~ 32 мин

Введение

В застыв­шем мире рос­сий­ского кни­го­из­да­тель­ства трудно встре­тить адек­ват­ное опи­са­ние пар­тии боль­ше­ви­ков. Всё чаще в совре­мен­ной пуб­ли­ци­стике встре­ча­ются гром­кие выкрики о боль­ше­ви­ках как о пар­тии сек­тан­тов¹ , аван­тю­ри­стов² или про­сто пси­хи­че­ски боль­ных людей³ . В худо­же­ствен­ной лите­ра­туре пре­об­ла­дают про­из­ве­де­ния доре­во­лю­ци­он­ной интел­ли­ген­ции, кото­рая встре­тила Октябрьскую рево­лю­цию холодно. Мемуаристика тоже одно­бока: в России давно уже не изда­ва­лись вос­по­ми­на­ния кого-​либо из вер­ши­те­лей рево­лю­ции, если не счи­тать при­уро­чен­ной к сто­ле­тию Октября серии от изда­тель­ства «Кучково Поле». Наибольшей попу­ляр­но­стью поль­зу­ются «Окаянные дни» Бунина или «Очерки рус­ской смуты» Деникина. «Очерки» даже вошли в реко­мен­ду­е­мый шко­лам спи­сок лите­ра­туры для само­сто­я­тель­ного чтения.

Весной 2019 года левое изда­тель­ство «Common place» сов­местно с жур­на­лом «Скепсис» вос­пол­нило этот про­бел и пере­из­дало вос­по­ми­на­ния рос­сий­ского боль­ше­вика, писа­теля и лите­ра­тур­ного кри­тика Александра Константиновича Воронского «За живой и мёрт­вой водой». Эти вос­по­ми­на­ния пред­став­ляют инте­рес для нового поко­ле­ния марк­си­стов. Дело не только в хоро­шем языке и подроб­ном опи­са­нии быта рево­лю­ци­о­нера, но и в пора­зи­тель­ном сход­стве мно­гих черт тогдаш­ней повсе­днев­но­сти — вос­по­ми­на­ния охва­ты­вают 1905–1912 годы — с сего­дняш­ней рос­сий­ской действительностью.

Александр Константинович был неза­у­ряд­ной лич­но­стью: он оста­вил след и в исто­рии пар­тии, и в марк­сист­ской тео­рии. Но эсте­ти­че­ские взгляды Воронского и его нара­ботки по лите­ра­тур­ным вопро­сам заслу­жи­вают отдель­ной ста­тьи, поэтому оста­но­вимся лишь на самой книге. 

Сразу ого­во­римся, что в книге есть несколько неоче­вид­ных момен­тов. Во-​первых, вер­ный друг и това­рищ глав­ного героя Валентин — альтер-​эго самого Воронского. «Валентин» — его под­поль­ная кличка, кото­рую он исполь­зо­вал на Пражской кон­фе­рен­ции боль­ше­ви­ков в 1912 году⁴ . Во-​вторых, эти мему­ары были напи­саны в годы внут­ри­пар­тий­ной борьбы, в кото­рой автор при­мкнул к «левой оппо­зи­ции». Несмотря на фор­маль­ное заяв­ле­ние об отказе от оппо­зи­ци­он­ных взгля­дов в 1929 году, позд­нее Воронского два­жды аре­сто­вы­вали и, нако­нец, в 1937 рас­стре­ляли. Поэтому книга не только повест­вует о тяж­ком пути рево­лю­ци­о­нера в Российской импе­рии, но и импли­цитно содер­жит кри­тику совет­ских поряд­ков 1920–30-х годов. 

Воспоминания поде­лены на три части в соот­вет­ствии со вре­ме­нем действия: 

1. Бурные 1905–1907 годы, при­вед­шие Воронского в партию.
2. Кратковременное тюрем­ное заклю­че­ние и трёх­лет­няя ссылка.
3. Дремучие годы сто­лы­пин­ской реак­ции перед Первой миро­вой войной.

Каждая часть имеет свои осо­бен­но­сти, акцен­ти­рует вни­ма­ние на опре­де­лён­ной сто­роне дея­тель­но­сти революционера. 

Взросление

Александр Константинович родился в семье свя­щен­ника в Тамбовской губер­нии. Рано лишив­шись отца, он пошёл по един­ствен­ной откры­той для тысяч его сверст­ни­ков дороге — в духов­ную семи­на­рию, откуда его отчис­лили за «поли­ти­че­скую небла­го­на­дёж­ность», точ­нее, за бунт. Книга начи­на­ется иро­нич­ным опи­са­нием этого бунта:

«Первые толпы семи­на­ри­стов запол­нили кори­доры. Лампы всюду зага­сили. Били стёкла, сры­вали с петель двери, выши­бали пере­плёты в окон­ных рамах, раз­во­ра­чи­вали парты. Беспорядочно летели камни. Один рабо­тал пал­кой, дру­гой поле­ном, тре­тий про­сто кула­ком. Рёв, гам, свист, улю­лю­ка­нье, выкрики, руга­тель­ства, сквер­но­сло­вие.
— Бей!.. Долой!.. Держись, ребята! Лупи субов, учи­те­лей! Не давай спуску! Довольно изде­ваться над нами! Да здрав­ствует Учредительное собра­ние!
<…>
И вот мы вдвоём в учи­тель­ской: малень­кий, худой, тре­пе­щу­щий Валентин и я.
Срывно, зады­ха­ясь, он закри­чал в две­рях:
— Ага, вот вы где, мер­завцы! Я — марк­сист, а вы довели меня до такого состо­я­ния, что мы вынуж­дены устро­ить погром! Обманщики, души­тели! Я покажу вам…»⁵

И таких бун­тов было немало: с 1880-​го по 1907-​й про­изо­шло порядка 76 бун­тов в раз­лич­ных духов­ных школах. 

Стоит рас­ска­зать и о поряд­ках, царив­ших в духов­ных семи­на­риях в начале ХХ века. Действительно, не странно ли, что спи­сок одних только большевиков-​семинаристов пест­рит ярчай­шими име­нами? Сам Воронский, руко­во­ди­тель Военной орга­ни­за­ции боль­ше­ви­ков Подвойский, вер­ный нар­ком Микоян и, нако­нец, сам Сталин. При этом, под­счи­ты­вая бун­та­рей, стоит пони­мать, что в разы больше экс-​семинаристов шло в наро­до­вольцы, а затем в эсеры.

Но ничего уди­ви­тель­ного для марк­си­ста в таком явле­нии нет. К началу ХХ века Русская пра­во­слав­ная цер­ковь нако­пила в себе мно­же­ство нераз­ре­шён­ных про­ти­во­ре­чий. Сыграл свою роль и Устав 1884 года для духов­ных ака­де­мий, кото­рый не про­сто кон­сер­ви­ро­вал поло­же­ния в семи­на­риях, но и делал шаг назад по срав­не­нию с более либе­раль­ным Уставом 1867 года: была отме­нена выбор­ность про­фес­суры, права пре­по­да­ва­тель­ского прав­ле­ния сужены, кон­троль цер­ков­ни­ков над уче­ни­ками рас­ши­рялся. Общеобязательными для обу­че­ния при­знали только боль­шой ряд бого­слов­ских наук, исто­рию фило­со­фии, логику и ино­стран­ные языки. 

«…Почему затруд­нён доступ семи­на­ри­стам в уни­вер­си­теты, почему Священное писа­ние про­хо­дят шесть лет, а физику лишь год? Да здрав­ствует физика, чёрт побери! Почему надобно по при­нуж­де­нию сто­ять на молит­вах, на все­нощ­ных, почему во щах попа­да­ются чёр­ные ядрё­ные тараканы?»

После таких настро­е­ний семи­на­ри­сты ста­но­ви­лись дей­стви­тельно революционными. 

Но всё это до конца не объ­яс­няет фено­мен рево­лю­ци­он­ных настро­е­ний среди семи­на­ри­стов. Власть может сколь угодно сильно затя­ги­вать петлю на шее, от этого соци­аль­ной рево­лю­ции не будет. Именно несо­от­вет­ствие мате­ри­аль­ных про­из­во­ди­тель­ных сил обще­ства теку­щим про­из­вод­ствен­ным отно­ше­ниям ведёт к смене общественно-​экономической фор­ма­ции. Духовенство вырож­да­ется и с каж­дым шагом теряет власть, теряет надоб­ность в гла­зах ари­сто­кра­тии. Духовенство, как никто дру­гой, хочет невоз­мож­ного — сохра­нить ста­рые порядки. Так оно вызы­вает про­тест со сто­роны сто­рон­ни­ков про­гресса, в том числе, со сто­роны моло­дых семинаристов.

Куда пой­дёт моло­дёжь, кото­рую выгнали с учёбы? Вернуться к роди­те­лям? На коле­нях про­сить о повтор­ном поступ­ле­нии? Весьма веро­ятно, что бо́льшая часть одно­каш­ни­ков Воронского или наших совре­мен­ни­ков так и посту­пила бы. Но не он. С вер­ными това­ри­щами он орга­ни­зо­вал ком­муну, где и нача­лась его само­сто­я­тель­ная жизнь. 

Этот момент в про­из­ве­де­нии осо­бенно ценен тем, что глав­ный герой впер­вые пере­сёкся с людьми «из реаль­ной жизни», с рабо­чими. Именно тогда Воронский встре­тил людей, с кото­рыми он будет рабо­тать в пар­тии боль­ше­ви­ков — выслан­ных за орга­ни­за­цию заба­сто­вок на ураль­ских заво­дах Яна и Жоржа. Но зна­ком­ство их зада­лось не сразу: слиш­ком силён был кон­траст между поэ­ти­че­ским, книж­ным пред­став­ле­нием о мире недав­них семи­на­ри­стов и про­зой жизни:

«Мы, недав­ние бур­саки, любили зани­маться „про­кля­тыми“ вопро­сами. Мы спо­рили и рас­суж­дали о смысле чело­ве­че­ской жизни и всего миро­зда­ния, о гра­ни­цах позна­ния, о дар­ви­низме и вита­лизме, о назна­че­нии стра­да­ния. Обуреваемые сомне­ни­ями и „запро­сами“, мы с пер­вых же встреч с Яном и Жоржем попы­та­лись и их втя­нуть в круг наших умство­ва­ний. К нашему удив­ле­нию, Ян отнёсся ко всем этим вопро­сам с пол­ней­шим и оскор­би­тель­ней­шим рав­но­ду­шием.
— Для чего это вам нужно? — спро­сил он меня, когда я обра­тился к нему с одним из „про­кля­тых“ вопро­сов. Речь шла о „неправ­до­по­доб­ных“ дет­ских сле­зах. — Промблема Достоевского, — он так и гово­рил: „промблема“, — по-​моему, тол­че­ние воды в ступе, и больше ничего. Дети невин­ные, видите ли, стра­дают. Очень даже хорошо я это знаю. Сам полу­чал зубо­ты­чины сколько угодно. Нет! Ты мне скажи, где выход, выход где? — Он выпу­чи­вал глаза и смот­рел на меня вопро­си­тельно. — А раз ты мне выхода не ука­зы­ва­ешь, то и полу­ча­ется даже совсем не раци­о­наль­ное дело.
Я умол­кал, пола­гая, что Ян не дозрел до наших вопро­сов».

Не менее неожи­дан­ными для юного рево­лю­ци­о­нера были и напол­нен­ные груст­ной прав­дой жизни исто­рии о пролетариате:

«— Пьяницы они — наши рабо­чие, — твер­дил Ян, — живут грязно, жён бьют каж­до­дневно. Мой отец в гроб вогнал мать. Придёт, бывало, набу­я­нит, нашу­мит, нас пере­ко­ло­тит… Невежество одно. И дура­ков заби­тых много. Ты ему соци­а­лизм раз­во­дишь, а он от тебя норо­вит за вер­сту уйти, а то и к лега­вому тянет, и это бывало.
Такие речи нам каза­лись свя­то­тат­ствен­ными. Порой мы испы­ты­вали даже раз­дра­же­ние. Но мало-​помалу при­выкли. Главное заклю­ча­лось в том, что и Ян, и Жорж явля­лись под­лин­ными сынами народа. Это дей­ство­вало на нас силь­нее вся­ких книг и убеж­де­ний».

И сего­дня, когда интел­ли­гент стал­ки­ва­ется с рабо­чим клас­сом, всё закан­чи­ва­ется разочарованием.Конечно, сей­час зна­чи­тель­ная часть про­блем, сто­яв­ших перед рос­сий­ским про­ле­та­рием в начале XX века, ото­шла на зад­ний план, зату­ше­ва­лась, но по сути они так и оста­лись неразрешёнными. 

Оторванность глав­ного героя от про­стого чело­века обу­слов­лена раз­де­ле­нием труда в клас­со­вом обще­стве. Интеллигенция, кото­рую взра­щи­вает бур­жу­а­зия, в про­би­роч­ных усло­виях не спо­собна отве­тить на вопросы, кото­рые тер­зают про­стых людей. Вместо кон­крет­ного ана­лиза кон­крет­ной ситу­а­ции про­стым людям пода­ются бес­ко­нечно далё­кие от них лозунги — либе­раль­ные, охра­ни­тель­ские, левые. Революционеру, кото­рый хочет изме­нить обще­ство, нельзя вос­при­ни­мать его через розо­вые очки. 

Занятно, что вскоре Валентин стал­ки­ва­ется с зако­но­мер­ным раз­ви­тием подоб­ной интел­ли­гент­щины, когда едет на отдых в име­ние своей подруги Лиды. Мать Лиды, Анна Павловна, неко­гда участ­во­вав­шая в наро­до­воль­че­ском дви­же­нии, опи­сы­ва­ется сле­ду­ю­щим образом:

«…пре­лю­бо­пыт­ней­шая помесь кре­пост­ницы с соци­а­лист­кой. С дро­жью в голосе и со сле­зами вспо­ми­нает вече­рами о наро­до­воль­цах, о пер­вых социал-​демократах, и на дру­гой день про­сы­па­ешься от её зыч­ного крика. Выглянешь в окно — стоит она на крыльце с засу­чен­ными по локоть рука­вами, руки крас­ные, мяси­стые, дебе­лая, груз­ная, словно идо­лище, орёт басом на всё име­ние:
„Машка, Парашка, Дунька, куда вы, про­кля­тые, все запро­па­сти­лись, дар­мо­едки, шлюхи гуля­щие!“
Пыль стол­бом стоит от её ругани. В селе, бывало, слышно, а село за вер­сту.
Боялась она всего больше под­жо­гов мужиц­ких — мужички изрядно кру­гом жгли име­нья — и ещё боя­лась ос, пчёл и шме­лей. Как только при­вя­жется за чаем или за обе­дом пчела — Анна Павловна выска­ки­вает из-​за стола, начи­нает виз­жать тонким-​претонким голос­ком, — и бас у неё в это время про­па­дал, — зама­хает руками, глаза выка­тит, а потом еле дышит, успо­ко­и­тель­ное при­ни­мает».

Столкновения с про­шлым поко­ле­нием рево­лю­ци­о­не­ров — народ­ни­ками — будут про­ис­хо­дить и далее. Все они с груст­ными вздо­хами будут вспо­ми­нать юность, когда моло­дёжь шла за сти­хий­ными вет­рами исто­рии и вста­вала на пози­ции рус­ского уто­пи­че­ского соци­а­лизма. Почему же люди, пре­дан­ные рево­лю­ци­он­ному делу, пре­вра­ти­лись в мещан? 

Наиболее важ­ную роль тут сыг­рали тяж­кие пора­же­ния наро­до­воль­цев. У них не было внят­ного и дей­ствен­ного метода борьбы. Народники ходили в народ, шли на инди­ви­ду­аль­ный тер­рор, верили в рево­лю­ци­он­ную силу интел­ли­ген­ции и думали, что рус­ский кре­стья­нин — соци­а­лист по при­роде. Без чёт­кой идео­ло­гии дви­же­ние обре­чено на посто­ян­ные рас­колы. Потому без науч­ной тео­рии в среде наро­до­воль­цев про­изо­шёл раз­драй, кото­рый пере­дался по наслед­ству эсерам.

Мы видим посте­пен­ное вклю­че­ние Воронского в пар­тий­ную дея­тель­ность. Первая коман­ди­ровка, пер­вая явка, пер­вая мас­совка с уча­стием про­ти­во­бор­ству­ю­щих левых пар­тий, пере­езд в Петербург… Стремительно меня­ются лица: мно­гие из них исчез­нут в отча­ян­ной борьбе, а кто-​то ока­жется среди пер­вых лиц буду­щего совет­ского госу­дар­ства. Но всё это пере­ме­ши­ва­ется, блек­нет за тяжё­лой рути­ной: шиф­ро­ва­нием писем, пере­да­чей запи­сок, раз­но­сом неле­галь­ной лите­ра­туры. Полуголодный, полу­ча­ю­щий копейки моло­дой чело­век — что удер­жи­вало его в рядах боль­ше­ви­ков? Он чётко осо­зна­вал необ­хо­ди­мость своей работы для совер­ше­ния чего-​то большего.

Довольно неожи­данно для глав­ного героя насту­пают собы­тия, свя­зан­ные с мани­фе­стом 17 октября 1905 года. Первое серьёз­ное заво­е­ва­ние рево­лю­ции, этот зако­но­да­тель­ный акт стал заслу­жен­ным сим­во­лом трус­ли­вых полу­мер Николая II. Появляется Дума, но она может быть разо­гнана импе­ра­то­ром. Населению дару­ются основ­ные граж­дан­ские сво­боды, но уже в авгу­сте 1906 года вво­дятся военно-​полевые суды, осу­див­шие в уско­рен­ном порядке десятки тысяч людей. Народ при­зы­ва­ется к пре­кра­ще­нию «смуты», но царь бла­го­слов­ляет убийц и погром­щи­ков из «Союза рус­ского народа»⁶ . 

Социал-​демократы спра­вед­ливо вос­при­няли этот мани­фест не как дого­вор о заклю­че­нии мира, но как пер­вое отступ­ле­ние царизма на шаг назад. Например, вот что гово­рил Троцкий с бал­кона уни­вер­си­тета в Петербурге:

«Граждане! Наша сила в нас самих. С мечом в руке мы должны стать на страже сво­боды. А цар­ский мани­фест, — смот­рите, — это про­стой лист бумаги. Вот он перед вами, а вот он, ском­кан­ный, у меня в кулаке. Сегодня его дали, а зав­тра отни­мут и порвут на клочки, как я теперь рву эту бумаж­ную сво­боду на ваших гла­зах!»⁷

Обстановка нака­ля­ется. Главных героев назна­чают аги­та­то­рами. Выступления перед рабо­чими зада­ются не с пер­вого раза: в отли­чие от сту­ден­ток, их нельзя купить кра­соч­ными опи­са­ни­ями ско­рой гибели само­дер­жа­вия. Были и пере­кри­ки­ва­ния, и курьёз­ные моменты, и угрозы аре­ста. Выполнение моно­тон­ной тяжё­лой работы выко­вы­вало из моло­дого интел­ли­гента дей­стви­тель­ного рево­лю­ци­о­нера. В это же время про­ис­хо­дит самый забав­ный эпи­зод пер­вой части — пер­вое обще­ние с Лениным. Случилось оно в луч­ших тра­ди­циях внут­ри­пар­тий­ной демо­кра­тии, когда юноша исполь­зо­вал право на яркое выступление:

«Третьим высту­пил Валентин. Вот тут-​то и про­изо­шло зна­ком­ство Ленина с Валентином. Валентин, сильно вол­ну­ясь и поправ­ляя дро­жа­щей рукой пенсне, заявил:
— Я совер­шенно согла­сен с това­ри­щем Лениным отно­си­тельно орга­ни­за­ции троек и пят­ков. Безусловно — это неот­лож­ная задача дня, и това­рищ Ленин это пре­красно дока­зал. Возражения това­рища Румянцева — неубе­ди­тельны. Но я думаю, това­рищ Ленин глу­боко не прав, когда он при­гла­шает нас пере­смот­реть нашу так­тику в вопросе о бой­коте Государственной думы. Такой пере­смотр есть отступ­ле­ние от боль­ше­визма и сдача пози­ции мень­ше­ви­кам. Я думаю, что в этом пункте това­рищ Ленин рас­суж­дал не как марк­сист, не как боль­ше­вик. В самом деле…
С самого начала речи Ленин испод­ло­бья вни­ма­тельно стал сле­дить за Валентином. Потом он заво­зился на стуле, заулы­бался, вынул пла­ток, быстро высмор­кался. Улыбка не схо­дила с его лица. Когда Валентин объ­явил об измене его, Ленина, боль­ше­визму, он при­гнулся к столу, при­крыл гор­сточ­кой рот, накло­нился в сто­рону, прыс­нул от смеха, схва­тился обе­ими руками за голову, захо­хо­тал звонко, зара­зи­тельно и громко. Он ста­рался удер­жаться от хохота, зажи­мая снова гор­стью рот, но это ему не уда­ва­лось. Он сме­ялся всё силь­ней и силь­ней, до слёз, махая руками и вер­тясь на стуле. Вслед за Лениным оглу­ши­тельно грох­нуло собра­ние».

Речь идёт о начале нового витка оже­сто­чён­ной внут­ри­пар­тий­ной борьбы Ленина про­тив фрак­ции отзо­ви­стов, фрак­ции Богданова. Была ли воз­можна иная реак­ция Ильича после десятка оже­сто­чён­ных дис­кус­сий с не менее опыт­ными пар­тий­ными дея­те­лями? Вряд ли.

Ссылка

Как зако­но­мерна была «ломка» моло­дого боль­ше­вика, так был зако­но­ме­рен и его арест. Не оста­нав­ли­ва­ясь на подроб­но­стях сво­его пер­вого заклю­че­ния, Воронский в крас­ках опи­сы­вает вто­рой арест, за кото­рым после­до­вала ссылка на три года под Архангельск. В этой части Воронский наи­бо­лее полно рас­кры­вает свой писа­тель­ский талант, здесь же видны пере­се­че­ния исход­ной сти­ли­стики тек­ста с тра­ди­ци­ями рус­ской клас­си­че­ской лите­ра­туры. Абсурдность окру­жа­ю­щей реаль­но­сти Чехова, жесто­кость поряд­ков Российской импе­рии и экзи­стен­ци­аль­ные раз­мыш­ле­ния Достоевского, борьба и един­ство чело­века и при­роды Толстого. И эти пере­се­че­ния вовсе не сви­де­тель­ствуют об узо­сти мыш­ле­ния автора — лишь о его наме­ре­нии стро­ить новую куль­туру не на пустом месте, а в каче­стве про­дол­же­ния луч­ших начи­на­ний рус­ской куль­туры. Впрочем, как уже писа­лось выше, эсте­ти­че­ские взгляды Воронского заслу­жи­вают отдель­ной статьи. 

Однако не стоит счи­тать, что в этой части нет места опи­са­нию жизни боль­ше­вист­ской пар­тии. Наоборот, всё выше­пе­ре­чис­лен­ное про­ис­хо­дит на фоне актив­ной дея­тель­но­сти рево­лю­ци­о­нера, пусть и огра­ни­чен­ной ссыль­ным режи­мом. Именно здесь Воронский стал­ки­ва­ется с рядом эти­че­ских вопро­сов: к этому его под­тал­ки­вают сами усло­вия жизни в ссылке, где стёрты гра­ницы лич­ного и поли­ти­че­ского. Предательство со сто­роны това­рища, исполь­зо­ва­ние чувств влюб­лён­ной девушки на благо пар­тии, столк­но­ве­ния с про­ти­во­бор­ству­ю­щими груп­пами — эти собы­тия сфор­ми­ро­вали Воронского. 

Ещё один яркий эпи­зод — слу­чай­ная встреча ссыль­ных рево­лю­ци­о­не­ров с пред­ста­ви­те­лями немец­кой социал-​демократической пар­тии. Казалось бы, марк­си­сты раз­ных стран должны были найти общий язык, но…

«„Геноссы“ дер­жали себя любезно, но в их мане­рах, в их раз­го­воре с нами чув­ство­ва­лись снис­хо­ди­тель­ность и созна­ние сво­его пре­вос­ход­ства. Они были как будто всем довольны. Рыжий пору­ги­вал юнке­ров и Вильгельма, но слова его зву­чали вяло и выго­ва­ри­ва­лись как бы между про­чим. В них отсут­ство­вали и наш про­зе­ли­тизм, и наша непримиримость».

Чем же была вызвана столь холод­ная реак­ция? Это объ­яс­ня­ется и в самом тек­сте: дело в кар­ди­наль­ном отли­чии рос­сий­ской и немец­кой социал-​демократических пар­тий. Популярная на родине СДПГ имела почтен­ные корни, раз за разом одер­жи­вала победы на выбо­рах, имела целую череду вождей-​теоретиков: Каутского, Бебеля, Люксембург, Цеткин. Она не была рево­лю­ци­он­ной пар­тией. В отли­чие от пар­тии боль­ше­ви­ков, пар­тии про­фес­си­о­наль­ных рево­лю­ци­о­не­ров, СДПГ была мас­со­вой. Вместо того чтобы вести немец­кий рабо­чий класс к захвату вла­сти, основ­ная часть пар­тии сосре­до­то­чи­лась на улуч­ше­нии поло­же­ния сво­его класса при капи­та­лизме, несмотря на силь­ное левое крыло. Ревизионизм или при­ми­рен­че­ство с ним в тео­рии, рефор­мизм на прак­тике, после­ду­ю­щая под­держка импе­ри­а­ли­сти­че­ской поли­тики сво­его соб­ствен­ного пра­ви­тель­ства — всё это сде­лало из неко­гда пере­до­вой пар­тии рабо­чих невнят­ное нечто, финаль­ным симп­то­мом кото­рого стало заяв­ле­ние Каутского о том, что «социал-​демократия есть рево­лю­ци­он­ная пар­тия, но не пар­тия, дела­ю­щая рево­лю­цию». Какого ещё пове­де­ния можно было ожи­дать от боль­шин­ства рядо­вых чле­нов такой партии?

В рефлек­сии автора про­ска­ки­вают и фрей­дист­ские нотки, кото­рые были попу­лярны в интел­ли­гент­ских кру­гах ран­него Советского Союза:

«Бесплодные и бес­по­мощ­ные блуж­да­ния разума, — рас­суж­дал я дальше, — оче­видно, про­ис­хо­дят оттого, что он тра­ги­че­ски отры­ва­ется от своей пер­во­ос­новы: от инстинкта, от при­род­ной сти­хии. Пропасть между разу­мом и вне­ра­зум­ным создаёт урод­ли­вая обще­ствен­ная жизнь: одни вынуж­дены жить физио­ло­ги­че­ской, инстинк­тив­ной жиз­нью, забо­титься о куске хлеба; дру­гие, живя разу­мом, лишены бла­го­твор­ного воз­дей­ствия на них мускуль­ного труда и вещей. Современное обще­ство стре­мится одних лишить креп­ких, здо­ро­вых инстинк­тов, дру­гих — разума. Оно раз­ви­ва­ется к тому же сти­хийно, кол­лек­тив­ный разум не в состо­я­нии пла­но­мерно руко­во­дить обще­ствен­ными явле­ни­ями. И так будет про­дол­жаться до тех пор, пока чело­ве­че­ство не пере­кроит заново обще­ствен­ное бытие. Лишь при соци­а­лизме устра­нится корен­ное про­ти­во­ре­чие между созна­нием и бес­со­зна­тель­ным. Совершится ска­чок из цар­ства необ­хо­ди­мо­сти в цар­ство сво­боды, то есть не будет тра­ги­че­ских раз­ры­вов между созна­нием и бес­со­зна­тель­ным: разум под­чи­нит себе сти­хию, но будет и сам свя­зан с её могу­чими силами».

Является ли кон­фликт между созна­тель­ным и бес­со­зна­тель­ным, порож­дён­ный раз­де­ле­нием труда, акту­аль­ным? Всё, как все­гда, зави­сит от определений. 

Отметим, что в интер­пре­та­ции Воронского про­блема постав­лена не совсем марк­сист­ским спо­со­бом. В обще­стве нет одно­знач­ного деле­ния на «бес­со­зна­тель­ных» и «созна­тель­ных»: скры­тые меха­низмы капи­та­ли­сти­че­ского обще­ства дви­жут всеми его чле­нами. К тому же ана­лиз соци­аль­ного дви­же­ния мате­рии, кото­рый абсо­лю­ти­зи­рует чело­ве­че­ские «инстинкты», био­ло­ги­че­ское, не может при­ве­сти к успеху.

Борьба

Возвращается на сво­боду Воронский в прин­ци­пи­ально иную эпоху. В эпоху пора­же­ний рус­ской социал-​демократии, в эпоху страха и кон­троля со сто­роны полиции.

В Москве он пер­вым делом обра­ща­ется к своим ста­рым зна­ко­мым, кото­рые когда-​то активно участ­во­ва­вали в рево­лю­ци­он­ном дви­же­нии. Но в них уже нет того запала, кото­рый дол­жен руко­во­дить рево­лю­ци­о­не­ром. В ответ на вопросы о том, что же слу­чи­лось с ними и как можно выйти на под­поль­щи­ков, Воронский слы­шит следующее:

«Я спро­сил Ашмурина, почему в его ком­нате так много кре­стов и икон. Он улыб­нулся, но тут же стал серьёз­ным.
— Изучаю нетлен­ные памят­ники про­шлого.
— А рево­лю­ция?
Ашмурин взял со стола руч­ное зер­кало, при­стально погля­делся в него, неодоб­ри­тельно выпя­тил ниж­нюю губу, покро­ви­тель­ственно про­мол­вил:
— Есть, мой милый, вещи, не менее важ­ные, чем рево­лю­ция. Революции при­хо­дят и ухо­дят, а пре­крас­ное оста­ётся. Ты спра­ши­ва­ешь, чем я сей­час занят? Хожу по ста­рым мос­ков­ским клад­би­щам, изу­чаю древ­ние могиль­ные памят­ники, делаю с них снимки…
Из орга­ни­за­ции я давно вышел. В том, что делают теперь рево­лю­ци­он­ные пар­тии, для меня нет ничего инте­рес­ного. Союзы, клубы, кассы, кружки… по-​моему, это кро­хо­бор­ство. Не спорю, они нужны рабо­чим, но гри­вен­ник есть гри­вен­ник. У вас, марк­си­стов, всё про­сто, всё известно: меха­ни­че­ское сцеп­ле­ние сил, законы при­роды, эво­лю­ция. Всё это скучно и плоско, при­ни­жа­ется чело­ве­че­ский дух. Для тебя кло­чок неба, кото­рый ты видишь, пуст, — для меня он тайна, чудо. Буржуа — про­за­ики, вы тоже про­за­и­че­ские люди. И потом — вам реши­тельно недо­стаёт бла­го­род­ства».

Или вот:

«В девять­сот тре­тьем году Тартаков за уча­стие в сту­ден­че­ских бес­по­ряд­ках был уво­лен из Московского уни­вер­си­тета, выслан в Тамбов под над­зор поли­ции. Он руко­во­дил у нас круж­ками, и мы, моло­дёжь, смот­рели на него как на сво­его учи­теля. Получив о Тартакове справку в адрес­ном столе, я зашёл к нему на квар­тиру. Он зани­мал на Плющихе две заново отде­лан­ные ком­наты с бар­хат­ной тяже­ло­вес­ной мебе­лью, с ков­рами, с люст­рой, роя­лью. Тартаков встре­тил меня полу­оде­тым. Я еле узнал его. В Тамбове он был худ, носил длин­ные волосы, ходил обычно в косо­во­ротке. Теперь предо мной стоял пол­ный, уже немного обрюзг­лый, пожив­ший чело­век. Он облы­сел, лицо нали­лось жиром. Синие диа­го­на­ле­вые брюки со штрип­ками туго обле­гали мяси­стые ляжки. Вправляя све­же­на­крах­ма­лен­ную сорочку, он при­нял меня радушно, но так, как будто мы с ним еже­дневно виде­лись:
— Добро пожа­ло­вать, заблуд­шая душа. Садитесь, рас­ска­зы­вайте. Сейчас и кофе при­не­сут.
Узнав, что я ищу под­поль­ную орга­ни­за­цию, Тартаков сде­лался серьёз­ным, не спеша под­вя­зал пав­ли­ньего цвета гал­стук, надул перед зер­ка­лом к чему-​то вымы­тые до блеска и тща­тельно выбри­тые щёки, потро­гал себя за боль­шой и хря­ще­ва­тый нос. Кончик носа и под­бо­ро­док у него были раз­дво­ены. Затем он сел про­тив меня, рас­ста­вил ноги, опер­шись в ляжки руками, гру­бо­вато и поло­жи­тельно ска­зал:
— В этом деле ника­кой помощи я ока­зать вам не могу. Заявляю прямо и без оби­ня­ков: от под­поль­ных дел я сей­час вдали. По-​моему, ника­кой орга­ни­за­ции больше и нет. Есть, может быть, обломки, остатки, какая-​нибудь группка, кото­рая варится в своём соб­ствен­ном соку. Всё раз­бито, под­верг­лось раз­грому. Да и зачем вам свя­зы­ваться с орга­ни­за­цией? Вы недавно вер­ну­лись из изгна­ния, сле­до­ва­тельно, вы на при­мете. Пройдёт два-​три месяца, вас снова аре­стуют. Вы лучше подо­ждите, осмот­ри­тесь, отдох­ните, набе­ри­тесь сил, здо­ро­вья, спе­шить не стоит. И потом — глу­по­сти всё это.
Тартаков встал, про­шёлся по ком­нате. Горничная при­несла кофе. Тартаков раз­лил его в ста­каны.
— Да, пустяки всё это. Я тоже отси­дел пол­тора года в кре­по­сти. Больше кор­мить кло­пов и бить баклуши я не наме­рен. Довольно с меня. Учиться надо. Кем я был до сих пор? Вечным сту­ден­том, про­све­щал дру­гих по бро­шюр­кам, по „Эрфуртской про­грамме“, — на этом далеко, батенька, не уедешь… Сидел я в тюрьме и раз­мыш­лял о своём про­шлом. Что это за жизнь была? Бестолковщина, суета, пере­езды из одного города в дру­гой, обыски, недо­еда­ния. Самые луч­шие, цен­ные и важ­ные годы я рас­тра­тил неиз­вестно на что. Теперь я решил прежде всего учиться, втис­нулся кое-​как в уни­вер­си­тет, готов­люсь на юри­ста и счи­таю, что в пер­вый раз сде­лал и для себя, и для дру­гих полез­ное дело. Тем же рабо­чим, за кото­рых вы рату­ете и кото­рым вы не нужны, я при­несу, в конце кон­цов, больше пользы в каче­стве адво­ката или юрис­кон­сульта. Это куда нуж­ней, чем вби­вать в их головы истины, почерп­ну­тые из деся­ти­ко­пе­еч­ных кни­жо­нок. Довольно этих явок, круж­ков, собра­ний, надо дело делать. Жизнь не ждёт, она идёт своим чере­дом. Простите за откро­вен­ность: вы сидели в тюрьме, потом в ссылке, вдали от собы­тий. Вы жили про­шлым, в закон­сер­ви­ро­ван­ном состо­я­нии, в узком, в искус­ствен­ном кругу при­я­те­лей; вы отстали, оста­лись позади всего про­ис­хо­дя­щего».

Именно в этой части Воронский впер­вые стал­ки­ва­ется с тем, что его былые това­рищи «собы­ва­ли­лись», сми­ри­лись с обы­ден­ной жиз­нью. И такое про­ис­хо­дит часто с марк­си­стами про­шлого и насто­я­щего. В памяти людей оста­ются десятки достой­ных имён рево­лю­ци­о­не­ров, отдав­ших свою жизнь за Октябрь, но на них при­хо­дятся тысячи при­няв­ших поражение… 

Мог ли кто-​либо тогда поду­мать, что всего через 10 лет Россия сде­лает колос­саль­ный пры­жок в буду­щее? Нет, это было лишь фан­та­сти­кой, если не бре­дом. А спо­кой­ная мещан­ская жизнь была где-​то рядом, по соседству. 

Кем же стали неко­то­рые подоб­ные рене­гаты в Советском Союзе? 

«Мы сви­де­лись с Тартаковым спу­стя много лет, после Октябрьской рево­лю­ции, после граж­дан­ской войны. Он совсем облы­сел, но не поста­рел. Его голый череп, пол­ные, тща­тельно выбри­тые щёки сияли и лос­ни­лись, заплыв­шие жиром глаза стали ещё более рас­су­ди­тельны, спо­койны и сано­виты. Тартаков зани­мал вид­ное место в одном из нар­ко­ма­тов, где его ценили, по его сло­вам, не только как ста­рого ком­му­ни­ста, но и как ред­кого спе­ци­а­ли­ста. Когда я спро­сил, в чём его спе­ци­аль­ность, он отве­тил туманно. Опять он вспом­нил нашу сов­мест­ную работу, гово­рил обсто­я­тельно и почти заду­шевно, — жалел, что мно­гих общих зна­ко­мых уже нет в живых, а судьбы дру­гих неиз­вестны. Старая гвар­дия редеет: немного уже оста­лось вете­ра­нов со ста­жем до пятого года.
— После девять­сот седь­мого года вы как будто отхо­дили от пар­тии?
Тартаков потёр раз­дво­ен­ный кон­чик носа, спо­койно отве­тил:
— Да, у меня был пере­рыв. Сначала учился в уни­вер­си­тете, позже поме­шали болезни и война. Впрочем, неко­то­рое зна­че­ние имели и слу­чай­ные настро­е­ния. Говорят, что вы стали кри­ти­ком. Что ж, каж­дому своё, а вот мне неко­гда и в книгу загля­нуть: дела, дела.
Больше он не захо­дил. Сейчас при слу­чай­ных встре­чах на улице Тартаков меня не узнаёт».

С такими людьми, спе­ку­ли­ру­ю­щими на своём уча­стии в рево­лю­ци­он­ном дви­же­нии много лет назад, Воронский будет бороться до конца своей жизни. На это ука­зы­вает его ста­тья «Пролазы и под­ха­лимы», напи­сан­ная в 1926 году. Неудивительно, что вскоре глав­ный герой начи­нает нена­ви­деть подоб­ное мещан­ство даже у посто­рон­них людей:

«Равнодушно думал я о жан­дарм­ских гене­ра­лах и пол­ков­ни­ках, о филё­рах и началь­ни­ках тюрем: они были для меня меха­ни­че­ской, внеш­ней, посто­рон­ней силой, но я с нена­ви­стью вгля­ды­вался в какого-​нибудь упи­тан­ного инже­нера, в само­уве­рен­ного ком­ми­во­я­жёра, в пре­успе­ва­ю­щего дельца, адво­ката, в наряд­ных жен­щин, во всю эту раз­но­ли­кую, пёст­рую, доволь­ную толпу людей, запол­няв­шую улицы. Я счи­тал их глав­ными сво­ими вра­гами. Это они окру­жили меня со всех сто­рон, и мне некуда от них податься, и, конечно, они смутно чув­ствуют, что вот где-​то здесь, побли­зо­сти, рядом с ними, среди них, тайно бро­дит опас­ный чело­век с сомкну­тым зло под­бо­род­ком и пря­чет взгляды, в кото­рых, может быть, ножи для них… Потом дума­лось, что под­лин­ный лик жизни все­гда сокрыт: зве­нят трам­ваи, спе­шат куда-​то люди, в мага­зи­нах тор­гуют, про­но­сятся авто, тарах­тят извоз­чи­чьи про­лётки, кри­чат газет­чики, — и вот тут же ведётся вол­чья охота, кто-​то обло­жен, его под­сте­ре­гают на углах, в пере­ул­ках, при вхо­дах и выхо­дах, — он уже пой­ман, ему предо­став­лена лишь види­мость сво­боды, он про­ща­ется с весен­ним цве­те­нием, с невзна­чай­ной улыб­кой девушки, со све­том и солн­цем, ему горько…, а сна­ружи всё обычно и этого ничего не видно. В сущ­но­сти, чело­век, чело­ве­че­ское обще­ство выра­бо­тало слиш­ком мало внеш­них зна­ков для выра­же­ния внут­рен­них своих состо­я­ний. И если сорвать, содрать этот наруж­ный покров с жизни, то какой же рай и ад, какие огне­вые бури и вихри откро­ются, какой чудо­вищ­ный клу­бок сти­хий раз­вер­нётся тогда. Пусть же откро­ется мир, пусть про­рвётся, про­гре­мит в том, что име­ну­ется рево­лю­цией».

Революционер рано или поздно оже­сто­ча­ется, и тут непре­менно всплы­вает дилемма: может ли ком­му­нист быть мар­ги­на­лом? Ведь мно­гие левые что тогда, что сей­час спо­собны вполне мирно сосу­ще­ство­вать с пра­вя­щим режи­мом, изредка выки­ды­вая какую-​то кри­тику в крас­ные дни кален­даря. Зачем про­фес­си­о­нально зани­маться рево­лю­цией, если можно сми­ренно тре­бо­вать реформ, защи­щать права рабо­чих и стро­ить капи­та­лизм с чело­ве­че­ским лицом? 

Вся исто­рия побе­див­ших рево­лю­ций даёт одно­знач­ный ответ: ком­му­нист не может мирно впи­саться в теку­щее миро­устрой­ство, но он не дол­жен быть мар­ги­на­лом для сво­его класса. Ничего геро­и­че­ского в повто­ре­нии худ­ших тра­ди­ций бур­жуа, эта­ком «рево­лю­ци­он­ном чело­ве­ко­не­на­вист­ни­че­стве», нет.

Вывод

Книга «За живой и мёрт­вой водой» — образ­цо­вые вос­по­ми­на­ния рево­лю­ци­о­нера. Она пока­зы­вает нам насто­я­щего чело­века той эпохи со всеми его плю­сами и мину­сами. Наполненные боль­шим коли­че­ством само­ре­флек­сии, эти вос­по­ми­на­ния скру­пу­лёзно пока­зы­вают, что дви­гало рево­лю­ци­о­не­рами. Большевики не были армией одно­тип­ных кло­нов — у каж­дого члена пар­тии был свой харак­тер, своя исто­рия, своя жизнь. Революцию делали раз­ные люди, и попытки выле­пить ста­тую вер­ных ленин­цев не имеют свя­зей с реаль­но­стью. Бесконечно мно­го­гран­ная дей­стви­тель­ность оста­вила нам столь же мно­го­гран­ное насле­дие твор­цов рево­лю­ции, одним из кото­рых и был Воронский. К сожа­ле­нию, его эти­че­ские уста­новки вошли в жёст­кое про­ти­во­ре­чие с усло­ви­ями СССР 1930-​х годов, кото­рое раз­ре­ши­лось де-​факто един­ствен­ным доступ­ным тогда путём — расстрелом.

Тогдашние усло­вия Российской импе­рии до боли в гла­зах похожи на нынеш­нее устрой­ство России. И совре­мен­ным марк­си­стам необ­хо­димо тща­тельно иссле­до­вать подоб­ные труды в поис­ках отве­тов на неко­то­рые, каза­лось бы, нераз­ре­ши­мые вопросы сего­дняш­него дня.