к предотвращению дезинтеграции социалистического блока. Это сильно запало в память генерала Ярузельского и привело его в декабре 1981 к объявлению военного положения, чтобы предотвратить советскую интервенцию. V Съезд ПОРП в ноябре 1968 г. объявил, что лишь нейтрализация Гомулкой фракции пулавян и академической оппозиции спасла страну от несчастья (т. е. от участи Чехословакии)³³⁹ .

Съезд укрепил превосходство фракции консерваторов в партии: единственным сторонником пулавян, оставшимся в верхах, был Игнацы Лога-Совинский. Поэтому Гомулке пришлось теперь маневрировать лишь между группировками внутри этой фракции победителей, состоявшей из таких деятелей, как Зенон Клишко, Станислав Кочелек, Мариан Спыхальский, Петр Ярошевич, Стефан Ольшовский и Юзеф Тейхма. Свою формально высокую позицию сохранили премьер-министр Циранкевич и Мочар (но его движение начало распадаться, поскольку участникам стало видно, что он проиграл борьбу за власть)³⁴⁰ . По мнению Топорэка, „все эти изменения сигнализировали смену поколений в партии и отмирание старых фракций – как пулавян, так и натолинцев, а потом и мочаровцев.”³⁴¹ . Зато активно делал карьеру представитель молодого поколения партийцев – Эдвард Герек, который, пребывая в Силезии, расширил свое влияние в областной партийной организации и приобрел многочисленных и ценных друзей среди руководителей больших предприятий и боссов отраслевых профсоюзов. Таким образом, он стал выразителем объективных интересов „промпартии” (директоров предприятий различных отраслей тяжелой промышленности, особенно угледобывающей), желающей увеличения государственных капиталовложений, даже в ущерб бюджетному равновесию. Нельзя также забывать, что Силезия (промышленное сердце ПНР) была населена силезцами – национальностью, состоящей из потомков средневековых польских, чешских и германских колонистов, обладающих сильным чувством культурной и языковой общности (как каталонцы и шотландцы), еще до войны боровшихся за автономию в рамках Германии и Польши. Жители Силезии в эпоху Гомулки считали, что государство их недооценивает и жалеет денег для развития региона. Признаком стремительно растущей популярности Герека были парламентские выборы в 1969 г., на которых за него проголосовало 99,8% избирателей, а за Гомулку „лишь” 99,4%³⁴² .

Герек инспектирует завод в г. Ченстохова

Время правления Гомулки незаметно приближалось к концу, поскольку ПНР входила в новый этап своего развития, появились новые проблемы, которые надо было решать. Символом завершения послевоенного периода восстановления страны и увенчанием политической жизни Гомулки стало заключение договора от 7 декабря 1970 г. с прибывшим в Варшаву канцлером ФРГ Вилли Брандтом.

Вилли Брандт на коленях у памятника участникам восстания в Варшавском гетто

По этому договору западногерманское правительство наконец признало новую западную границу Польши на реке Одре и Нысе Лужицкой. Обе стороны сообщили, что „не предъявляют друг к другу никаких территориальных претензий ни теперь, ни в будущем”³⁴³ . Гомулка и его дипломаты выполнили поставленную задачу обеспечения послевоенных границ государства, теперь уже не зависящего от советских гарантий. Теперь правящие круги ФРГ потеряли casus belli в виде довоенного требования соединения Восточной Пруссии с Метрополией за счет отрезания Польши от Балтики. Гомулка тем временем сыграл свою роль в истории и должен был уйти, поскольку исчезли объективные основания для его дальнейшего правления. Раздираемое противоречиями руководство ПОРП было готово выдвинуть новых лидеров.

Декабрь 1970

По сей день закулисная сторона трагедии на польском Побережье (Выбжэжэ) остается неразгаданной, а подоплека интриги, к ней приведшей – неясной. Даже рассказы свидетелей и участников событий полны противоречий. Так или иначе, современные польские историки (кроме ярых антикоммунистов) далеки от возлагания на Гомулку ответственности за человеческие жертвы и склоняются к мнению, что Первый секретарь сам стал жертвой заговора и провокации неких сил (нет полного согласия – каких именно: то ли мочаровцев, то ли людей Герека, то ли советских спецслужб), желающих его компрометации и отстранения от власти. Но одно считают несомненным: „В годы, непосредственно предшествующие Декабрю 1970, политика Гомулки оказалась в кризисе и встретила сильное сопротивление не только в обществе, но и в широко понимаемом истеблишменте. Несмотря на официальные обряды и ритуалы, а также занавес тайны, заслоняющий ситуацию во власти от непосвященных, трещины среди правящей элиты стали ощутимы и в критический момент повлияли на ход событий. Данная ситуация придала низам смелости сопротивляться государственному аппарату, а в верхах господствовали нерешительность, неразбериха, склонность к паникерским настроениям и политическому авантюризму”³⁴⁴ . Для полноты картины, постараемся сопоставить данные, приведенные такими историками как Важневский (1989) и Топорэк (1999), а также из других источников.

Важневский в самом начале подчеркивает, что декабрьские события „следует рассматривать в контексте совокупности политических отношений в партийном руководстве и правительстве, а также соперничестве между отдельными группами в центральном партаппарате в конце 60-х годов”³⁴⁵ . Непосредственной причиной забастовок и манифестаций работников судоверфей он считает объявление, сделанное незадолго до Рождества, о повышении цен на продовольственные товары (особенно мясные изделия) доходящим по некоторым позициям до 30%. Топорэк приводит более подробные показатели: „масло и его изделия – повышение цен в среднем на 17,6%, джемы – на 36,2%, рыба и рыбные изделия – на 11,7%, ячневая каша – на 31%, макароны – на 15%, мука – на 16,6%. Повышались в цене также кожаная обувь, мебель и мотоцикли. Одновременно дешевели телевизоры, стиральные машины, холодильники, швейные машины, некоторые ткани и медикаменты”³⁴⁶ . Это чреватое последствиями решение было принято – как утверждает Важневский – очень торопливо и в узком кругу партийных руководителей в ноябре 1970 г., а потом команда Гомулки „навязала свою волю” остальным членам Политбюро, которые решили смягчить ее последствия, установив денежную компенсацию для многодетных и неимущих семейств. Однако – пишет партийный историк – когда заседание уже окончилось, некий неназванный деятель вычеркнул несколько нулей и тем самым пособие стало потрясающее низким – лишь 15-25 зл. в месяц на каждого члена семьи. Политбюро, как ни в чем не бывало, направило документ с такими цифрами в парторганизации по всей стране, чтобы они 12 декабря могли уведомить об изменениях граждан, в рамках всенародного обсуждения. Несмотря на заметное возмущение городского населения и самих местных отделений ПОРП (которые считали документ насмешкой над людьми), руководство не внесло никаких корректив, а о грядущем повышении цен сообщило по радио вечером в субботу 12 декабря. Партийная пресса подлила масла в огонь, опубликовав в воскресенье официальное коммюнике со всеми скандальными подробностями³⁴⁷ .

Дилемма 1960-х: либо очереди, либо повышение цен

В понедельник 14 декабря коллектив Гданьской судоверфи объявил забастовку и направился к зданию Областного комитета ПОРП. Как и в познаньском июне 1956 г., мирная манифестация быстро перешла в беспорядки – грабеж магазинов, поджигание общественных зданий и столкновения с милицией. Пленум ЦК партии, заседавший в этот день в Варшаве, по неизвестной причине официально не затронул темы повышения цен и вызванных им беспорядков, „хотя в кулуарах члены ЦК оживленно комментировали события”. В Гданьск отправился Станислав Кочелек – член Политбюро, вице-премьер и бывший секретарь гданьского Областного комитета ПОРП³⁴⁸ . Топорэк приводит такие подробности: „Часов в десять у здания дирекции судоверфи собралась трехтысячная толпа рабочих. Самостоятельно избрали своих делегатов и потребовали большего возмещения повышения цен, а также выразили протест против плохой работы профсоюзов, пренебрегших своими обязанностями. Дирекция не отреагировала на пожелания делегатов, поэтому трудящиеся перешли к зданию гданьского комитета ПОРП. Еще по дороге милиция безуспешно пытались разогнать толпу. Алойзы Каркошка – секретарь Областного комитета – участвовал в заседании Пленума ЦК в Варшаве, поэтому перед собранными выступил один из его заместителей, но был освистан. Демонстранты избрали своих делегатов, которые отправились на переговоры в здание ОК. Неожиданно, часов в шестнадцать, разнесся слух, что все делегаты были арестованы. Началось столкновение манифестантов с милицией, потом штурм Областного комитета, сгорело здание типографии. В бой были введены армия и Добровольные резервы Гражданской Милиции. Беспорядки длились до позднего вечера”³⁴⁹ .

Во вторник 15 декабря у Гомулки состоялось совещание с участием премьер-министра Цыранкевича, Спыхальского (главы Государственного Совета) и генерала Ярузельского (шефа Минобороны). Был заслушан доклад, подготовленный Казимежом Сьвиталой (главой МВД), начальником милиции Тадеушом Петшаком и… Мечыславом Мочаром (искренне ненавидящим Гомулку). Эта тройка утверждала, что демонстранты зверски линчевали двух милицейских, тяжело ранили несколько десятков, а также сожгли здания ПОРП и областного управления милиции³⁵⁰ . Выслушав эти леденящие кровь донесения, Гомулка должен был поверить (и поверил), что имеет дело с „новым кронштадтским мятежом”, и немедленно сформировал антикризисную бригаду с участием С. Кочелека, задачей которой было разработать план овладения положением и держать партийное руководство в курсе текущих дел о положении в Гданьске. По словам Важневского, бригада получила широкие полномочия, в т. ч. „право на издание приказа о стрельбе боевыми патронами”³⁵¹ . Однако Топорэк пишет: „Вечером 14 декабря в Гданьск приехали секретарь обкома партии Алойзий Каркошка и вице-премьер Станислав Кочелек, которые сформировали первый антикризисный штаб… В ночь [с 14 на 15 декабря] из Варшавы прилетели также члены Политбюро Зэнон Клишко, Игнацы Лога-Совинский, генерал Гжегож Корчыньский (Минобороны) и ген. Францишек Шляхциц (МВД), которые создали конкурирующий штаб”³⁵² . Важневский подчеркивает, что вторая группа отправилась на место событий „отдельно и по собственной инициативе”, а их поступок „на практике ущемил полномочия законного штаба. Это поспособствовало углублению хаоса и принятию противоречащих друг другу решений по крайней мере тремя центрами”³⁵³ .

Топорэк продолжает: „На следующий день, во вторник 15 декабря, забастовка охватила другие заводы Труймяста (Труймясто – общее название трех близлежащих польских городов на Побережье: Гданьска, Гдыни и Сопота - прим.авт.)… Повсюду стихийно формировались стачечные комитеты, требующие отменить повышение цен, улучшить условия труда, а также „свободы прессы и вероисповедания”. Толпа демонстрантов напала утром на здание Областного управления милиции (поскольку ночью были арестованы несколько участников беспорядков) в Гданьске, что окончилось схваткой с прибывшими подкреплениями. 10-тысячная толпа подожгла здание Обкома ПОРП в Гданьске. Толпа учинила кровавую расправу над офицером, который смертельно ранил демонстранта. (…) Ввиду эскалации событий, во вторник Гомулка в присутствии Спыхальского, Циранкевича, Сьвиталы, Ярузельского, Мочара, ген. Тадэуша Ретшака (главного коменданта милиции) и Станислава Кани (ответственного по поручению Политбюро за госбезопасность), принял решение применить оружие в случае необходимости… Данное решение, переданное главой МВД, вступило в законную силу во вторник 15 декабря в полдень. В Гданьске, Гдыни и Сопоте был также введен комендантский час”³⁵⁴ .

Однако самое страшное оказалось впереди… В граничащей с Гданьском Гдыне вплоть до 16 декабря не зафиксировано никаких инцидентов. Рабочий коллектив судоверфи им. Парижской Коммуны в спокойной атмосфере избрал из своего состава стачечный комитет для переговоров с представителями власти на тему аннулирования повышения цен³⁵⁵ . Местные власти приняли приглашение рабочих. Кочелек, довольный тем, что дело приняло благоприятный оборот, в среду вечером [16 декабря] по радио и телевидении попросил судостроителей вернуться на работу. Годы спустя он вспоминал: „Я рассуждал так – раз часть трудовых коллективов уже вышла на улицы, возвращение за станок судостроителей является шагом в сторону политического решения проблемы”³⁵⁶ . „Тем временем, по приказу другого управляющего центра – пишет, не уточняя, о каком центре речь, Важневский – в ночь со среды на четверг 17 декабря были арестованы члены междузаводского стачечного комитета, а войско блокировало доступ к судоверфи. В таких обстоятельствах 17 декабря дошло до кровавых столкновений у ворот завода и по всему городу”³⁵⁷ .

Слова Важневского, которые представляют в благоприятном свете роль Кочелека, требуют значительного дополнения. По данным Топорэка, „утром 16 декабря [среда] Труймясто было оцеплено армией, что однако не принесло разрядки, а еще более разжигало страсти. Бастовало уже 75% рабочих Гданьской судоверфи. Когда демонстранты выходили с завода в город, у ворот началась стрельба. Упали первые убитые и раненые. Беспорядки перенеслись не только на улицы Гданьска и Гдыни, но и начались даже в далеком Слупске и Эльблонге, где толпа тоже взяла в кольцо партийные комитеты³⁵⁸ . Во второй половине дня Зэнон Клишко, опасаясь забастовки с занятием помещения, приказал армии оцепить судоверфь и не допускать туда рабочих. Несмотря на это, Станислав Кочелек выступил вечером перед камерами гданьского телевидения с пламенной речью, призывая соблюдать спокойствие и вернуться на работу. Несоглосованность действий Клишко и Кочелека могла привести к трагедии. Ночью с 16 на 17 декабря были даже предприняты попытки предотвратить грозящую катастрофу, но без результата. Утром возвращающихся на работу судостроителей на железнодорожной станции Гдыня-Судоверфь (Гдыня-Сточня) встретил град пуль. Безоружные и пораженные случившимся рабочие не могли сопротивляться. Погибло несколько десятков человек. 5-тысячная толпа возмущенных жителей города вступила в борьбу с отрядами армии и милиции. Уличные бои длились два часа и принесли новые человеческие жертвы”³⁵⁹ .

Возникает вопрос: случайно ли Кочелек повел рабочих на смерть? А может, таким был его план – ценой человеческих жизней скомпрометировать Клишко (ближайшего сотрудника Гомулки) и самого Первого секретаря? Очень уместный вопрос, особенно если прочитать показания, данные полковником Константым Коженецким (Главное политическое управление Войска Польского) перед следственной комиссией ПОРП в апреле 1971: „Гданьская судоверфь была блокирована 16 декабря часов в четыре утра. Насколько знаю, по решению тов. Клишко приведенным в жизнь местным операционным штабом. Мне также известно, что товарищи Шляхциц, Кочелек, Слабчык и Кольчыньский (начальник областного отделения милиции) высказывались за очень умеренную в данной обстановке тактику и их намерения были верно переданы непосредственно командирам полка блокирующего судоверфь. (…) Поэтому по сей день не могу понять, почему, обращаясь по телевидению с просьбой вернуться на работу, Кочелек шел вразрез с осуществляемым уже решением блокировки завода. Разве он об этом не знал? А может здесь действовали другие механизмы? Я не в состоянии оценить этот факт, поскольку мне сложно понять головокружительное изменение его поведения, произошедшее за один день. Но мои собственные догадки не являются надлежащей основой для официального умозаключения”.

Была ли гдыньская резня неизбежной? „Помню, что группа военных в Военно-Морском Флоте и Главном Политическом Управлении вечером 16 декабря предложила тов. Бэйму остановить ранним утром 17 декабря железнодорожное движение в Гдыню, поскольку все предчувствовали трагедию. Но просьба была отклонена. А утром было уже слишком поздно”³⁶⁰ . Коженецкий приводит пример, подтверждающий, что при наличии доброй воли кровопролитие можно было предотвратить: „Благодаря личному вмешательству тов. Шляхцица удалось избежать столкновения армии с Добровольческим трудовым отрядом (ОХП) в Гдыне. Оказалось, что руководящий штаб всю ночь по ошибке готовил танковую операцию против двух сотен молодых людей, ничего не знающих о положении дел. Утром должна была начаться операция, но тов. Шляхциц решил всю проблему в течение двух-трех часов, использовав обычные средства – политический диалог и нормальные организационные решения ”³⁶¹ .

В каких обстоятельствах – по показаниям Коженецкого – были применены на Побережье боевые патроны?: „В Гданьске и Гдыне оружие было применено четыре раза (хотя существовали объективные условия, которые могли увеличить размеры трагедии): В Гданьске дважды – 15 декабря у здания Обкома и 16 декабря у ворот №2 Судоверфи. В Гдыне – также дважды: 17 декабря в 5.50 и 9.00. В каждой из этих ситуаций предпосылки применения оружия были вескими: большая и реальная угроза для военной техники и жизни солдат, разъяренная деструктивно-анархичная толпа, пользующаяся камнями, бутылками с бензином, и нередко – огнестрельным оружием. Стоит еще подчеркнуть, что ни один выстрел не был сделан прямо в толпу, и, несмотря на несколько десятков подобных опасных ситуаций в обоих городах, огонь не был там открыт”³⁶² .

Государственные СМИ (контролируемые фракцией консерваторов) постарались как можно быстрее довести до сведения рабочих коллективов во всей стране информацию о кровавых событиях на Побережье. Неудивительно, что 19 декабря всеобщая забастовка охватила город Щецин у границы с ГДР. „Так же, как и в Гданьске, на улицы вышли колонны демонстрантов и начались двухдневные беспорядки. Секретарь обкома Антони Валашэк отказался принять делегатов от бастующих рабочих и дал приказ блокировки судоверфи милицией. Уличное шествие, которое направилось к зданию обкома, было атаковано милицией и СБ (Госбезопасностью). Были сожжены здание обкома и областного управление милиции. Появились первые человеческие жертвы. В действие была введена армия. После снятия осады отделов милиции сотрудники правоохранительных органов провели в городе карательные действия, избивая даже случайных прохожих”³⁶³ , Стачку объявили также рабочие варшавских фабрик, остальные заводские коллективы обещали присоединиться к протесту в понедельник 21 декабря³⁶⁴ .

Что более всего бросается в глаза? 1) Абсолютная слепота и пассивность заводских партийных организаций и профсоюзов – т. е. органов, которые первыми должны фиксировать недовольство трудящихся и помогать им решать проблемы без отсрочки, пока они не приняли опасных масштабов (или, по крайней мере, служить медиаторами); 2) Областные отделения партии каждый раз совершали по сути самоубийственные действия, лишь обостряющие ситуацию и ведущие к вспышке гнева демонстрантов (автору неизвестно, преобладали ли в обкомах противники команды Гомулки, но это могло бы многое объяснить); 3) Силовики на практике направляли свою агрессию против случайных жителей, не принимающих участия в беспорядках, и делали это в таком масштабе, который отталкивал общество от партии и правительства; 4) Казалось, что руководство ПОРП потеряло способность предвидеть последствия своих решений, поскольку не только социологам было хорошо известно, что повышение цен более раздражает трудящихся, чем карточная система снабжения, поскольку противоречит их чувству справедливости и ожиданиям от „своего” государства. Анджей Верблан, анализирующий внутреннюю обстановку в ПНР 60-х годов, замечает: „Практически не существовали никакие буферные зоны, посреднические, арбитражные структуры между властью и обществом. Это приводило к тому, что любой протест, вылившийся на улицу, был чреват мятежом”³⁶⁵ .

Итоги декабря

Топорэк пишет: „Вечером 17 декабря премьер-министр в своей речи по радио прокомментировал события на Побережье. Он объяснил их тем, что рабочими двигало беспокойство, использованное затем хулиганскими элементами, уголовниками и врагами социализма”³⁶⁶ . В тот же день в Варшаву позвонил обеспокоенный Брежнев и высказался за решение кризиса „исключительно собственными силами ПНР”, дав тем самым понять, что СССР не намерен повторять ни венгерского, ни чехословацкого сценария³⁶⁷ .

Гомулка еще не знает, что 1970 г. станет последним годом его руководства

„По мере эскалации событий на Побережье началось заметное размежевание партийного руководства. Вначале члены Политбюро устно одобрили применение оружия, но со временем все более убеждались, что единственным вариантом является лишь политическое решение. Стало очевидным, что за все последствия ответит сам Гомулка… Конечно этим убеждением пока никто не делился с Гомулкой и его командой, лишь 19 декабря с Первым секретарем серьезно поговорил о ситуации Юзеф Тейхма. Заявление Брежнева, вести о разногласиях в ПОРП и общая усталость вызвали у Гомулки повышенное давление и расстройство зрения. Он был отвезен в клинику для членов правительства”³⁶⁸ . В таких обстоятельствах в ночь с 18 на 19 декабря прошло совещание Политбюро под руководством премьер-министра Цыранкевича (и без участия Гомулки), которое всю вину за кровопролитие возложило на больного Первого секретаря, а затем состоялся классический дворцовый переворот: новым лидером ПОРП был избран Эдвард Герек, кандидатура которого была согласована с Москвой³⁶⁹ . Гереку сообщил о согласовании официально прибывший в Варшаву Петр Ярошевич – представитель Польши в Совете Экономической Взаимопомощи, пользующийся доверием команды Брежнева. При этом советская сторона категорически заявила, что ни в коем случае не согласится с возможным избранием Первым секретарем Мечислава Мочара (поскольку опасалась румынского сценария, где во главе партии стал плохо управляемый националист Чаушеску). Анджей Верблан замечает: „Попытка дворцового переворота оказалась успешной не только благодаря настроениям большинства истеблишмента, но и поддержке, оказанной советским руководством. Уже в среду 16 декабря Кремль начал уговаривать польскую сторону заменить Гомулку Гереком – об этом разговаривал с вице-премьером Ярошевичом сам Косыгин. На VIII Пленуме ЦК партии о своих советских контактах упоминал премьер-министр Цыранкевич. Переговоры с поляками вел также маршал Гречко. 18 декабря посол Аристов передал вышеупомянутое письмо Брежнева Центральному комитету ПОРП. Все это мы знаем благодаря опубликованным источникам, и, наверное, наши знания остаются еще неполными. Внимания заслуживает также разговор Герека и Ярошевича с Брежневым в Кремле 5 января 1971 г., во время которого глава КПСС открыто приписал себе соавторство перетасовки руководства в польской компартии”.³⁷⁰

Неудивительно, что Пленум ЦК ПОРП признал события на Побережье „оправданным протестом трудящихся против произвольного решения властей”, а в рапорте партийной следственной комиссии добавлено: „Бурность протеста рабочего класса была результатом накопленного с некоторого времени общественного недовольства некоторыми мерами экономической и социальной политики партии и правительства. Недовольство росло на почве слишком медлительного и слабо ощутимого улучшения условий жизни рабочего класса и всего общества в конце 60-х”³⁷¹ . Итогом этого накопления стали 45 убитых и 1165 раненых, а также значительные материальные потери³⁷² .

Горит здание партийного комитета ПОРП в Гданьске

Но вешание собак на прежнее руководство этим не ограничилось. Главным виновным был признан лично Гомулка, который якобы „нарушив принцип коллегиального руководства, сосредоточил всю власть в своих руках и в узком круге доверенных лиц (Клишко, Ящук), не допускал критики и запугивал членов Политбюро… Непосредственным результатом стала потеря связи с человеком труда”³⁷³ . Данная фразеология очень напоминает приемы, использованные Хрущевым в его пресловутым докладе „О культе личности и его последствиях”. Но на этот раз трагедия повторялась как фарс, поскольку слушатели должны были, по мнению нового руководства, поверить, что лишь из-за страха перед Гомулкой и его „опричниками”, ни один из членов ЦК не решился на Пленуме ЦК 14 декабря разузнать о положении дел на Побережье, хотя „этот вопрос волновал тогда всех”³⁷⁴ . Притом новое руководство похвалило Кочелека, который, мол, „в отличие от Клишко активно противодействовал осуществлению на Побережье неправильных намерений Гомулки”³⁷⁵ . Если допустить, что этим неправильным намерением Первого секретаря было предотвращение дальнейшего кровопролития, то, действительно, Кочелек обращением к рабочим внес решающий вклад в срыв планов своего начальника… Правда, Генеральный прокурор возбудил против Кочелека уголовное дело, но оно кончилось ничем.

В саморекламе не отказал себе и новый Первый секретарь ЦК ПОРП Эдвард Герек, который в своем первом выступлении обещал, что впредь партия будет обсуждать с народом все ключевые решения („Общественные проблемы будем решать, посоветовавшись с той группой, которой они касаются”³⁷⁶ ), а значение Сейма, органов территориального самоуправления, профсоюзов и молодежных организаций увеличится³⁷⁷ . Было также решено заморозить цены на два года³⁷⁸ . Партия довольно легко выбралась из кризиса, вызванного трагедией на Побережье, так как оппозиционные интеллектуалы и молодежь остались равнодушными к потерям среди рабочих, хорошо помня, как в 1968 г. пролетарии оказали власти активную поддержку против студенческих выступлений³⁷⁹ . Также и церковные иерархи проявили сдержанность, а часть из них (надеясь на улучшение отношений с новым руководством) во время рождественских проповедей высказалась в пользу Герека: „Зря полилась кровь. Появилось даже опасение, что Рождество все мы проведем тревожно, однако после обращения нового Предводителя ко всей нации, в котором он заявил, что учтет интересы малых мира сего, родилась надежда, что воцарится мир”. По данным Службы Безопасности, церковники нередко подчеркивали, что „была пролита родная кровь, брат стрелял в брата, чье-то неразумие повлекло за собой смерть многих людей, народ получил сначала много обещаний, а потом удары дубинками”. Они надеялись также, что „после периода поражений и страданий придет улучшение, а благодаря нынешним сменам в партийном и правительственном руководстве положение Церкви также улучшится”. По большей части пастыри призывали молиться за нормализацию отношений между государством и церковью и за новое руководство, просили прихожан соблюдать спокойствие и трудовую дисциплину, „ибо таким образом будет оказана поддержка людям, которые восстановили в Отчизне порядок”;³⁸⁰ .

Наблюдая за тем, кто после Декабря 1970 пошел вверх по партийной лестнице, можно узнать cui bono (кому было выгодно, чтобы общественное недовольство вспыхнуло и окончилось резней). Поэтому об интересных подробностях Важневский упоминает мимоходом и лишь в хронологическом перечне в конце своей книги: „…С постов членов Политбюро и Секретариата ЦК были уволены Болеслав Ящук, Зенон Клишко, Рышард Стшелецкий и Мариан Спыхальский (ближайшие сотрудники Гомулки – прим. ПБ). В Политбюро были избраны: Эдвард Бабюх (по слухам – в награду за помощь в отстранении Гомулки - прим. Авт. ³⁸¹ ), Петр Ярошевич, Мечислав Мочар. Стефан Ольшовский и Ян Шидлак. Заместителями членов Политбюро стали Войцех Ярузельский, Хенрык Яблонский и Юзеф Кемпа. В Секретариат ЦК были избраны: Эдвард Бабюх, Казимеж Барциковский и Станислав Кочелек”³⁸² . Из „гомулковцев” уцелел один премьер-министр Цыранкевич, но ненадолго, поскольку спустя несколько дней на заседании Сейма он объявил, что уходит в отставку. Цыранкевич был переведен на пост председателя Государственного совета, а после истечения срока полномочий в 1972 г. навсегда ушел из политической жизни. Новым главой правительства стал Ярошевич³⁸³ . Топорэк дает этим перетасовкам такую оценку: „Это было по сути такой Пленум, во время которого одна фракция была разрушена, а на ее месте было создано несколько других. В верхах партии находились теперь три группировки: „герековцы” (Бабюх, Барциковский, Шидлак), „мочаровцы” (Кемпа, Кочелек, Ольшовский) и совершенно новая фракция „независимых”, пользующихся доверием советского руководства (Ярошевич, Ярузельский)”³⁸⁴ .

Важневский добавляет, что в марте 1971 г. Гомулка якобы написал письмо новому руководству ПОРП, в котором заявил о своем желании остаться в составе ЦК (несмотря на сопротивление герковцев) и готовности отстоять свою точку зрения на ближайшем заседании ЦК. Позволения он не получил и до конца жизни принудительно находился вне политики. Поскольку единственной копией письма располагал Важневский, к пересказу его содержания следует отнестись с осторожностью. По словам партийного историка, Гомулку особенно возмущал факт, что первыми начали бастовать судостроители, принадлежащие к привилегированной и хорошо оплачиваемой прослойке пролетариата, а забастовку поддержали местные активисты Союза социалистической молодежи (ЗМС), что „указывает на огромные пробелы в идейно-политическом воспитании молодежи”³⁸⁵ . Гомулка признает в письме ошибочность срока введения повышения цен и их масштаба, но главную вину за события на Побережье возлагает на местные условия на предприятиях портовых городов и поведение молодого поколения, которое, мол, не уважает закона и лишено дисциплины. „Вина лежит также в глубоко укоренившихся в нашем обществе худших исторических традициях и сильным анархическим тенденциям”³⁸⁶ . Действительно ли „право-националистический тов. Веслав” придерживался такого мнения? А может это вымысел Важневского, чтобы его опорочить? Вопрос остается открытым.

Но самое интересное Важневский приводит в конце: Гомулка признал якобы, что „декабрьские события напоминают контрреволюцию в том смысле, что их итогом стала смена руководства партии и правительства”³⁸⁷ . Как относится к тому Важневский? „Гомулка наводил читателей на мысль о фракционной деятельности отдельных недоброжелательных ему членов партийного руководства, особенно правительства, которые спровоцировали забастовки, чтобы свергнуть Первого секретаря. Не исключая такой возможности, не следует ее однако переоценивать”³⁸⁸ . Действительно ли сам Гомулка виновен в своем втором и последнем падении? Станислав Трепчынский (в 1971-77 гг. заместитель главы МИДа, в 1972-73 гг. председатель Генеральной Ассамблеи ООН) не был в этом уверен. Годы спустя он утверждал, что заговор против Гомулки, назревающий в недрах ПОРП в конце 60-х, мог получить поддержку советского правительства, недовольного самостоятельным урегулированием Польшей вопроса западной границы („Я помню, как Гомулка ожесточенно спорил на эту тему на заседании Варшавского договора в Будапеште в марте 1969 г. Гомулка защищал интересы польского государства и выиграл”), а также критикой Гомулки в адрес тогдашней формы СЭВ („Требовал более эффективных экономических инструментов социалистической интеграции в рамках этого образования”) и советской колхозной модели („Во время визита в Москве в пылу дискуссии Гомулка упрекнул члена Политбюро КПСС Полянского, что тот не имеет ни малейшего понятия о сельском хозяйстве”). Благодаря Петру Костикову (отвечающему за контакты с ПОРП от имени Международного отдела ЦК КПСС), советское руководство пришло к мнению, что пользующийся все большей популярностью Герек является „настоящим коммунистом и рабочим деятелем, невосприимчивым к гомулковской ереси, касающейся индивидуального сельского хозяйства, поскольку с этой областью никогда раньше не имел дела”. Трепчинский упоминает инцидент, свидетелем которого он был во время поездки нового польского руководства в Москву в январе 1971 г.: „Меня поразило, что еще в аэропорту Брежнев начал рассказывать удивленному Гереку о колхозах. Лишь позже я отдал себе отчет, что Брежнев твердо верил – раз об этом ему донесли – что найдет с Гереком общий язык в этом вопросе. На практике оказалось, что Герек не только не хотел бросить “польского пути к социализму”, но и во многом (например, в открытии Польши для западного влияния) пошел дальше Гомулки. Насколько знаю, Костиков поплатился позже за свою ошибочную оценку Герека понижением в должности”³⁸⁹ . О том, что принесло стране десятилетие руководства команды Эдварда Герека, узнаем в следующей части.

Краткие выводы

Руководство ПОРП после 1956 г., под влиянием развитой КПСС концепции о «мирном переходе к социализму» и «общенародном государстве», старалось избежать любых решений, которые могли бы нанести ущерб национальному единству и поставить под сомнение дальнейшее существование модели Народного фронта. Ценой такого подхода было замедление развития производительных сил и, соответственно, производственных отношений. Ясно, что далеко не все (мягко говоря) польские коммунисты владели диалектическим методом и понимали, что только непрерывное движение социализма вперёд способно обеспечить его выживание. В этом социалистическое общество напоминает самолёт: чрезмерно быстрый полёт к коммунизму грозит тем, что сила трения разорвёт его в клочья (и Гомулка догадался об этом, наблюдая за рабочим бунтом в Познани в июне 1956 г.). Но если двигаться слишком медленно, то самолёт потеряет несущую силу и рухнет. Но понимания этого в партии не было.

Можно также сказать несколько по-другому: для перехода социалистического общества к коммунизму развитие надстройки (идеология, культура и т. п.) не менее важно, чем развитие экономического базиса. Здесь уместна метафора: базис и надстройка — ноги социалистического общества и обе должны развиваться и двигаться синхронизировано, чтобы дойти до коммунизма. А если этого не происходит?

Как мы уже увидели, ошибки в процессе социалистического строительства не были вовремя исправляемы и копились год за годом, вызывая всё более острые кризисы, которые, в свою очередь, служили каждому новому руководству ПОРП обоснованием дальнейшего внедрения в социалистическую экономику рыночных механизмов. Такой гибрид начал терять свою жизнеспособность и был обречён переродиться в капитализм.

Признаки этого стали заметны уже во второй половине 60-х годов, и в то же время наметился трудный (но не имеющий альтернатив) путь выхода из ловушки: 1) В сфере базиса — полная интеграция экономик всех стран СЭВ в единый, центрально управляемый хозяйственный организм и постепенное изживание товарного производства; 2) В сфере надстройки — подъём народных масс на борьбу с пережитками прошлого и теми членами партии, которые идут по капиталистическому пути, что могло бы направить общественную энергию, недовольство и эгалитарные стремления в русло, полезное для дела коммунизма.

Piotr Biełło (тов. Петер)

Библиография

Andrzej Dryszel, Raz na tysiąc lat, Tygodnik Przegląd, 26/08/2007, https://www.tygodnikprzeglad.pl/raz-na-tysiac-lat/
Ryszard Gontarz (wywiad), Nie byłem człowiekiem Moczara , Myśl Polska, 2001, http://www.mysl-polska.pl/1318
NN, Fatalne decyzje, Tygodnik Przegląd, 27.12.2000 (https://www.tygodnikprzeglad.pl/fatalne-decyzje/)
Piotr Osęka, Marzec '68, Kraków 2008.
Michał Przeperski, Historia Radia Tirana, Polityka, 2/10/2012, https://www.polityka.pl/tygodnikpolityka/historia/1530859,1,historia-radia-tirana.read
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1958-1962, Warszawa 1998.
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999.
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione
Grzegorz Sołtysiak, Nikogo nie oskarżamy, Tygodnik Przegląd, 16.12.2002, https://www.tygodnikprzeglad.pl/nikogo-nie-oskarzamy/
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999.
Stanisław Trepczyński, Kto nie chciał Gomułki, Tygodnik Przegląd, 21/05/2001, https://www.tygodnikprzeglad.pl/kto-nie-chcial-gomulki/
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989
Andrzej Werblan, O grudniu '70 rzetelnie, Tygodnik Przegląd, 2.04.2001, https://www.tygodnikprzeglad.pl/o-grudniu70-rzetelnie/
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010.

Фильмография

Для желающих увидеть более-менее адекватный образ Польши в эпоху Гомулки, есть и британская кинохроника с ее репортажами (https://www.youtube.com/user/britishpathe/videos) и официальные польские кинохроники. Кроме того, нижеуказанные кинофильмы и сериалы не только отражали тогдашннее общественное сознание, но и сами повлияли на его формирование:

Нашли ошибку? Выделите фрагмент текста и нажмите Ctrl+Enter.

Примечания

Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 128. ↩
]Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 129. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 130. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 130-131. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 131. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 131-132. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 132. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 132-133. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 133. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 133. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 133-134. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 134. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 134. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 134-135. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 135. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 136. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 135. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 136. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 136. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 136. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 137. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 137. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 137. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 138. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 433. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 444. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 434 ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 433. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 434. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 434. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 434. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 436. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 435. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 436. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 436. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 436. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 437. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 437. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 438. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 438. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 439. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 131. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 132. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 133. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 132. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 134. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 134. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 134. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 135. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 136. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 136. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 219. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 220. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 136. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 140. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 141. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 140. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 142. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 144. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 145. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 145. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 145. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 150. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 150. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 150. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 151. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 152. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 152. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 152-153. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 153. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 153. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 155. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 157. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 158. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 159. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 159. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 160. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 168. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 169. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 170. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 173. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 174. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 175. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 180. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 187. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 185-186. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 189. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 189. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 191. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 195. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 196. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 197-198. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 199. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 199. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 202. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 203. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 203. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 208. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 204. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 207. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 203. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 205. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 442. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 263. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 443. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 443. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 355. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 355. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 357. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 357. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 359. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 358. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 359. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 422. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 422. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 422. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 423. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 423. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 284. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 224-225. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 227. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 229. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 230-231. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 236. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 257. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 253. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 265. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 252. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 253. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 250-251. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 250. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 245. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 246. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 237. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 240-241. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 280. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 243. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 243. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 243. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 244. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 246. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 241. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 246. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 424. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 424. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 425. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 425. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 425. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 426. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 427. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 427. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 427. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 426. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 279. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 426. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 427. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 428. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 272. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 429. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 428. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 429. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 429. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 278. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 278. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 430. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 430. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 430. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 431. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 431. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 431. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 432. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 432. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 317. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 344-347. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 348. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 349. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 350-351. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 352-353. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 355. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 355. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 357. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 357-358. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 362. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 366. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 365-366. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 453. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 413. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 409. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 286. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 287. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 288. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 288. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 289. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 289-290. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 296-299. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 295. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 457. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 458. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 450. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 459. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 460. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 461. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 461. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 462. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 464. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 463. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 464-465. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 464. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 467-468. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 469. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 469. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 469. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 470. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 470. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 470. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 471. ↩
Andrzej Dryszel, Raz na tysiąc lat, Tygodnik Przegląd, 26/08/2007. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 473. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 474. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 474. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 602. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 601. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 602. ↩
Henryk Słabek, O społecznej historii Polski 1945-1989, Warszawa 2015, wyd. drugie uzupełnione, s. 601-602. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 138. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 139. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 138. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 138. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 139. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 139. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 82. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 82. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 93-94. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 94. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 87. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 91. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 92. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 95. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 95. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 95. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 95. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 96. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 97. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 295. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 297. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 296-297. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 97-98. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 98. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 99. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 100. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 101. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 102. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 103. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 104. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 56-57. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 57-58. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 136. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 137. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 152-155. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 384. ↩
Piotr Osęka, Marzec '68, Kraków 2008, s. 27. ↩
Piotr Osęka, Marzec '68, Kraków 2008, s. 28. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 388. ↩
Piotr Osęka, Marzec '68, Kraków 2008, s. 28. ↩
Piotr Osęka, Marzec '68, Kraków 2008, s. 30-31. ↩
Piotr Osęka, Marzec '68, Kraków 2008, s. 28. ↩
Piotr Osęka, Marzec '68, Kraków 2008, s. 32. ↩
Piotr Osęka, Marzec '68, Kraków 2008, s. 19. ↩
Piotr Osęka, Marzec '68, Kraków 2008, s. 252. ↩
Ryszard Gontarz (wywiad), Nie byłem człowiekiem Moczara , Myśl Polska, 2001, http://www.mysl-polska.pl/1318 ↩
Michał Przeperski, Historia Radia Tirana, Polityka, 2/10/2012, https://www.polityka.pl/tygodnikpolityka/historia/1530859,1,historia-radia-tirana.read ↩
Michał Przeperski, Historia Radia Tirana, Polityka, 2/10/2012, https://www.polityka.pl/tygodnikpolityka/historia/1530859,1,historia-radia-tirana.read ↩
Michał Przeperski, Historia Radia Tirana, Polityka, 2/10/2012, https://www.polityka.pl/tygodnikpolityka/historia/1530859,1,historia-radia-tirana.read ↩
Michał Przeperski, Historia Radia Tirana, Polityka, 2/10/2012, https://www.polityka.pl/tygodnikpolityka/historia/1530859,1,historia-radia-tirana.read ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 227-229. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 347. ↩
Michał Przeperski, Historia Radia Tirana, Polityka, 2/10/2012, https://www.polityka.pl/tygodnikpolityka/historia/1530859,1,historia-radia-tirana.read ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 84. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 265. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 195. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1958-1962, Warszawa 1998, s. 79. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 301-302. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 391. ↩
Mieczysław F. Rakowski, Dzienniki polityczne 1963-1966, Warszawa 1999, s. 425. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 104. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 105. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 105. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 106. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 107. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 107. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 107-108. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 108. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 108. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 109. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 109. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 110. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 111. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 111. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 112. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 113. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 113. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 113. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 113. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 113-114. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 114. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 115. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 116. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 116. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 117. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 117. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 118. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 118. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 119. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 432. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 408. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 120. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 120. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 120. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 121. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 412-413. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 122. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 61. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 61. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 428-429. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 123. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 124. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 124. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 124. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 125. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 62. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 62. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 63. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 125. ↩
Hanna Świda-Ziemba, Młodzież PRL, Kraków 2010, s. 427. ↩
336 ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 126. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 61. ↩
339 ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 127. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 127-128. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 64. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 64. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 65. ↩
Andrzej Werblan, O grudniu '70 rzetelnie, Tygodnik Przegląd, 2.04.2001 (https://www.tygodnikprzeglad.pl/o-grudniu70-rzetelnie/) ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 140. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 66. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 140. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 141. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 66. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 141. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 141. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 67. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 141. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 67. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 142. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 142. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 142. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 67. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 68. ↩
"Fatalne decyzje", Tygodnik Przegląd, 27.12.2000 (https://www.tygodnikprzeglad.pl/fatalne-decyzje/) ↩
"Fatalne decyzje", Tygodnik Przegląd, 27.12.2000 (https://www.tygodnikprzeglad.pl/fatalne-decyzje/) ↩
"Fatalne decyzje", Tygodnik Przegląd, 27.12.2000 (https://www.tygodnikprzeglad.pl/fatalne-decyzje/) ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 68. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 142. ↩
Andrzej Werblan, O grudniu '70 rzetelnie, Tygodnik Przegląd, 2.04.2001 (https://www.tygodnikprzeglad.pl/o-grudniu70-rzetelnie/) ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 68. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 68. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 68-69. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 69. ↩
Andrzej Werblan, O grudniu '70 rzetelnie, Tygodnik Przegląd, 2.04.2001 (https://www.tygodnikprzeglad.pl/o-grudniu70-rzetelnie/) ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 142. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 143. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 143. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 144. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 144. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 145. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 145. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 345. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 70. ↩
Grzegorz Sołtysiak, Nikogo nie oskarżamy, Tygodnik Przegląd, 16.12.2002 (https://www.tygodnikprzeglad.pl/nikogo-nie-oskarzamy/) ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 69. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 345. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 69. ↩
Marian Toporek, Historia Polski 1945-1999, Kraków 1999, s. 69. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 145. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 145. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 145-146. ↩
Władysław Ważniewski, Polityczne i społeczne problemy rozwoju Polski Ludowej 1944−1985. Zarys Historii, Warszawa 1989, s. 146. ↩
Stanisław Trepczyński, Kto nie chciał Gomułki, Tygodnik Przegląd, 21/05/2001, https://www.tygodnikprzeglad.pl/kto-nie-chcial-gomulki/ ↩