~ 35 мин

Публикуем обзор твор­че­ства не очень извест­ного сего­дня совет­ского писа­теля, про­из­ве­де­ния кото­рого и по сей день не утра­тили своей актуальности.

Двадцатые годы про­шлого века для СССР были, если так можно выра­зиться, экс­пе­ри­мен­таль­ными прак­ти­че­ски во всех сфе­рах жизни. В эко­но­мике и поли­тике под натис­ком объ­ек­тив­ных обсто­я­тельств власть была вынуж­дена перейти к Новой эко­но­ми­че­ской поли­тике, вклю­ча­ю­щей упор на рыноч­ные отно­ше­ния, в искус­стве клю­чом били раз­лич­ные направ­ле­ния модер­низма, в быту люди про­бо­вали новые формы «обще­ния» (Verkehr).

Но и в этом оке­ане люд­ского нова­тор­ства оста­ва­лись носи­тели тра­ди­ций, сохра­няв­шие вер­ность, каза­лось бы, отми­ра­ю­щим фор­мам. Отнюдь не все­гда это были реак­ци­о­неры, суще­ству­ю­щие под солн­цем лишь по недо­смотру совет­ской вла­сти. Попадались и люди, счи­та­ю­щие, что нельзя так резко поры­вать со ста­рым, необ­хо­димо взять от него самое лучшее.

Одним из таких людей в лите­ра­туре был Пантелеймон Сергеевич Романов, родив­шийся 12 июля 1884 года в семье быв­шего мел­кого слу­жа­щего из обед­нев­ших дво­рян и дочери пса­лом­щика. Детство писа­тель про­вёл на малень­ком хуторе в Белевском уезде Тульской губер­нии. Сам Романов писал, что жизнь для его семьи не была лёг­кой про­гул­кой¹ . Деревенский быт харак­терно отра­зился на твор­че­стве писа­теля. В зре­лые годы мно­же­ство про­из­ве­де­ний будет посвя­щено именно деревне: недо­пи­сан­ная эпо­пея «Русь», повесть «Детство» и мно­же­ство рассказов.

Жизнь Романова харак­те­ри­зует его ско­рее как обы­ва­теля: закон­чил гим­на­зию в 1905 году, посту­пил в Московский уни­вер­си­тет, бро­сил учёбу, устро­ился бан­ков­ским слу­жа­щим и объ­е­хал бла­го­даря этому евро­пей­скую Россию, в период Первой миро­вой войны рабо­тал ста­ти­сти­ком, в Февральскую рево­лю­цию в той же долж­но­сти в Государственной думе, женился, а потом коче­вал по совет­ским учре­жде­ниям до 1920 года. И был бы он самым обык­но­вен­ным чело­ве­ком, если бы не его писа­тель­ское ремесло, кото­рому он оста­вался верен все эти дол­гие пят­на­дцать лет.

Ещё в гим­на­зии он делает первую пробу, обер­нув­шу­юся про­ва­лом из-​за недо­статка опыта:

«Первое лите­ра­тур­ное про­из­ве­де­ние, нача­тое на хуторе в амбаре на чер­даке, был роман из англий­ской жизни. Осталось неокон­чен­ным вслед­ствие недо­ста­точ­ного зна­ком­ства с бытом и нра­вами Англии»² .

После этого он про­хо­дит тот же путь, что и мно­же­ство писа­те­лей — интен­сив­ное само­об­ра­зо­ва­ние. В днев­ни­ках сохра­ни­лись выписки из Белинского, Чернышевского, Герцена, Гегеля, Ницше, Бергсона и других.

Первые рас­сказы Романова печа­та­ются в жур­нале «Русская мысль» и в газете «Русские ведо­мо­сти», где пока ещё скром­ный талант заме­чают Горький и Короленко. Наиболее ярким доре­во­лю­ци­он­ным про­из­ве­де­нием стал этюд «В род­ном краю» 1916 года, где пере­дана атмо­сфера рус­ской про­вин­ции, докуда изредка доно­сится гро­хот миро­вой войны. В то время, когда взор боль­шей части лите­ра­то­ров был обра­щён на поверх­ность явле­ния, Романов смот­рел вглубь, в те пла­сты обще­ства Российской импе­рии, кото­рые впо­след­ствии во мно­гом опре­де­лили харак­тер рево­лю­ци­он­ных преобразований.

С 1918 года в печати начи­нают появ­ляться пер­вые рас­сказы Романова, бла­го­даря кото­рым он полу­чил широ­кую извест­ность. В сере­дине 20-​х их будет уже около сотни, а лите­ра­ту­ро­вед Н. Н. Фатов в своей ста­тье «Пантелеймон Романов» напишет:

«По манере письма П. Романов при­мы­кает к вели­ким писа­те­лям про­шлого, прежде всего к Гоголю, Гончарову, Л. Толстому и Чехову»³ .

В своих рас­ска­зах Романов пыта­ется уло­вить зако­но­мер­но­сти, про­яв­ля­ю­щи­еся в пове­де­нии обы­ва­теля. Он не наде­ляет своих героев необык­но­вен­ными чер­тами харак­тера, наобо­рот, зача­стую это самые зауряд­ные люди, чей стер­жень нахо­дится вовне, в пла­но­мер­ном тече­нии жизни, кото­рая их оку­тала. Через них он пока­зы­вает те свой­ствен­ные мас­сам черты, кото­рые опо­сре­до­ванно про­яв­ля­ются в более гран­ди­оз­ных собы­тиях, чем те, что опи­саны Романовым.

Пантелеймон Сергеевич, явля­ясь про­дол­жа­те­лем тра­ди­ций рус­ского реа­лизма ХIХ века, под­хва­ты­вает ранее раз­ви­ва­е­мую его пред­ше­ствен­ни­ками тен­ден­цию кри­ти­че­ского отно­ше­ния к самым непри­ят­ным чер­там дей­стви­тель­но­сти. Взгляд Романова впи­ва­ется в то, что дру­гие не все­гда хотят заме­чать. В корот­ких зари­сов­ках быта совет­ских граж­дан скво­зит улыбка сати­рика. Но еле раз­ли­чи­мая усмешка — отнюдь не тор­же­ству­ю­щая, ско­рее печаль­ная, с лёг­кими оттен­ками опти­мизма. Это усмешка чело­века, кото­рый верит, что в буду­щем всё изме­нится, что чита­тель, ужас­нув­шись, испра­вит все ошибки.

За свои про­из­ве­де­ния Романов не раз под­вер­гался жесто­чай­шей кри­тике. Многие видели в его рас­ска­зах «очер­не­ние совет­ской вла­сти», «пош­лую про­бле­ма­тику» и «иска­же­ние дей­стви­тель­но­сти»⁴ . Его лако­нич­ный стиль, лишён­ный слож­ных сло­вес­ных кон­струк­ций и излиш­ней мета­фо­рич­но­сти, порой вос­при­ни­мался как при­ми­тив и бес­та­лан­ность. Эстетический прин­цип реа­ли­стов, харак­тер­ный и для Романова — остав­лять чита­теля наедине с фак­том, зада­вать вопрос, остав­ляя его без ответа, — рас­смат­ри­вался как «рав­но­душ­ное отно­ше­ние к дей­стви­тель­но­сти». Писатель стойко дер­жался за свои прин­ципы и отвечал:

«Та лите­ра­тура хороша, кото­рая не успо­ка­и­вает мысль раз­ре­ше­нием вопро­сов, а будит чита­теля, застав­ляет его вол­но­ваться, пере­смат­ри­вать те вопросы, к кото­рым он при­гля­делся и кото­рые маши­нально счи­тает он уже раз­ре­шен­ными»⁵ .

Но были и те, кто, как и Н. Н. Фатов, при­зна­вали талант писа­теля, счи­тали, что своим сти­лем Романов более точно отра­жает дей­стви­тель­ность и помо­гает пре­одо­ле­вать реак­ци­он­ные формы отно­ше­ний между людьми. В то же время, он поль­зо­вался боль­шой попу­ляр­но­стью среди чита­те­лей и слу­ша­те­лей. Романов был не только хоро­шим писа­те­лем, но и бле­стя­щим чте­цом своих соб­ствен­ных про­из­ве­де­ний. И хотя отзыв­чи­вость пуб­лики была ему при­ятна, необ­хо­ди­мость отвле­каться ради этого от работы вкупе с нарас­та­ю­щими к концу жизни мате­ри­аль­ными затруд­не­ни­ями тяго­тила его.

На про­тя­же­нии всей жизни Романов писал эпо­пею «Русь», кото­рая должна была охва­тить дово­ен­ное, воен­ное и рево­лю­ци­он­ное время, но писа­телю хва­тило вре­мени лишь на то, чтобы дове­сти повест­во­ва­ние до 1917 года. В 1930 году из под его пера вышел роман «Товарищ Кисляков», где дан образ интеллигента-​приспособленца. С. С. Никоненко сле­ду­ю­щим обра­зом харак­те­ри­зует роман:

«За несколько лет до 1937–1938 годов, когда совер­ша­лись уси­лен­ные поиски „вра­гов народа“, Романов пока­зал, что среди наи­бо­лее рья­ных „бор­цов“ за чистоту пар­тии, за соци­а­лизм нахо­ди­лись и те, кто втайне не при­ни­мал новый строй, но любыми сред­ствами демон­стри­ро­вал свою лояль­ность»⁶ .

Но кри­тики, кото­рые по боль­шей части и были теми самыми интеллигентами-​приспособленцами, не поняли сути романа, тем более, что он был опуб­ли­ко­ван в Европе, и начали травлю писа­теля, кото­рую тот отно­си­тельно успешно пере­жил. В 1932 году вый­дет послед­ний роман писа­теля — «Собственность», ста­вив­ший вол­ну­ю­щий мно­гих вопрос об отно­ше­нии дея­теля искус­ства и соци­а­ли­сти­че­ского государства.

В сере­дине 30-​х коли­че­ство тира­жей и пуб­ли­ка­ций начи­нает падать, появ­ля­ются про­блемы с день­гами. В то же время его одо­ле­вает болезнь — писа­тель вынуж­ден пре­рвать свою твор­че­скую дея­тель­ность. Романов скон­чался 8 апреля 1938 года от лей­ке­мии. В некро­логе будет напи­сано следующее:

«Выбыл из строя вдум­чи­вый худож­ник, чело­век боль­шой энер­гии и жиз­не­ра­дост­но­сти, могу­щий дать совет­скому чита­телю ряд зна­чи­тель­ных про­из­ве­де­ний»⁷ .

Пантелеймон Сергеевич в своих про­из­ве­де­ниях при­стально изу­чал осо­бен­но­сти «рус­ского характера»:

«…пас­сив­ность, лень к дви­же­нию, к борьбе, рас­плыв­ча­тость, мисти­че­скую настро­ен­ность и спо­соб­ность к быст­рому корот­кому порыву, его непри­год­ность к дли­тель­ному, непре­рыв­ному уси­лию»⁸ .

В боль­шин­стве рас­ска­зов даются именно образы, кото­рые своим суще­ство­ва­нием напо­ми­нают чита­телю 20-​х годов, что в моло­дом про­ле­тар­ском госу­дар­стве ещё очень много пере­жит­ков цар­ского прошлого.

Хотя эпоха НЭП и про­хо­дила под зна­ме­нем нова­тор­ства, всё же она была не в силах в мгно­ве­ние ока иско­ре­нить отста­лость, зако­сте­не­лость масс, осо­бенно кре­стьян­ских. Люди повсюду вос­про­из­во­дили ста­рые формы обще­ствен­ных отно­ше­ний, при­чём довольно реак­ци­он­ные. К при­меру, в рас­сказе «Инструкция» Романов довольно остро высме­и­вает бюро­кра­ти­че­скую систему и при­вер­жен­ность самых малень­ких чинов­ни­ков формализму: 

«— Пишут тоже инструк­ции, — гово­рил весов­щик, — на глаз нельзя, а на весах — ничего не тянет. Успеете, куда прёте? Только вот и дела, что ваши мешки вешать… Вот навязался-​то демон, ног­тем его при­да­вить, а вишь, сколько народу дер­жит, погляди, пожа­луй­ста, уж на улице стоят.
— Ну вот что… вот тебе кви­тан­ция, как за пуд багажа, и уходи ты отсюда от греха, а то ты у нас тут всё пере­бу­ро­вишь, — ска­зал чело­век в форме, отдав жен­щине кви­тан­цию и мах­нув на неё рукой.
На плат­форме загу­дел паро­воз.
— Матушки! — крик­нули сто­яв­шие в оче­реди и, давя друг друга, бро­си­лись на плат­форму.
— Ушёл, ушёл!
— Ах, сво­лочь ока­ян­ная, всех поса­дила!
— И откуда её черти при­несли?..
— Лихая её знает. Овечкой при­ки­ну­лась, про­лезла.
— А с чем она была-​то?
— С домаш­ним ско­том, гово­рят.
— С каким там ско­том, с пти­цей… И птичка-​то пустя­ко­вая…
— Пустяковая, — ска­зал малый с меш­ков, — таких пустя­ков с деся­ток при­несть, вот тебе всё дви­же­ние на неделю — к чёрту…»

Казалось бы, что про­блема реша­ется очень про­сто, но нет, буква закона, явля­ю­ща­яся про­из­ве­де­нием рук чело­ве­че­ских, ста­но­вится само­сто­я­тель­ной силой и начи­нает дик­то­вать людям пра­вила жизни, кото­рые идут враз­рез с ней самой. Эта ситу­а­ция напо­ми­нает нам об опи­сан­ном Марксом товар­ном фети­шизме, кото­рый пере­во­ра­чи­вает всё с ног на голову и застав­ляет людей вос­при­ни­мать свои отно­ше­ния по поводу про­из­вод­ства, как отно­ше­ния между вещами. 

Рассказ не поте­рял свою акту­аль­ность и в наши дни, потому что почва, из кото­рой он вырос, пло­до­родна как нико­гда: бюро­кра­тия что в России, что за рубе­жом раз­рос­лась в неве­ро­ят­ных мас­шта­бах. Если в СССР на самом пике в 1985 году было 73 чинов­ника на 10 тыс. чело­век, то в РФ 102 чинов­ника на 10 тыс. чело­век, в Швеции и Канаде это число в 2–3 раза больше⁹ .

Уже дру­гой рас­сказ «Народные деньги» демон­стри­рует нам кумов­ство, кото­рое про­цве­тало на части про­мыш­лен­ных пред­при­я­тий. Управляющие, не под­стё­ги­ва­е­мые кон­ку­рен­цией и вла­дель­цами, нани­мают на работу своих род­ствен­ни­ков и дру­зей, тем самым уве­ли­чи­вают издержки по изго­тов­ле­нию про­дук­ции и не соблю­дают прин­цип отбора кад­ров по про­фес­си­о­наль­ным каче­ствам, что ска­зы­ва­ется на рас­хо­дах пред­при­я­тия, кото­рые всё равно упа­дут на госу­дар­ство. При этом, несколь­кими штри­хами Романов пока­зы­вает нам ту пас­сив­ность, с кото­рой вос­при­ни­мают про­ис­хо­дя­щее сами работ­ники предприятия:

«— Нет, тут не в месте дело, — кри­чали Сущев, Ласкин и Шмидт, — а в том, что деньги народ­ные. Кабы они на свои деньги дело вели, так небось не набрали бы столько народу, а из каж­дого бы послед­ний сок выжи­мали. А раз деньги народ­ные — вали и свата, и брата, и запи­соч­ни­ков. Тут чистой мил­лион при­были должно быть, а у них семь­сот тысяч убытку. Да и как убытку не быть — и авто­мо­биль у них, и коман­ди­ровки чёрт её знает куда, и чего только нет. Одним сло­вом, народ­ные деньги. Поддерживайте, надо изжить эту заразу!
Через неделю были назна­чены пере­вы­боры прав­ле­ния. Все отме­чали без­услов­ную правоту и муже­ство высту­пав­ших Сущева, Ласкина и Шмидта и воз­му­ща­лись запу­тан­ными объ­яс­не­ни­ями преж­них ара­пов и раз­ду­тыми шта­тами.
А внизу, пря­чась от про­хо­див­ших по лест­нице, толк­лись почему-​то сто­ляры и погля­ды­вали наверх, где про­из­во­ди­лись пере­вы­боры.
— Вы чего тут собра­лись? — спро­сил швей­цар.
— Так… ожидаем…»

Они не чув­ствуют, что пред­при­я­тие при­над­ле­жит в первую оче­редь им, что они должны решать судьбу подоб­ных «спе­ци­а­ли­стов». Наоборот, они и сами не прочь про­толк­нуть «своих» на какую-​нибудь мел­кую рабо­тёнку. И опять нам зна­комо это явле­ние, кото­рое сего­дня, в стране побе­див­шего капи­та­лизма, встре­ча­ется прак­ти­че­ски везде, осо­бенно на гос­службе и в госу­дар­ствен­ных ком­па­ниях, где работ­ники стре­мятся устро­ить на «тёп­лень­кое местечко» своих род­ствен­ни­ков и зна­ко­мых, буду­щих помощ­ни­ков в нелёг­ком деле обво­ро­вы­ва­ния нало­го­пла­тель­щи­ков. Самый луч­ший при­мер подоб­ного кумов­ства — широко извест­ный коопе­ра­тив «Озеро».

Тема лице­ме­рия про­дол­жа­ется в «Иродовом пле­мени», где Пантелеймон Сергеевич обри­со­вы­вает нам чело­века на бирже труда, воз­му­щён­ного тем, что работу раз­дают «по зна­ком­ству». В конце исто­рии он сам, встре­тив друга среди слу­жа­щих, не пре­ми­нул воз­мож­но­стью исполь­зо­вать те же методы, кото­рые ещё не так давно осуждал:

«Через несколько минут оба вышли и, весело раз­го­ва­ри­вая, пошли к выходу.
— Чёрт-​те что, — гово­рил муж­чина в белых вален­ках, — вот под­везло! Я хоть ни черта не пони­маю в этом деле, я ведь по сушке ово­щей, ну, да тут раз­би­рать неко­гда. Ну, и спа­сибо тебе! Пойдём на радо­стях…
— Вот иро­дово племя-​то, — ска­зал рабо­чий в шапке с науш­ни­ками, — надо бы за ними пой­тить в каби­нет, захва­тить на этом деле да скан­дал под­нять, под суд их, суки­ных детей!»

Романов тем самым насме­ха­ется над самыми ярыми кри­ти­ками, ведь они по боль­шей части явля­ются мещанами-​приспособленцами. Сегодня «надо» ругать бур­жу­а­зию? Будут ругать её. Завтра ком­му­ни­стов? Ну, ничего, и этим доста­нется. Эти пороки суще­ство­вали среди совет­ских граж­дан вплоть до кон­чины СССР, когда вче­раш­ние ком­му­ни­сты спо­койно сда­вали парт­би­леты и шли делать пер­вый капи­тал или обслу­жи­вать наро­див­шихся буржуа.

Но доста­ётся в рас­ска­зах Романова не только отдель­ным пред­ста­ви­те­лям. С кри­ти­че­ской сто­роны он рас­смат­ри­вает и массы в целом. В «Плохом пред­се­да­теле» под­ни­ма­ется тема само­ор­га­ни­за­ции, кото­рая явля­ется стол­пом в борьбе про­ле­та­ри­ата за новое обще­ство. Писатель пока­зал, как люди не могут убраться в своём же дворе без «силь­ной руки» пред­се­да­теля. Они воз­му­щены тем, что новый пред­се­да­тель вме­сто того, чтобы ука­зы­вать им, кри­чать, отда­вать при­казы, сам, вме­сте с ними берётся за уборку, не сло­вом, а делом зовёт всех на работу:

«— Когда ж работать-​то нач­нём? — закри­чало уже несколько голо­сов.
— Так что ж вы не начи­на­ете? Лопатка в руках есть, чего вам ещё? — отве­чал сует­ливо пред­се­да­тель, огля­ды­ва­ясь по сто­ро­нам и ища себе лопатку, — дайте-​ка мне лопа­точку.
— Да вы застав­ляйте работать-​то… а он лопатку ищет!
— Прямо смот­реть тошно. Крикнуть не может как сле­дует.
Все подо­шли к нава­лен­ным горам навоза и стали нехотя копать.
Председатель тоже при­нялся рабо­тать.
— Эх, прежний-​то пред­се­да­тель был молод­чина. Бывало, выго­нит всех на работу, сам до лопатки не дотро­нется, а только стоит и кри­чит на всех.
— Да, у того не стали бы почё­сы­ваться, — ска­зала жен­щина в платке. — Тот, как чуть что не так, сей­час — штраф, а не то вовсе в мили­цию. У того из окна помоев не выплес­нешь, а если и выплес­нешь, так, бывало, сна­чала раз десять огля­нешься.
— Тот, бывало, сядет, цигарку в зубы и только кроет всех. И рабо­тали — в луч­шем виде. Самим же лучше: час отво­ро­ча­ешь, зато потом иди на все сто­роны. А тут вот будем через пень колоду валить до вечера, а там дома работы по горло.
— Тут бы дви­нуть матю­гом, сразу бы у всех руки раз­вя­за­лись, а то копа­ешь, ровно сон­ный.
— Прямо рабо­тать про­тивно, — ска­зала жен­щина в платке».

Пассивность нашего чело­века, его заби­тость, посто­ян­ная нужда в вожде, кото­рый ска­жет, что необ­хо­димо делать, сохра­ня­ется до сих пор. В России, несмотря на упа­док левого дви­же­ния, наблю­да­ется тен­ден­ция воз­ве­ли­чи­ва­ния авто­ри­тар­ных лиде­ров, осо­бенно тов. Сталина. Но сред­не­ста­ти­сти­че­ский рос­си­я­нин не свя­зы­вает это имя с ком­му­ни­сти­че­скими иде­ями и рево­лю­ци­он­ными пре­об­ра­зо­ва­ни­ями обще­ствен­ных отно­ше­ний, он прежде всего видит в этом имени силь­ного вождя, кото­рый при­ну­дит соблю­дать закон, заста­вит рабо­тать с утро­ен­ной силой и даст новые ори­ен­тиры. Связано это в первую оче­редь с историко-​экономическими осо­бен­но­стями раз­ви­тия России: от цар­ских вре­мён, когда для управ­ле­ния импе­рией необ­хо­дима была жёст­кая цен­тра­ли­за­ция, до СССР, испы­ты­ва­ю­щего на себе посто­ян­ную угрозу рестав­ра­ции капи­та­лизма, как насиль­ствен­ными мето­дами, так и вполне мир­ными — «эко­но­ми­че­скими».

Но при этом совет­ский чело­век пери­ода 20-​х годов не нуж­дался в испол­ни­тель­ных, зна­ю­щих управ­лен­цах, ведь они ста­ра­тельно сле­дили за тем, чтобы учре­жде­ние или пред­при­я­тие функ­ци­о­ни­ро­вало эффек­тивно. В рас­сказе «Хороший началь­ник» работ­ники воз­му­ща­ются тем, что новый заве­ду­ю­щий ответ­ственно под­хо­дит к сво­ему делу, тре­бо­ва­те­лен не только к себе, но и к сотруд­ни­кам. С улыб­кой на устах они вспо­ми­нают быв­шего, кото­рый поз­во­лял при­хо­дить на работу когда угодно, ничего от них не тре­бо­вал, а сам либо про­сто сидел на зар­плате, либо про­де­лы­вал гряз­ные делишки в обста­новке все­об­щей без­ала­бер­но­сти. Реальные пере­мены тре­буют не только жела­ния, но и труда.

«— Как посту­пил, так пер­вое, что сде­лал — рас­по­ря­дился, чтобы слу­жа­щие по при­ходе рас­пи­сы­ва­лись…
— Автографы очень любит… — вста­вил тол­стый.
— Да, авто­графы… а лист у швей­цара лежит до десяти часов с чет­вер­тью. Как опоз­дал к этому сроку, так не счи­та­ется, что на службе был. Что это, спра­ши­ва­ется, за отно­ше­ние? Что мы — взрос­лые граж­дане или дети, или, того хуже, жулики, кото­рых нужно в каж­дом шаге учи­ты­вать и ловить? Дальше, если ты, поло­жим, хочешь пойти, по делу службы даже, в город, то дол­жен напи­сать ему записку, по какому делу идёшь, и дол­жен пред­ста­вить резуль­таты сде­лан­ного дела. Потом: в кан­це­ля­рии ника­ких раз­го­во­ров. Если при­шли, поло­жим, зна­ко­мые, вот вроде тебя, то никоим обра­зом в кан­це­ля­рии не раз­го­ва­ри­вать, а отправ­ляйся в при­ём­ную и кон­чай раз­го­вор в одну минуту.
<…>
— Ещё бы не при­ят­ный… А возьми бумаги — когда при­не­сёшь ему, бывало, на под­пись и нач­нёшь объ­яс­нять, он только, бывало, ска­жет: „Вы гово­рите так, как будто я вам могу в чём-​нибудь не дове­рять“. Вот ей-​богу! А записку там какую напи­сать попро­сишь для зна­ко­мого. Он только спро­сит: „Вы руча­е­тесь за него?“ „Ещё бы, конечно!“ И готово — ничего больше не ска­жет и под­пи­шет. Сколько народу он от вся­ких непри­ят­но­стей изба­вил, — не пере­чтешь!
— Да, вот наша беда в том, что у нас хоро­шие люди почему-​то не дер­жатся, — ска­зал посе­ти­тель.
— Не дер­жатся… — повто­рили оба его собе­сед­ника. — В чём дело?
— А где он сейчас-​то?
— Прежний-​то? Под судом. Как при­е­хал Рабкрин, как начал рас­ка­пы­вать — ока­за­лось, что слу­жа­щие за делом про­во­дили только одну треть рабо­чего вре­мени, что по его запис­кам какие-​то жулики свои дела устра­и­вали и ещё там — всего не пере­чтёшь. Мы-​то знаем, что он тут ни при чём. Ну, да ведь это в счёт при­ни­мать не будут. Там сен­ти­менты не нужны. Да, такого началь­ника уж не будет… — ска­зали оба, вздох­нув».

С изряд­ной долей иро­нии, кото­рая прак­ти­че­ски не видна за сухим повест­во­ва­нием, Романов рисует попытку работ­ни­ков сов­местно с ком­со­мо­лом изжить ста­рую при­вычку упо­треб­лять матер­ные слова в повсе­днев­ных раз­го­во­рах. «Технические слова», так окре­щён рас­сказ, потому что именно так назы­вают мат его герои. Попытка не увен­ча­лась успе­хом, ведь для этого необ­хо­дима воля. Старые работ­ники посы­лают «к чёрту» эту выдумку «моло­ко­со­сов» бороться с бескультурьем:

«„В виду невоз­мож­но­сти быст­рой отвычки от упо­треб­ле­ния необ­хо­ди­мых в оби­ходе… тех­ни­че­ских слов, счи­тать при­ня­тую культ­от­де­лом меру преж­де­вре­мен­ной и слиш­ком болез­нен­ной, вредно вли­я­ю­щей на само­чув­ствие и про­из­во­ди­тель­ность“. Какую меру — в про­то­коле упо­ми­нать не будем. Так ладно будет?»

Сегодня мы тоже можем уви­деть, как моло­дые работ­ники на про­из­вод­стве пыта­ются поме­нять что-​то, но зача­стую им это не уда­ётся. Окостеневшие рабо­чие и началь­ники свято чтут ста­рые тра­ди­ции, отвер­гая всё новое, как чрез­вы­чайно слож­ное, непо­нят­ное, пока это не спу­стят сверху, пока их не заста­вят рабо­тать по-​новому под стра­хом уволь­не­ния. Но если тогда боро­лись за куль­туру обще­ния, то сей­час это делать прак­ти­че­ски бес­по­лезно. На тех, кто не мате­рится, смот­рят с недо­ве­рием, как на «стро­я­щих из себя невесть что умников».

Но если были среди моло­дёжи ребята, кото­рые боро­лись за дело соци­а­лизма, были также и те, кто, идя на поводу мел­ко­бур­жу­аз­ной сти­хии, тащил всех обратно. Эмансипация жен­щин, про­изо­шед­шая в уско­рен­ном темпе, при­несла не только рав­ные права, но и пере­косы в пони­ма­нии этих самых «прав», воз­ни­ка­ю­щие на местах то тут, то там. Молодые люди вос­при­няли осво­бож­де­ние от пат­ри­ар­халь­ных пере­жит­ков не как воз­мож­ность сво­бодно опре­де­лять свою судьбу, исходя из воз­мож­но­стей, предо­став­ля­е­мых объ­ек­тив­ной реаль­но­стью, но как сво­боду удо­вле­тво­рять свои без­удерж­ные потреб­но­сти. Как известно, в это время заро­ди­лась печально извест­ная тео­рия «ста­кана воды», зача­стую оши­бочно при­пи­сы­ва­е­мая Кларе Цеткин или Александре Коллонтай. И Пантелеймон Романов не обо­шёл эту про­блем­ную «тео­рию» сто­ро­ной, а под­верг кри­тике, кото­рая, несмотря на то, что была выска­зана довольно сдер­жанно, вызвала огром­ный резо­нанс по всей стране. Рассказ «Без черё­мухи» обсуж­дали в прессе, лите­ра­тур­ных жур­на­лах, на ком­со­моль­ских собра­ниях. Мнения, как и все­гда, рас­хо­ди­лись: кто-​то видел в этом кле­вету на моло­дёжь, а кто-​то — хоро­ший удар по «излишне сво­бод­ным» поло­вым отно­ше­ниям. Бесспорен тот факт, что Пантелеймон Романов смог пере­дать через довольно корот­кий рас­сказ то, чего неко­то­рые не могут сде­лать в несколь­ких томах.

Повествование идёт от лица девушки. Она не при­ем­лет уста­но­вив­ши­еся в среде моло­дёжи отно­ше­ния, в кото­рых нет места любви и чут­кому отно­ше­нию к близ­кому чело­веку. В её корот­ких рас­суж­де­ниях затра­ги­ва­ются раз­лич­ные про­блемы, но одна явствен­нее всего: несо­от­вет­ствие между про­во­ди­мой про­ле­тар­ской вла­стью поли­ти­кой и мел­ко­бур­жу­аз­ной тем­но­той масс, про­яв­ля­е­мой в быту. Не все пере­житки уда­ётся раз­ру­шить в один миг, неко­то­рые имеют глу­бо­кие корни не только в пси­хо­ло­гии обы­ва­теля, но и в про­из­вод­ствен­ных отно­ше­ниях, фун­да­менте, кото­рый нельзя пере­стро­ить одно­мо­ментно. Мелкобуржуазная и люм­пен­ская сти­хии пора­жают совет­скую моло­дёжь 20-​х годов, застав­ляя совер­шать ошибки: раз­вязно отно­ситься к про­ти­во­по­лож­ному полу, отвер­гать эсте­ти­че­ское чув­ство, пони­мать чисто­плот­ность как бур­жу­аз­ный арха­изм. Нищий, задав­лен­ный жиз­нью про­ле­та­рий — это не гор­дое зва­ние, а клеймо про­кля­тья. Миссия про­ле­та­ри­ата состоит не в том, чтобы воз­ве­сти в абсо­лют своё уни­жен­ное поло­же­ние, а в том, чтобы изба­виться от него. Но изба­виться необ­хо­димо не только от экс­плу­а­та­ции, но и от её послед­ствий. Лицемерная бур­жу­аз­ная мораль и пат­ри­ар­халь­ные нравы цар­ской России были ски­нуты Октябрьской рево­лю­цией, и на их месте после Гражданской войны начали выра­ба­ты­ваться новые отно­ше­ния между людьми. Через раз­лич­ные слу­чай­но­сти, от «тео­рии ста­кана» до совет­ского вари­анта «Домостроя», про­ле­тар­ское госу­дар­ство выра­ба­ты­вало свою рево­лю­ци­он­ную этику.

Порой кажется, что в рас­ска­зах Романова нет места субъ­ек­тив­но­сти. Его повест­во­ва­ния погру­жают чита­теля в сло­жив­шу­юся систему, где мно­же­ство дета­лей рисуют перед нами кар­тину неумо­ли­мой зако­но­мер­но­сти про­ис­хо­дя­щего. С одной сто­роны, глав­ная геро­иня, наивно веря­щая в любовь с её неиз­мен­ными атри­бу­тами: при­вя­зан­но­стью, неж­но­стью и береж­ным отно­ше­нием к люби­мому чело­веку. С дру­гой сто­роны, глу­бо­ко­мыс­лен­ный юноша, где-​то в зако­ул­ках души пони­ма­ю­щий глу­пость, непра­виль­ность всего про­ис­хо­дя­щего, но вынуж­ден­ный раз­де­лять гос­под­ству­ю­щие цен­но­сти и нормы пове­де­ния, чтобы не поте­рять свой авто­ри­тет. Всё как бы тол­кает их к той про­па­сти, в кото­рую они провалятся:

«Когда я вышла на улицу, я несколько вре­мени маши­нально, без­думно шла по ней. Потом вдруг почув­ство­вала в своей руке что-​то метал­ли­че­ское, вся вздрог­нула от про­мельк­нув­шего испуга, ужаса и омер­зе­ния, но сей­час же вспом­нила, что это шпильки, кото­рые он мне вло­жил в руку. Я даже посмот­рела на них. Это были дей­стви­тельно шпильки и ничего больше.
Держа их в руке, я, как боль­ная, раз­би­той поход­кой пота­щи­лась домой. На груди у меня ещё дер­жа­лась смя­тая, обвис­шая тря­поч­кой, ветка черё­мухи.
А над спя­щим горо­дом была такая же ночь, что и два часа назад. Над камен­ной гро­ма­дой домов сто­яла луна с лёг­кими, как дым, облач­ками. Так же была туманно-​мглистая даль над бес­чис­лен­ными кры­шами города.
И так же доно­сился аро­мат ябло­не­вого цвета, черё­мухи и травы…»

Но субъ­ек­тив­ность как раз и скры­ва­ется в самом рас­сказе, как целом. Пантелеймон Сергеевич не про­сто так ввёл повест­во­ва­ние от лица девушки, а для того, чтобы пока­зать, что её жизнь на этом не закон­чи­лась, что она не утра­тила свои надежды и готова уже с бо́льшим умом «при­ла­гать уси­лия». Именно осмыс­ле­ние про­изо­шед­шего и при­ня­тие разум­ного реше­ния при­дают рас­сказу субъективность.

Гвоздём в крышку гроба сто­рон­ни­ков «ста­кана воды» стал «Суд над пио­не­ром», где сати­рик кат­ком про­хо­дится по пере­ги­бам. Он пока­зы­вает, как обык­но­вен­ная сим­па­тия пио­нера к девушке под­вер­га­ется гоне­ниям со сто­роны кол­лек­тива. Примитивизм, с кото­рым пио­неры отно­сятся друг к другу, не поз­во­ляет им эле­мен­тар­ного: тёп­лых слов, кра­си­вых жестов и помощи. 

«— Это моё лич­ное дело, — отве­тил, густо покрас­нев, Чугунов.
— Нет, не лич­ное дело. Ты роня­ешь досто­ин­ство отряда. Ежели ты свои стихи писал и читал их не кол­лек­тиву, а своей даме, то это, брат, не лич­ное дело. Если мы все нач­нём стихи писать да пла­точки под­ни­мать (а ты и это делал), то у нас полу­чится не отряд буду­щих сол­дат рево­лю­ции, а чёрт её что. Это не лич­ное дело, потому что ты пор­тишь дру­гого това­рища. Мы должны иметь зака­лён­ных сол­дат и рав­но­прав­ных, а ты за ней мешки носишь, да за ручку через ручеёк пере­во­дишь, да стихи чита­ешь. А это давно заме­чено — как про­бе­рутся в отряд сынки лавоч­ни­ков…
— Я не сын лавоч­ника, мой отец сле­са­рем на заводе! — крик­нул, покрас­нев от позор­ного поклёпа, Чугунов.
Но пред­се­да­тель полох­ма­тил волосы, посмот­рел на него и ска­зал:
— Тем позор­нее, това­рищ Чугунов, тебя это никак не оправ­ды­вает, а совсем — напро­тив того. Сын чест­ного сле­саря, а уха­жи­вает за пио­нер­кой. Если она тебе нужна была для физи­че­ского сно­ше­ния, ты мог честно, по-​товарищески заявить ей об этом, а не раз­вра­щать под­ни­ма­нием пла­точ­ков, и мешки вме­сто неё не носить. Нам нужны жен­щины, кото­рые идут с нами в ногу. А если ей через ручеёк про­во­жа­того нужно, то это, брат, нам не под­хо­дит.
— Она мне вовсе не нужна была для физи­че­ского сно­ше­ния, — ска­зал Чугунов, густо покрас­нев, — и я не поз­волю оскорб­лять…
— А для чего же тогда? — спро­сил, при­щу­рив­шись, сосед пред­се­да­теля с пра­вой сто­роны, тот самый, кото­рый вна­чале дёр­нул пред­се­да­теля за рукав. — Для чего же тогда?
— Для чего?.. Я почём знаю, для чего… Вообще. Я с ней разговаривал».

Подобная идео­ло­гия тол­кает чело­века ещё дальше на пути к пре­вра­ще­нию в при­да­ток машины, под­чи­няет жизнь рас­по­рядку, в кото­ром нет места «люд­скому», меша­ю­щему вос­про­из­во­дить себя как био­ло­ги­че­скую еди­ницу и про­дол­жать уве­ли­чи­вать капитал.

Вновь мы под­ни­мем голову, чтобы огля­деться вокруг. Неужели сего­дня мы не наблю­даем то же самое? Наблюдаем. Что сего­дня, что около ста лет назад ведутся раз­го­воры о физио­ло­гии и потреб­но­стях. Отношения между полами пони­ма­ются вуль­гарно не только в бур­жу­аз­ной среде, но и среди левых, кото­рые при этом зача­стую отвер­гают этику и эсте­тику, не только как тео­рию, но и как прак­тику (банально не сле­дят за своим пове­де­нием и внеш­ним видом). Стоит ли гово­рить, что в новой «сво­бод­ной от ком­му­ни­сти­че­ской идео­ло­гии» России всё про­пи­тано товарно-​денежными отно­ше­ни­ями, в том числе и отно­ше­ния между людьми?

Разгул РАППа в конце 20-​х, когда они напа­дали с кри­ти­кой на писа­те­лей, тоже не остался без вни­ма­ния Пантелеймона Романова. Он пишет два рас­сказа «Право на жизнь, или Проблема бес­пар­тий­но­сти» (1927) и «Блестящая победа» (1931), где под­ни­мает про­блему вза­и­мо­от­но­ше­ний госу­дар­ства и творца при соци­а­лизме. В пер­вом рас­сказе он изоб­ра­жает писа­теля, кото­рый под натис­ком кри­тики начи­нает сам кри­ти­ко­вать всех и вся, а после, не выдер­жав пси­хо­ло­ги­че­ского напря­же­ния, решает покон­чить с собой:

«Великие эпохи тре­буют и вели­кой правды.
Вы лжёте по раз­ным направ­ле­ниям, по раз­ным слу­чаям и ста­ра­е­тесь, как без­би­лет­ные пас­са­жиры, уго­ждать, чтобы вас не спих­нули с колес­ницы. В одном месте вы при­тво­ри­тесь, что горите тем делом, какое вам дали. А оно не имеет в дей­стви­тель­но­сти к вам ника­кого отно­ше­ния, кроме одного: оно даёт вам хлеб.
В дру­гом вы сде­ла­ете вид, что горите теми иде­ями, кото­рые сей­час гос­под­ствуют, а на самом деле вы про­сто бои­тесь обна­ру­жить соб­ствен­ное мне­ние.
Но самая глав­ная ваша ложь в том, что вы из бли­зо­ру­кой тру­со­сти перед эпо­хой отрек­лись от сво­его под­лин­ного лица, от своей сущ­но­сти, из боязни, что она „не подой­дёт“.
И теперь вы без­ли­цые, рав­но­душ­ные подён­щики, выпол­ня­ю­щие за хлеб чужие заказы, не име­ю­щие к вашей сущ­но­сти ника­кого отно­ше­ния.
Таков же и я».

Во вто­ром рас­сказе перед нами пред­стаёт худож­ник, пока­зы­ва­ю­щий свою «под­линно про­ле­тар­скую» кар­тину высо­кому чину. Но чинов­ник вос­тор­гом отзы­ва­ется о дру­гой, сто­я­щей в углу, но менее «рево­лю­ци­он­ной».

Вопросы, под­ни­ма­е­мые Романовым, зву­чат очень часто в левой среде. Некоторые пони­мают искус­ство ути­ли­тарно, пола­гая, что оно должно быть на службе госу­дар­ствен­ной идео­ло­гии, дру­гие же в либе­раль­ном ключе воз­ве­ли­чи­вают инди­ви­ду­а­лизм худож­ни­ков и отри­цают вся­кое право пар­тии вме­ши­ваться в твор­че­ский про­цесс. Но истина в том, что искус­ство отра­жает объ­ек­тив­ную реаль­ность, зна­чит и её объ­ект лежит не в обще­ствен­ном или инди­ви­ду­аль­ном созна­нии, а во вне, в мате­рии, а созна­ние — лишь призма, через кото­рую он рас­смат­ри­ва­ется. Совершенствуя формы отра­же­ния и с помо­щью них пере­да­вая всё раз­но­об­ра­зие раз­ви­ва­ю­щейся дей­стви­тель­но­сти, дея­тель искус­ства совер­шает под­лин­ную рево­лю­цию и тем самым помо­гает ста­нов­ле­нию ком­му­ни­сти­че­ского обще­ства намного больше, чем созда­вая оче­ред­ной идео­ло­ги­че­ский образ или выплёс­ки­вая свои субъ­ек­тив­ные пере­жи­ва­ния на все­об­щее обозрение.

Несмотря на то, что кри­тики часто сомне­ва­лись в идей­но­сти Романова, в его твор­че­стве нахо­ди­лось место и «чисто клас­со­вым» рас­ска­зам, напри­мер, «Экономическая основа», где писа­тель в иро­ни­че­ской манере рас­кры­вает при­чины упадка бур­жу­а­зии и демон­стри­рует попытки при­спо­биться тех, кто всё-​таки решил остаться в СССР. Буржуазия не по счаст­ли­вой слу­чай­но­сти выро­нила из рук власть в октябре 1917 года, и она не про­сто так потом исчезла как класс. Автор про­во­дит через весь рас­сказ мысль о том, что бур­жу­а­зия не обла­дала той спло­чён­но­стью, кото­рой мог гор­диться про­ле­та­риат. Но время пока­зало, что спло­чён­ность ушла, а капи­та­ли­сты воз­ро­ди­лись не из тех, кто сумел пере­жить совет­скую власть, и даже не из их потом­ков, а из самого рабо­чего класса и его авангарда.

Пантелеймон Романов сво­ими рас­ска­зами умел метко ука­зать обще­ству на его сла­бые сто­роны. Продолжая реа­ли­сти­че­скую тра­ди­цию, он зача­стую с вер­ных пози­ций кри­ти­ко­вал пере­житки, пере­гибы и ошибки в жизни про­ле­тар­ского госу­дар­ства. Но кри­ти­че­ский реа­лизм, как и твор­че­ство Романова, имеет свои гра­ницы, кото­рые должны быть пре­одо­лены. Реализм, кото­рый остав­ляет чита­теля один на один с дей­стви­тель­но­стью, кото­рый задаёт вопросы, но не даёт ответы, имеет недо­статки, кото­рые кор­нями ухо­дят в исто­рию воз­ник­но­ве­ния реа­лизма на пике раз­ви­тия бур­жу­аз­ного обще­ства. Писателями-​реалистами, как пра­вило, ста­но­ви­лись выходцы из выс­ших сосло­вий — бед­ные слои насе­ле­ния не могли их поро­дить в силу недо­ступ­но­сти для них обра­зо­ва­ния. Образ жизни писа­те­лей, их клас­со­вые инте­ресы нало­жили отпе­ча­ток на реа­ли­сти­че­скую форму, сде­лали её отча­сти созер­ца­тель­ной. Упав на почву рус­ской дей­стви­тель­но­сти, реа­лизм дал свои плоды в виде кри­ти­че­ской направ­лен­но­сти. Писатели, сами того порой не заме­чая, стре­ми­лись вырваться из фео­даль­ных пут, постав­лен­ных на службу капи­та­лизма в России. Их кри­тика была направ­лена про­тив всего, начи­ная от уни­жен­ного поло­же­ния подав­ля­ю­щего боль­шин­ства насе­ле­ния и кон­чая при­чуд­ливо срос­ши­мися дво­рян­скими и бур­жу­аз­ными нравами.

Но с раз­ви­тием про­ле­тар­ского дви­же­ния и уве­ли­че­нием числа раз­но­чин­ных интел­ли­ген­тов в начале ХХ века появ­ля­ется направ­ле­ние в лите­ра­туре, кото­рое в самой дей­стви­тель­но­сти пыта­ется найти ответ на постав­лен­ные вопросы. Главная задача кото­рого: пока­зать чита­телю тен­ден­цию, утвер­дить новое, а не отбро­сить ста­рое. После 1917 года и осо­бенно в 20-​е годы в лите­ра­туру при­хо­дит мно­же­ство вче­раш­них рево­лю­ци­о­не­ров, рабо­чих, кре­стьян и дру­гих тру­дя­щихся. Они при­вно­сят свой осо­бен­ный стиль, пыта­ются сде­лать дости­же­ния про­шлых лет доступ­ными для масс через новые формы. Так зарож­да­ется соци­а­ли­сти­че­ский реа­лизм, гло­баль­ной зада­чей кото­рого ста­но­вится не отоб­ра­зить дей­стви­тель­ность в ста­тич­ной форме, но пере­дать её дви­же­ние от ста­рого к новому, от про­стого к слож­ному, от абстракт­ного к кон­крет­ному, и снять огра­ни­че­ния, нало­жен­ные ухо­дя­щей эпо­хой на реа­лизм. И Романов тоже испы­ты­вал вли­я­ния вре­мени и его надежд: в своих рас­ска­зах и рома­нах он делает попытки пока­зать дви­же­ние, дать незри­мый ори­ен­тир чита­телю, но прак­тика пока­зала: этого недо­ста­точно для того, чтобы мас­со­вый чита­тель «заду­мался». Сатира хороша тогда, когда чита­ю­щий знает, над чем нужно сме­яться, когда он пони­мает, что «не так» с дей­стви­тель­но­стью, но она плоха, когда нужна «инструк­ция» к дей­ствию. Реализм про­шлого тем и слаб, что он не может дать отве­тов, а пред­ла­гает их найти самим, ста­вит про­блемы, но не знает, как их решить. Новый реа­лизм дол­жен про­ве­сти чита­теля по пути самой жизни, чтобы в конце пока­зать, что необ­хо­димо пред­при­ни­мать здесь и сей­час. Он дол­жен про­бу­дить душев­ные пере­жи­ва­ния и пре­вра­тить их в холод­ный разум.