~ 69 мин

Те, кто в левом дви­же­нии доста­точно давно, не раз видели, как из него ухо­дят вче­раш­ние това­рищи. Уходят в мещан­ство и быт или, того хуже, на сто­рону анти­ком­му­ни­стов. В связи с теку­щими меж­ду­на­род­ными собы­ти­ями слу­чаев откро­вен­ного пре­да­тель­ства дела ком­му­низма в послед­ние годы стало осо­бенно много. Да и общий фон играет не в нашу пользу: рабо­чее дви­же­ние в России уже не пер­вый деся­ток лет стагни­рует, а дее­спо­соб­ную ком­му­ни­сти­че­скую пар­тию так никто и не создал. Так что вопрос, выне­сен­ный в заго­ло­вок, совсем не праздный. 

Чтобы отве­тить на него, я решил обра­титься к при­ме­рам из исто­рии. Возьмём двух извест­ных соци­а­ли­стов, круп­ных дея­те­лей куль­туры, и попро­буем про­сле­дить, как они в своё время дошли до пре­да­тель­ства инте­ре­сов рабо­чего класса.

Как Джек Лондон стал предателем?

Джек Лондон оста­ётся одним из извест­ней­ших аме­ри­кан­ских соци­а­ли­стов от мира худо­же­ствен­ной лите­ра­туры. Он широко изве­стен в России, так как в совет­ское время изда­вался сверх­круп­ными тира­жами. Советские изда­тели вполне спра­вед­ливо под­чёр­ки­вали роман­ти­че­ский про­тест его про­из­ве­де­ний про­тив капитализма. 

Сколь яркой и романтически-​пафосной была его соци­а­ли­сти­че­ская лите­ра­тура, столь же туман­ным оста­ва­лись его уход из поли­тики, его разо­ча­ро­ва­ние в соци­а­лизме и то, сколь реак­ци­он­ным стало направ­ле­ние его мысли на закате карьеры. Ранее у нас вышли две ста­тьи, посвя­щён­ные ана­лизу луч­ших его про­из­ве­де­ний, однако именно этот момент в них был рас­крыт недо­ста­точно полно.

Джека Лондона в основ­ном знают как автора роман­ти­че­ских рас­ска­зов, «Мартина Идена», соци­а­ли­сти­че­ских ста­тей. «Люди без­дны» — репор­таж об англий­ском рабо­чем классе, «Морской волк» — кри­тика ниц­ше­ан­ства, «Железная пята» — анти­уто­пия о моно­по­ли­сти­че­ском капи­та­лизме — всё это про­из­ве­де­ния отчёт­ливо соци­а­ли­сти­че­ские. Поэтому стоит пояс­нить, в чём состо­яла тём­ная сто­рона его творчества. 

Лондон не был после­до­ва­те­лен в своих взгля­дах на мир и обще­ство. В его сти­хий­ном миро­воз­зре­нии ужи­ва­лись под­час про­ти­во­по­лож­ные вещи. Тот же самый Джек Лондон напи­шет «Мятеж на Эльсиноре» — повесть, где без вся­кой иро­нии пре­воз­но­сятся ари­сто­краты крови, укро­ща­ю­щие взбун­то­вав­шу­юся чернь из кора­бель­ной команды. Он напи­шет циклы рас­ска­зов о непол­но­цен­ных «жёл­тых» наро­дах, китай­цах и япон­цах, угро­жа­ю­щих циви­ли­за­ции, будет про­слав­лять гос­под­ство белых над чер­ными або­ри­ге­нами на тихо­оке­ан­ских ост­ро­вах, а также над индей­цами Северной Америки. Он же вло­жит в уста своих героев слова в духе идей о «бре­мени белого чело­века», о том, что белые евро­пейцы вынуж­дены нести циви­ли­за­цию в дру­гие части света и гос­под­ство­вать над недо­раз­ви­тыми наро­дами. Можно взгля­нуть, напри­мер, на эти строки:

«Я почув­ство­вал гор­дость, почти бла­го­го­ве­ние, глядя на него. Я был горд созна­нием, что и у меня голу­бые глаза, как у него, что и у меня, как у него, белая кожа, что мое место на юте рядом с ним и с Самураем — почет­ное место одного из пра­вя­щих, из гос­под. Я чуть не пла­кал от гор­де­ли­вого чув­ства, про­бе­гав­шего холод­ной дро­жью по моей спине и в моем мозгу. Ну, а осталь­ные — эти выродки и отвер­женцы, эти тем­но­ко­жие полу­кровки, ублюдки, остатки давно поко­рен­ных рас, — могли ли они идти в счёт? У меня не дрог­нул ни один мускул, когда они поги­бали. О гос­поди! В тече­ние десяти тысяч поко­ле­ний и веков мы попи­рали их ногами, пора­бо­щали, застав­ляя тво­рить нашу волю»¹ .

Самураем писа­тель назы­вает капи­тана корабля «Эльсинор», тем самым отме­чая его аристократичность. 

Конечно, стоит отме­тить, что Лондон часто писал попро­сту то, что будет попу­лярно, ради зара­ботка: ему нужно было не только на что-​то жить, но и пла­тить по дол­гам. Он под­вер­гался дав­ле­нию обще­ствен­но­сти, не при­зна­вав­шей луч­шей части его взгля­дов, дав­ле­нию редак­то­ров и цен­зуры. Этим можно было бы кое-​что объ­яс­нить, ска­жем, общие слова про гос­под. Но дело всё-​таки было не в этом. Лондон, увы, был откры­тым раси­стом и нико­гда не отхо­дил от расист­ских взгля­дов. В его про­из­ве­де­ниях вы не най­дёте иро­нии или высме­и­ва­ния таких воз­зре­ний: автор вполне серьёзен.

Писатель, в своё время высту­пав­ший про­тив импе­ри­а­лизма, под­дер­жи­вав­ший первую рус­скую рево­лю­цию, мек­си­кан­скую рево­лю­цию (вспом­ните рас­сказ «Мексиканец» 1911 года), — тот же писа­тель в 1914 году ста­нет воен­ным кор­ре­спон­ден­том и будет писать ком­пли­мен­тар­ные ста­тьи об интер­вен­ции США в Мексику. При этом пона­чалу он оста­нется рав­но­ду­шен к начав­шейся Первой миро­вой войне, а потом будет рато­вать за вступ­ле­ние США в неё² .

Тот же самый «соци­а­лист» Джек Лондон напи­шет роман «Лунная долина», где нари­сует образ рабо­чего, успешно сбе­жав­шего из капи­та­ли­сти­че­ского фаб­рич­ного ада к счаст­ли­вой фер­мер­ской жизни, тем самым вме­сто борьбы за луч­шее буду­щее при­звав людей к «воз­вра­ще­нию к земле», к бег­ству от капи­та­лизма. Он же напи­шет роман «Маленькая хозяйка боль­шого дома» об интел­ли­гент­ной ари­сто­кра­тии, про­жи­ва­ю­щей рос­кош­ную жизнь в боль­шом поме­стье. Сюжет в нём будет завя­зан исклю­чи­тельно на любов­ном тре­уголь­нике, а соци­аль­ные темы Лондон наме­ренно обой­дёт — и именно этот роман автор назо­вёт своим луч­шим произведением. 

После выхода довольно-​таки посред­ствен­ной при­клю­чен­че­ской книги «Время-​не-​ждёт», напи­сан­ной сугубо ради зара­ботка и лишён­ной эле­мен­тов соци­аль­ной кри­тики, писа­тель даже снис­кал одоб­ре­ние бур­жу­аз­ной печати: «…Джек Лондон больше не желает про­по­ве­до­вать свой весьма забав­ный ради­ка­лизм, но хочет снова стать попу­ляр­ным рас­сказ­чи­ком. Книга чита­ется легко, и её автор может быть про­щен за недав­ние грехи»³ .

В конце жизни, в 1916 году, Джек Лондон вый­дет из соци­а­ли­сти­че­ской пар­тии США. Социалисты пере­ста­нут счи­тать его това­ри­щем: обла­дая несмет­ным богат­ством, Лондон тра­тил его на покупку земли, доро­гие увле­че­ния, стро­и­тель­ство особ­няка из мра­мора и цен­ных пород дерева, но не на помощь рабо­чему дви­же­нию⁴ . 

Конечно, здесь стоит отме­тить, что соци­а­ли­сты в США тогда офи­ци­ально отка­за­лись от насиль­ствен­ного свер­же­ния вла­сти в пользу рефор­мизма и эко­но­мизма, что вызвало про­тест Лондона. Однако сам писа­тель не стал бороться за оздо­ров­ле­ние соци­а­ли­сти­че­ского дви­же­ния, за созда­ние новой пар­тии; не стал он помо­гать и ради­каль­ным дви­же­ниям вне Америки. Он сме­нил ком­му­ни­сти­че­ские пози­ции и взгляд на мир через призму клас­со­вой борьбы на абстракт­ный левый гума­низм. Если ранее он высту­пал за кри­ти­че­ский реа­лизм в лите­ра­туре, за отра­же­ние реаль­ной тяже­лой жизни тру­дя­щихся масс, то теперь и в своих выска­зы­ва­ниях, и в своих кни­гах он отхо­дит от этого. 

Так, в 1915 году в статье-​введении к книге Эптона Синклера «Крик о спра­вед­ли­во­сти» он пишет, что необ­хо­димо «понять» окру­жа­ю­щий мир и сде­лать духов­ный выбор в пользу «циви­ли­за­ции любви, труда и това­ри­ще­ства». Ведь это «…при­ве­дет к уни­что­же­нию эго­изма. А уни­что­же­ние эго­изма будет иметь боль­шое зна­че­ние. Оно явится реше­нием непри­ят­ной чело­ве­че­ской про­блемы»⁵ .

На закате жизни писа­тель про­жи­гал огром­ное богат­ство, сва­лив­ше­еся на него, строил рос­кош­ный особ­няк на соб­ствен­ной земле в Калифорнии, а также зло­упо­треб­лял алко­го­лем. В конце кон­цов он, пред­по­ло­жи­тельно, покон­чил с собой, при­няв смер­тель­ную дозу лекарства.

Как же объ­яс­нить зиг­заги его судьбы? 

В пре­ди­сло­вии к совет­скому Полному собра­нию сочи­не­ний Лондона его реак­ци­он­ный пово­рот объ­яс­нялся сла­бо­стью рабо­чего дви­же­ния в США, отсут­ствием в стране силь­ной пар­тии, силь­ным вли­я­нием в ней бур­жу­аз­ной идео­ло­гии⁶ . В целом эти заме­ча­ния верны, но они слиш­ком абстрактны и недо­ста­точны. Они не объ­яс­няют, как горя­щий писатель-​социалист смог пре­вра­титься в спи­ва­ю­ще­гося меща­нина, пишу­щего пош­лые кон­сер­ва­тив­ные рас­сказы на рос­кош­ном ранчо. Да, сама аме­ри­кан­ская дей­стви­тель­ность рас­по­ла­гала к тому, чтобы в рабо­чем дви­же­нии США взяли верх мел­ко­бур­жу­аз­ные настро­е­ния, кото­рые в итоге овла­дели и нашим писа­те­лем. Но всё спи­сать на объ­ек­тив­ный фак­тор не получится. 

Давайте при­смот­римся к тому, каким соци­а­ли­стом был Джек Лондон с самого начала. Ведь его реак­ци­он­ный пово­рот вовсе не был рез­ким: эле­менты подоб­ных взгля­дов он про­нёс через всю свою жизнь. И в этом был корень бед писа­теля: он не мог не менять своих воз­зре­ний в пери­оды подъ­ема и упадка рабо­чего дви­же­ния, не мог сопро­тив­ляться идео­ло­гии мел­ких соб­ствен­ни­ков, напол­няв­ших в то время США, так как сам был ужас­ным эклектиком. 

Много раз обра­щав­шийся к авто­био­гра­фи­че­ским моти­вам, он так и не отре­флек­си­ро­вал вполне осо­бен­но­стей сво­его ста­нов­ле­ния, сво­его про­шлого. В извест­ной ста­тье «Что зна­чит для меня жизнь» и дру­гих про­из­ве­де­ниях он общими маз­ками обри­со­вы­вает кар­тину своей жизни и заклю­чает, что вер­нулся к рабо­чему классу, из кото­рого и вышел. На самом деле он лука­вит: эти работы были в том числе аги­та­ци­он­ными, и гово­рить в них что-​либо неод­но­знач­ное было бы опро­мет­чиво. Попытаемся же подроб­нее пред­ста­вить себе бытие писа­теля, сфор­ми­ро­вав­шее его мировоззрение.

Лондон был не столько худож­ни­ком тру­дя­ще­гося народа, каким его пред­став­ляла совет­ская про­па­ганда, сколько художником-​маргиналом, биче­вав­шим соци­аль­ную неспра­вед­ли­вость, кото­рую познал сам. Увы, изжить в себе то, что он усвоил в те годы, когда был на обо­чине жизни, писа­тель так и не смог. 

Он начал жизнь в деревне, на ферме у при­ём­ного отца; его семья посто­янно нуж­да­лась в день­гах. Далее он рос на окра­ине Окленда, при­го­рода Сан-​Франциско, где вос­пи­ты­вался ули­цей. Мать его не имела пол­но­цен­ной работы, лишь про­мыш­ляла плат­ными спи­ри­ти­че­скими сеан­сами. В юно­сти он недолго рабо­тал на кон­серв­ной фаб­рике, откуда сбе­жал в бан­дит­скую шайку. После он сме­нил мно­же­ство рабо­чих мест, был наём­ным мат­ро­сом, нако­нец, нищен­ство­вал, бро­дяж­ни­чая по стране. Всю жизнь он при­вы­кал к аван­тю­ризму: жить одним днем, рис­ко­вать, пола­гаться только на себя, выжи­вать, будучи агрес­сив­ным оди­ноч­кой: 

«…Лондон во всем и все­гда пола­гался на соб­ствен­ный опыт и дове­рял исклю­чи­тельно соб­ствен­ным зна­ниям и пред­став­ле­ниям. Относилось это не только к фило­со­фии, полит­эко­но­мии, социо­ло­гии и т.д., но и к иным аспек­там зна­ния, в част­но­сти - к меди­цине»⁷ .

В силу таких уста­но­вок он игно­ри­ро­вал вра­чей и зани­мался само­ле­че­нием, уста­нав­ли­вая себе диа­гнозы и назна­чая себе лекар­ства, исходя из про­чи­тан­ного у Фрейда и Юнга. Он остро ощу­щал свою нищету, и дол­гое время доми­ни­ру­ю­щим его моти­вом было устро­е­ние лич­ного бла­го­со­сто­я­ния. Когда же Лондон стал богат, он начал вле­зать в денеж­ные аван­тюры; теперь он посто­янно имел огром­ные долги, сде­лав своим прин­ци­пом ни в чём себе не отказывать.

Учился Лондон всю жизнь хао­тично. В дет­стве он посто­янно пере­ез­жал вме­сте с роди­те­лями, меняя школы; боль­шую часть сво­его обра­зо­ва­ния он вынес из обще­ствен­ной биб­лио­теки Окленда и из книг, кото­рые он сти­хийно читал всю после­ду­ю­щую жизнь. Источниками миро­воз­зре­ния писа­теля стали пози­ти­вист Герберт Спенсер и ирра­ци­о­на­лист Фридрих Ницше — и сама жизнь под­тал­ки­вала его к усво­е­нию именно таких идеологем. 

Конечно, от наи­бо­лее реак­ци­он­ных их идей Джек Лондон отка­зался. Так, ниц­ше­ан­ство он осу­дил в пове­сти «Морской волк», где пока­зал жиз­нен­ный крах инди­ви­ду­а­ли­ста, иду­щего по голо­вам и оправ­ды­ва­ю­щего себя «зако­нами при­роды», а также в «Мартине Идене», где ода­рён­ный юноша, живя идео­ло­гией «ари­сто­крата духа», также оправ­ды­вая себя «зако­нами при­роды» и убе­гая от обще­ства, теряет смысл жизни в мире капитализма. 

И всё же этого ока­за­лось недостаточно.

Реакционная философия и романтическая эстетика

Не стоит пере­оце­ни­вать осуж­де­ние писа­те­лем его преж­них взгля­дов: оно было весьма поверх­ност­ным. Лондон осо­знал цен­ность обще­ства, про­никся состра­да­нием к про­стым тру­дя­щимся, вос­при­нял соци­а­ли­сти­че­ские идеи эсте­ти­че­ски… Но мыс­лить про­дол­жил пре­иму­ще­ственно в преж­ней парадигме.

Так, Джек Лондон счи­тал, что нера­вен­ство муж­чин и жен­щин — это есте­ственно и нор­мально, высту­пал за кон­сер­ва­тив­ный семей­ный уклад, обос­но­вы­вая всё это через био­ло­ги­че­ские законы, через инстинкты (по сло­вам Лондона, рев­ность — свой­ство жен­ской натуры). Скажем, в про­из­ве­де­нии «Маленькая хозяйка боль­шого дома» автор посто­янно сби­ва­ется на про­ве­де­ние парал­ле­лей между инстинк­тами диких коней и муж­чин. И это у Лондона имело место не только в лите­ра­туре: к своей жене он отно­сился соот­вет­ству­юще, назы­вал её «ребён­ком, кото­рого надо опе­кать», не видел в ней чело­века, рав­ного себе, и не счи­тал нуж­ным решать семей­ные про­блемы сообща с ней⁸ . 

Писал Лондон и такое:

«Для созер­ца­тель­ного взора фило­софа любовь – безу­мие, кос­ми­че­ский обман, насмешка. Но когда отбро­сишь эти интел­лек­ту­аль­ные пред­по­сылки и ста­нешь про­сто чело­ве­ком и чело­ве­че­ским сам­цом, короче говоря – любов­ни­ком, тогда все, что оста­ется делать и чего невоз­можно не сде­лать, это – усту­пить тре­бо­ва­ниям жизни, обнять обе­ими руками и при­жать ее, един­ствен­ную, к себе, как можно ближе к сердцу. В этом венец твоей жизни и вся­кой чело­ве­че­ской жизни»⁹

Вообще сво­дить соци­аль­ные явле­ния к био­ло­ги­че­ским писа­тель научился у пози­ти­ви­ста Спенсера. Он счи­тал себя после­до­ва­те­лем «соци­аль­ного дар­ви­низма», хотя и тол­ко­вал его свое­об­разно. Отсюда же про­ис­те­кают идеи писа­теля о при­род­ном нера­вен­стве людей раз­ных стран и кон­ти­нен­тов, осев­шие в самых раз­ных его произведениях.

Даже в наи­бо­лее соци­а­ли­сти­че­ском про­из­ве­де­нии Лондона — в «Железной пяте», где пред­ви­дится фашист­ская угроза рабо­чему дви­же­нию, — глав­ный герой, образ­цо­вый рево­лю­ци­о­нер Эрнест Эвергард, ока­зы­ва­ется склон­ным к кон­сер­ва­тив­ной морали. Он орга­ни­за­тор и про­па­ган­дист, однако не счи­тает нуж­ным рабо­тать с миро­воз­зре­нием жены. Он не видит про­блемы в том, что его супруга оста­ется веру­ю­щей в бога и бес­смер­тие души, в том, что она объ­яс­няет свое­об­ра­зие лич­но­сти именно этим, и сме­ётся над сло­вами о вли­я­нии наслед­ствен­но­сти и среды. Эрнест лишь назы­вает её «милой дуа­лист­кой»; ему доста­точно хри­сти­ан­ского соци­а­лизма и гума­низма супруги¹⁰ . Из све­де­ний о лич­ной жизни писа­теля мы знаем, что образ этой пары был сри­со­ван с его отно­ше­ний со вто­рой женой, кото­рая совер­шенно не раз­де­ляла его поли­ти­че­ских интересов.

Однако пози­ти­вист­ский редук­ци­о­низм не был един­ствен­ной про­бле­мой писа­теля. Его взгляды на жизнь, сти­хийно сфор­ми­ро­ван­ные мар­ги­наль­ной юно­стью и инди­ви­ду­а­ли­сти­че­ским по харак­теру сугубо интел­лек­ту­аль­ным тру­дом, нашли своё выра­же­ние в ирра­ци­о­наль­ной «фило­со­фии жизни», в ниц­ше­ан­стве. И то, что Лондон в своё время отка­зался от почи­та­ния самого Ницше, не при­вело его к отказу от экзи­стен­ци­а­лизма в мировоззрении.

Можно даже ска­зать, что сам худо­же­ствен­ный стиль, в кото­ром рабо­тал Джек Лондон, — нео­ро­ман­тизм — стал неиз­мен­ной осно­вой его миро­воз­зре­ния.

Романтизм как философско-​эстетическое направ­ле­ние скла­ды­ва­ется ещё при отно­си­тельно моло­дом капи­та­лизме пери­ода Великой Французской рево­лю­ции как реак­ция на непри­гляд­ные сто­роны бур­жу­аз­ной жизни. Впрочем, кри­ти­куя капи­та­лизм, роман­тики пер­вого поко­ле­ния стали эсте­ти­зи­ро­вать сред­не­ве­ко­вые порядки. 

Со вре­ме­нем кри­тика капи­та­лизма офор­ми­лась у роман­ти­ков в пол­но­цен­ную систему взгля­дов. Советский фило­соф М. Ф. Овсянников отмечал: 

«…роман­тизм не пред­став­ляет собой только спе­ци­фи­че­ски эсте­ти­че­скую тео­рию, это в извест­ной мере целое миро­воз­зре­ние, полу­чив­шее рас­про­стра­не­ние в раз­ных стра­нах…»¹¹ . 

По суще­ству, эти эсте­ти­че­ские взгляды стали пред­те­чей экзи­стен­ци­а­лизма в фило­со­фии. Так, Фридрих Ницше, Серен Кьеркегор, Мартин Хайдеггер, Альбер Камю серьёзно инте­ре­со­ва­лись роман­ти­че­ской лите­ра­ту­рой как сооб­раз­ной их взгля­дам¹² .

Романтическое миро­воз­зре­ние меня­лось с раз­ви­тием капи­та­лизма и в связи с осо­бен­но­стями соци­аль­ной среды. Оно и при­су­щие ему иррационально-​экзистенциалистские взгляды про­яв­ля­лись и в реакционно-​консервативных уче­ниях, зову­щих в сред­не­ве­ко­вье или антич­ную зарю чело­ве­че­ства, и в революционно-​либеральных тече­ниях — у тех дея­те­лей, что свя­зы­вали роман­ти­че­скую кри­тику с национально-​освободительными дви­же­ни­ями и бур­жу­аз­ными рево­лю­ци­ями XIX века (вспом­ним Байрона). При этом роман­тизм, как бы он ни менялся, все­гда был лишь фор­мой, за кото­рой скры­ва­лась эклек­тич­ная, не име­ю­щая стро­гой науч­ной основы идео­ло­гия. Из-​за этого все писатели-​романтики были реак­ци­он­ными в самом пря­мом смысле слова: их твор­че­ство было реак­цией на подав­ле­ние капи­та­лиз­мом сво­боды лич­но­сти, уни­что­же­ние мел­ких соб­ствен­ни­ков, отчуж­де­ние труда. 

К началу два­дца­того века роман­тизм стал окра­ши­ваться в крас­ные тона, но внутри он оста­вался преж­ним. При этом к тому вре­мени подоб­ные взгляды рас­те­ряли вся­кую про­грес­сив­ность. В рево­лю­ци­он­ную волну роман­тики ока­за­лись вовле­чены лишь постольку и в том, поскольку и в чём они отре­ка­лись от ирра­ци­о­наль­ного и экзи­стен­ци­а­лист­ского содер­жа­ния роман­тизма. Польский философ-​марксист Ежи Коссак, иссле­до­вав­ший экзи­стен­ци­аль­ный бунт, писал: 

«… экзи­стен­ци­а­лизм не пред­став­ляет собой еди­ной фило­соф­ской или лите­ра­тур­ной системы. То, что мы под­ра­зу­ме­ваем под дан­ным поня­тием, состоит из мно­же­ства близ­ких друг другу миро­воз­зрен­че­ских моти­вов. Общность этих моти­вов трудно уло­вить, если искать ее в сфере чистой мысли, огра­ни­чи­ва­ясь сопо­став­ле­нием исклю­чи­тельно умо­зри­тель­ных кон­струк­ций. Она обна­ру­жи­ва­ется лишь при рас­смот­ре­нии таких кон­струк­ций на фоне той жиз­нен­ной обста­новки, из кото­рой они вырас­тают. Тогда ока­зы­ва­ется, что эти мотивы явля­ются состав­ными эле­мен­тами идео­ло­гий, воз­ник­ших на основе кри­ти­че­ского отно­ше­ния к пра­вя­щим клас­сам, их морали, иде­а­лам, жиз­нен­ной прак­тике, но не веду­щих к реаль­ной оппо­зи­ции и даже ослаб­ля­ю­щих ее. Подобные идео­ло­гии высту­пают в раз­лич­ных фор­мах. Иногда это тоска по ста­рому обще­ствен­ному порядку, харак­тер кото­рого иде­а­ли­зи­руют и при­укра­ши­вают. Или же это утопически-​реформистские надежды на изме­не­ние мораль­ного облика людей без соци­аль­ной рево­лю­ции. Это рели­ги­оз­ная эсха­то­ло­гия с верой в то, что за бед­ствия зем­ной жизни воз­дастся на том свете. Это, нако­нец, индивидуалистически-​нигилистический анар­хизм, отри­ца­ю­щий любую куль­туру, или субъективно-​волюнтаристский про­тест смя­тен­ного, бегу­щего от мира инди­вида»¹³ . 

Романтическая кри­тика обще­ства — это обык­но­вен­ный экзи­стен­ци­аль­ный анти­ка­пи­та­ли­сти­че­ский бунт. Бунт отча­я­ния, бунт ради­каль­ный и непо­сле­до­ва­тель­ный. Зачастую к такому миро­воз­зре­нию ока­зы­ва­ются склонны интел­ли­генты, что ост­рее дру­гих ощу­щают огру­бе­ние лич­но­сти из-​за неотъ­ем­ле­мых черт капи­та­лизма: раз­де­ле­ния труда, вла­сти голого инте­реса и бес­сер­деч­ного «чисто­гана».

Но бунт роман­ти­че­ской кри­тики бес­со­дер­жа­те­лен с прак­ти­че­ской точки зре­ния. Он часто вырож­да­ется, напри­мер, в эска­пизм, в бег­ство от обще­ства и эсте­ти­за­цию чего-​либо «неис­пор­чен­ного циви­ли­за­цией». В част­но­сти, роман­тики того вре­мени часто пре­воз­но­сили при­роду, воз­вра­ще­ние чело­века к кор­ням, жизнь в деревне вдали от мира капитала. 

Жена Лондона отме­чала эту осо­бен­ность харак­тера писа­теля: он нигде не мог почув­ство­вать себя удо­вле­тво­рён­ным и все­гда «пытался убе­жать от самого себя»¹⁴ . Эта кон­сер­ва­тив­ная мечта у Джека Лондона нахо­дит своё отра­же­ние в боль­шин­стве «север­ных» рас­ска­зов. Например, вот что он пишет в цикле про моло­дого аме­ри­кан­ского клерка, сбе­жав­шего на Аляску от бес­смыс­лен­ной жизни в Сан-Франциско: 

«Неделю спу­стя Смок уже караб­кался по отро­гам гор, окайм­ля­ю­щих южный берег Индейской реки. На водо­раз­деле между Индейской рекой и Клондайком он бро­сил нарты и навью­чил своих псов. Каждая из шести огром­ных собак тащила по пяти­де­сяти фун­тов. <…> В такие минуты Сан-​Франциско, “Волна”, и О'Хара [изда­тель­ство и его дирек­тор — Н. Б.] каза­лись ему неяс­ными дале­кими при­зра­ками, тенями из несбыв­шихся снов. Ему трудно было пове­рить, что он знал когда-​то иную жизнь, что он когда-​то плес­кался и барах­тался в болоте город­ской богемы. В оди­но­че­стве, лишен­ный воз­мож­но­сти пере­ки­нуться с кем-​нибудь сло­вом, он много думал, и мысли его были глу­боки и про­сты. Он с ужа­сом думал о том, как попу­сту про­шли для него годы его город­ской жизни, о без­дар­но­сти всех школь­ных и книж­ных фило­со­фий, об умни­ча­ю­щем цинизме редак­ций и худо­же­ствен­ных мастер­ских, о хан­же­стве дель­цов, отды­ха­ю­щих в своих клу­бах. Они не знают, что такое вол­чий аппе­тит, креп­чай­ший сон, желез­ное здо­ро­вье; нико­гда они не испы­ты­вали насто­я­щего голода, насто­я­щей уста­ло­сти, им незна­комо опья­не­ние рабо­той, от кото­рой вся кровь в жилах бур­лит, как вино. Эта пре­крас­ная, муд­рая, суро­вая Северная Страна суще­ство­вала все­гда, а он ничего о ней не знал. Его удив­ляло, как это он, создан­ный для такой жизни, мог не слы­шать тихого зова север­ной при­роды»¹⁵ . 

Романтики про­ти­во­по­став­ляют соб­ствен­ный мир эти­че­ских, интел­лек­ту­аль­ных, эсте­ти­че­ских цен­но­стей серой буд­нич­ной жизни при капи­та­лизме. Такой эска­пизм имеет корни в бес­си­лии, в неспо­соб­но­сти изме­нить обще­ство, и при­во­дит про­те­сту­ю­щего интел­ли­гента к роли без­молв­ного наблю­да­теля: «пусть обще­ство про­гнило: я пойду своим путем, я вне его!»

Такой чело­век видит в окру­жа­ю­щем мире не мастер­скую, а кар­тин­ную гале­рею. Это порож­дает отре­шён­ность, ощу­ще­ние нере­аль­но­сти про­ис­хо­дя­щего, неспо­соб­ность до конца вовле­каться в собы­тия и участ­во­вать в них, быст­рое осты­ва­ние инте­реса при пере­ходе от гром­ких лозун­гов к моно­тон­ной дея­тель­но­сти. Так было и с Лондоном: вре­мен­ный упа­док рабо­чего дви­же­ния при­вёл его к апа­тии и эскапизму.

Интеллигенты-​романтики про­те­стуют и жаж­дут сво­боды, но лишь абстракт­ной сво­боды. Это вырож­да­ется в инди­ви­ду­а­лизм, про­ни­зы­ва­ю­щий всю их кри­тику обще­ства. Они при­хо­дят к выводу, что ода­рён­ная лич­ность обла­дает цен­но­стью, срав­ни­мой с цен­но­стью обще­ства в целом. Впрочем, тут есть и поло­жи­тель­ный аспект: именно поэтому роман­ти­ков — в духе гума­низма, пусть и абстракт­ного, — вол­нует то, что чело­ве­че­ская лич­ность при капи­та­лизме не полу­чает раз­ви­тия и очень низко ценится. 

Мир капи­та­лизма роман­ти­ками отри­ца­ется и объ­яв­ля­ется про­за­и­че­ским. Но ясного пони­ма­ния того, какой мир нужно создать вза­мен, у них нет. Неприятие ими реаль­но­сти — чисто фор­маль­ное, их про­тест про­тив бур­жу­аз­ного мира не выхо­дит за рамки эсте­ти­че­ского бунта. Романтикам пре­тят мещан­ство, про­за­ич­ность, огра­ни­чен­ность и гру­бость жизни про­стых тру­дя­щихся, отчуж­ден­ность и бес­смыс­лен­ность бытия масс. Их воз­му­щают пош­лость, скуч­ность, рутин­ность капи­та­ли­сти­че­ских дель­цов, то есть наи­бо­лее явные отно­ше­ния шкур­ни­че­ства и выгоды. Именно это они пре­зи­рают и хотят искоренить.

Но как они осо­знают эти явле­ния? Они обви­няют людей в при­о­ри­тете быто­вых мате­ри­аль­ных инте­ре­сов над куль­тур­ными, в пас­сив­но­сти, неуме­нии глу­боко чув­ство­вать и мыс­лить, неспо­соб­но­сти к тон­кому эсте­ти­че­скому позна­нию. Фактически они обви­няют про­стого чело­века в том, что он не явля­ется бур­жу­аз­ным интеллигентом!

Социально-​философская тео­рия роман­ти­ков кри­ти­че­ски настро­ена к чело­веку капи­та­ли­сти­че­ского мира, и внеш­ние про­яв­ле­ния про­блем капи­та­лизма здесь под­ме­ча­ются верно. Но это соци­аль­ное тече­ние не спо­собно отра­зить про­грес­сив­ные черты жизни, пока­зать пути к исправ­ле­нию дей­стви­тель­но­сти, выявить обще­ствен­ные тен­ден­ции, веду­щие к новому соци­аль­ному строю. Поэтому их кри­тика капи­та­лизма оста­ётся лишь пре­зри­тель­ным обли­че­нием обще­ства, разо­рван­ного мате­ри­аль­ным нера­вен­ством, в луч­шем слу­чае сме­шан­ным с пре­зри­тель­ной жалостью. 

Для срав­не­ния стоит взгля­нуть на то, насколько глубже ту же про­блему капи­та­ли­сти­че­ского раз­де­ле­ния труда рас­смат­ри­вал Карл Маркс, ука­зы­вая на исто­рич­ность его появ­ле­ния (а зна­чит, и на его конечность):

«Специфическим для ману­фак­тур­ного пери­ода меха­низ­мом оста­ётся сам сово­куп­ный рабо­чий, состав­лен­ный из мно­гих частич­ных рабо­чих. Различные опе­ра­ции, попе­ре­менно совер­ша­е­мые про­из­во­ди­те­лем товара и сли­ва­ю­щи­еся в одно целое в про­цессе его труда, предъ­яв­ляют к нему раз­ные тре­бо­ва­ния. В одном слу­чае он дол­жен раз­ви­вать больше силы, в дру­гом слу­чае — больше лов­ко­сти, в тре­тьем — больше вни­ма­тель­но­сти и т. д., но один и тот же инди­ви­дуум не обла­дает всеми этими каче­ствами в рав­ной мере. После раз­де­ле­ния, обособ­ле­ния и изо­ли­ро­ва­ния раз­лич­ных опе­ра­ций рабо­чие делятся, клас­си­фи­ци­ру­ются и груп­пи­ру­ются сооб­разно их пре­об­ла­да­ю­щим спо­соб­но­стям. Если, таким обра­зом, при­род­ные осо­бен­но­сти рабо­чих обра­зуют ту почву, на кото­рой про­из­рас­тает раз­де­ле­ние труда, то, с дру­гой сто­роны, ману­фак­тура, коль скоро она вве­дена, раз­ви­вает рабо­чие силы, по самой при­роде своей при­год­ные лишь к одно­сто­рон­ним спе­ци­фи­че­ским функ­циям. Совокупный рабо­чий обла­дает теперь всеми про­из­вод­ствен­ными каче­ствами в оди­на­ко­вой сте­пени вир­ту­оз­но­сти и в то же время тра­тит их самым эко­ном­ным обра­зом, так как каж­дый свой орган, инди­ви­ду­а­ли­зи­ро­ван­ный в осо­бом рабо­чем или осо­бой группе рабо­чих, он при­ме­няет исклю­чи­тельно для отправ­ле­ния его спе­ци­фи­че­ской функ­ции. Односторонность и даже непол­но­цен­ность частич­ного рабо­чего ста­но­вится его досто­ин­ством, коль скоро он высту­пает как орган сово­куп­ного рабо­чего»¹⁶ .

Разделение труда — лишь пред­по­сылка отчуж­де­ния. О самом отчуж­де­нии чело­века Маркс пишет в дру­гом месте точ­нее и глубже, рас­ска­зы­вая нам об идео­ло­гии обще­ства, разо­рван­ного мате­ри­аль­ным нера­вен­ством, кото­рое здесь скрыто за личи­ной «полит­эко­нома»:

«Политэконом пре­вра­щает рабо­чего в бес­чув­ствен­ное и лишен­ное потреб­но­стей суще­ство, точно так же как дея­тель­ность рабо­чего он пре­вра­щает в чистую абстрак­цию от вся­кой дея­тель­но­сти. Поэтому вся­кая рос­кошь у рабо­чего пред­став­ля­ется ему недо­пу­сти­мой, а все, что выхо­дит за пре­делы самой наиаб­стракт­ной потреб­но­сти — будь то пас­сив­ное насла­жде­ние или актив­ное про­яв­ле­ние дея­тель­но­сти, — кажется ему рос­ко­шью. Вследствие этого поли­ти­че­ская эко­но­мия, эта наука о богат­стве, есть в то же время наука о само­от­ре­че­нии, о лише­ниях, о береж­ли­во­сти, и она дей­стви­тельно дохо­дит до того, что учит чело­века сбе­ре­гать даже потреб­ность в чистом воз­духе или физи­че­ском дви­же­нии. Эта наука о чудес­ной про­мыш­лен­но­сти есть в то же время наука об аске­тизме, и ее истин­ный идеал, это — аске­ти­че­ский, но зани­ма­ю­щийся ростов­щи­че­ством скряга и аске­ти­че­ский, но про­из­во­дя­щий раб. Ее мораль­ным иде­а­лом явля­ется рабо­чий, откла­ды­ва­ю­щий в сбе­ре­га­тель­ную кассу часть своей зара­бот­ной платы, и она даже нашла для этого сво­его излюб­лен­ного иде­ала нуж­ное ей холоп­ское искус­ство — в театре ста­вили сен­ти­мен­таль­ные пьесы в этом духе. Поэтому поли­ти­че­ская эко­но­мия, несмотря на весь свой мир­ской и чув­ствен­ный вид, есть дей­стви­тельно мораль­ная наука, наи­мо­раль­ней­шая из наук. Ее основ­ной тезис — само­от­ре­че­ние, отказ от жизни и от всех чело­ве­че­ских потреб­но­стей. Чем меньше ты ешь, пьешь, чем меньше поку­па­ешь книг, чем реже ходишь в театр, на балы, в кафе, чем меньше ты дума­ешь, любишь, тео­ре­ти­зи­ру­ешь, поешь, рису­ешь, фех­ту­ешь и т. д., тем больше ты сбе­ре­га­ешь, тем больше ста­но­вится твое сокро­вище, не под­та­чи­ва­е­мое ни молью, ни чер­вем, — твой капи­тал. Чем ничтож­нее твое бытие, чем меньше ты про­яв­ля­ешь свою жизнь, тем больше твое иму­ще­ство, тем больше твоя отчуж­ден­ная жизнь, тем больше ты накап­ли­ва­ешь своей отчуж­ден­ной сущ­но­сти. Всю ту долю жизни и чело­веч­но­сти, кото­рую отни­мает у тебя полит­эко­ном, он воз­ме­щает тебе в виде денег и богат­ства, и все то, чего не можешь ты, могут твои деньги: они могут есть, пить, ходить на балы, в театр, могут путе­ше­ство­вать, умеют при­об­ре­сти себе искус­ство, уче­ность, исто­ри­че­ские ред­ко­сти, поли­ти­че­скую власть — все это они могут тебе при­сво­ить; все это они могут купить; они — насто­я­щая сила. Но чем бы это все ни было, деньги не могут создать ничего, кроме самих себя, не могут купить ничего, кроме самих себя, потому что все осталь­ное ведь их слуга, а когда я вла­дею гос­по­ди­ном, то я вла­дею и слу­гой, и мне нет нужды гнаться за его слу­гой. Таким обра­зом, все стра­сти и вся­кая дея­тель­ность должны пото­нуть в жажде наживы»¹⁷ .

В таком обще­стве дей­стви­тельно при­хо­дится жерт­во­вать самим содер­жа­нием жизни, чтобы выжить. Однако роман­тики не могут понять при­чин ско­пи­дом­ства мещан или глу­по­ва­той одно­сто­рон­но­сти тру­дя­щихся. Они счи­тают, что ничто не мешает каж­дому отдель­ному чело­веку изъ­явить волю, осу­ще­ствить свою сво­боду, стать интел­ли­гент­ным и раз­ви­тым, и винят людей за то, что они всего этого не делают. 

Многие нео­ро­ман­тики начала про­шлого века попали в тря­сину дека­дент­ства. Сознательно или нет, но они скло­ня­лись к агно­сти­цизму и ирра­ци­о­наль­ному само­по­зна­нию, кото­рое опре­де­ляли как таин­ствен­ное, мисти­че­ское, поту­сто­рон­нее и непо­сти­жи­мое обы­ва­тель­ским прак­ти­че­ским разу­мом. Ежи Коссак так опи­сы­вал экзи­стен­ци­а­лист­ские мотивы в миро­воз­зре­нии, гос­под­ство­вав­шем в мас­сах в два­дца­том веке:

«…дело в том, что про­тест мысли про­тив нрав­ствен­ных послед­ствий капи­та­лизма сам по себе не вос­ста­нав­ли­вает разо­рван­ных соци­аль­ных свя­зей и не создает новых, в осо­бен­но­сти про­тест эмо­ци­о­наль­ный, зача­стую анти­ин­тел­лек­ту­аль­ный, кото­рый лишь кон­ста­ти­рует пустоту мира сего. Разрушение ста­рых цен­но­стей при невоз­мож­но­сти найти новые застав­ляет замкнуться в мирке оди­но­ких эмо­ций и ощу­ще­ний, мирке оди­но­ких радо­стей, забот, стрем­ле­ний. Люди, про­те­сто­вав­шие подоб­ным обра­зом про­тив зла обще­ствен­ной жизни, не сумели пре­одо­леть бур­жу­аз­ный инди­ви­ду­а­лизм и эго­изм. Они лишь изме­няли его форму, остав­ляя нетро­ну­тым содер­жа­ние. Это отно­сится к тем, кто при­зна­вал лишь “сво­боду соб­ствен­ного «Я»”, “само­углуб­ле­ние”, к тем, кто искал в жизни только удо­вле­тво­ре­ния соб­ствен­ных мимо­лет­ных жела­ний»¹⁸ .

Романтики вопло­тили в философско-​эстетической мысли тен­ден­цию ирра­ци­о­на­лизма. Они при­дают цен­траль­ное зна­че­ние в жизни вдох­но­ве­нию, жиз­нен­ному порыву, инту­и­ции и не слиш­ком стре­мятся к кро­пот­ли­вому труду, уяс­не­нию при­чин­но­сти явле­ний. В дихо­то­мии эмо­ци­о­наль­ного и раци­о­наль­ного пер­вое для них стоит выше, и отсюда у них рас­тёт досад­ное про­ти­во­по­став­ле­ние этих про­яв­ле­ний чело­ве­че­ской жизни. Для них пла­мен­ное вооб­ра­же­ние и сво­бод­ная игра фан­та­зии выше системы аргу­мен­тов, логика усту­пает энту­зи­азму. Их жиз­нен­ное кредо — импуль­сив­ность, сти­хий­ность стра­сти, утвер­жде­ние себя в твор­че­ском акте — обя­за­тельно искрен­нем, — будто бы только в этой чув­ствен­но­сти чело­век про­яв­ляет себя, полу­чая тем самым сво­боду от отчуждения. 

Тут можно вспом­нить край­ний инди­ви­ду­а­ли­сти­че­ский аван­тю­ризм Джека Лондона, его при­зна­ния в том, что живет он, пота­кая всем своим поры­вам. В книге «Путешествие на Снарке», создан­ной из его путе­вых заме­ток, он писал:

«…Сильнейший из побу­ди­те­лей на свете - это тот, кото­рый выра­жа­ется сло­вами: так мне хочется. Он лежит за пре­де­лами фило­соф­ство­ва­ния - он впле­тен в самое сердце жизни. Пусть, напри­мер, разум, опи­ра­ясь на фило­со­фию в тече­ние целого месяца, осно­ва­тельно убеж­дает неко­его инди­вида, что он дол­жен делать то-​то и то-​то. Индивид в послед­нюю минуту может ска­зать “хочу” и сде­лает что-​нибудь совсем не то, чего доби­ва­лась фило­со­фия, и фило­со­фии при­дется уда­литься посрам­лен­ной. Хочу - это при­чина, почему пья­ница пьет, а подвиж­ник носит вла­ся­ницу; одного она делает раз­врат­ни­ком, а дру­гого ана­хо­ре­том; одного застав­ляет доби­ваться славы, дру­гого - денег, тре­тьего - любви, чет­вер­того - искать Бога. А фило­со­фию чело­век пус­кает в ход по боль­шей части только для того, чтобы оправ­дать своё “хочу”. Так вот, если вер­нуться к “Снарку” и к тому, почему я захо­тел поехать на нем вокруг света, — я скажу так. Мои “хочу” и “мне нра­вится” состав­ляют для меня всю цен­ность жизни. А больше всего я хочу раз­ных лич­ных дости­же­ний, — не для того, понятно, чтобы кто-​то мне апло­ди­ро­вал, а про­сто для себя, для соб­ствен­ного удо­воль­ствия»¹⁹ .

Но как объ­яс­нить то, что в миро­воз­зре­нии писа­теля соеди­ни­лись, каза­лось бы, про­ти­во­по­лож­ные друг другу нау­ко­по­доб­ный пози­ти­визм и ирра­ци­о­наль­ный экзистенциализм? 

На самом деле в их сме­ше­нии нет ничего уди­ви­тель­ного, как и в том, что име­ю­щий за спи­ной мар­ги­наль­ное про­шлое роман­тик и эклек­тик Лондон оди­на­ково почи­тал Ницше и Спенсера. В сущ­но­сти, это два извода одного и того же субъ­ек­тив­ного иде­а­лизма: «у субъ­ек­тив­ного ирра­ци­о­на­лизма все­гда был скры­тый союз­ник в лице сво­его анти­пода — мни­мо­объ­ек­тив­ного пози­ти­визма»²⁰ . 

Оба эти тече­ния офор­ми­лись в пер­вой поло­вине XIX века вме­сте с кри­зи­сом бур­жу­аз­ной фило­со­фии. Реакционный раз­во­рот фило­соф­ской мысли был свя­зан с кру­ше­нием клас­си­че­ских систем иде­а­лизма и мате­ри­а­лизма (Гегель, Шеллинг, Фейербах), а также с тем, что резуль­таты, добы­ва­е­мые после­до­ва­тель­ной нау­кой, ука­зы­вали на вер­ность диа­лек­ти­че­ского мате­ри­а­лизма и на необ­хо­ди­мость соци­а­лизма. В бур­жу­аз­ном обще­стве сфор­ми­ро­вался запрос на полез­ное, прак­ти­че­ски ори­ен­ти­ро­ван­ное зна­ние, однако не столь систем­ное и после­до­ва­тель­ное, как ранее, чтобы закрыть путь к тео­ре­ти­че­скому выходу на социализм.

К этому доба­вим атмо­сферу абсурд­но­сти и неза­ко­но­мер­но­сти, порож­да­е­мую анар­хией капи­та­ли­сти­че­ского про­из­вод­ства, каче­лями спроса и пред­ло­же­ния, с каж­дым кри­зи­сом выбра­сы­ва­ю­щими рабо­чих на улицы, а также тем, что науч­ный про­гресс и плоды чело­ве­че­ского труда, на кото­рые все упо­вали, стали в оче­ред­ной раз обо­ра­чи­ваться про­тив самих же народ­ных масс, (при­мер — рост без­ра­бо­тицы вслед­ствие усо­вер­шен­ство­ва­ния машин). Интеллигенты, неспо­соб­ные осмыс­лить про­ис­хо­дя­щие собы­тия мате­ри­а­ли­сти­че­ски, при­хо­дили к выводу, что мир непод­вла­стен чело­ве­че­скому разуму и всё есть абсурд. В этом кон­тек­сте жил и взрос­лел Джек Лондон. Эти настро­е­ния он и впитал.

И пози­ти­визм, и ирра­ци­о­на­лизм исхо­дят из чело­ве­че­ских ощу­ще­ний и созна­ния как основы системы взгля­дов на мир. Для сто­рон­ни­ков пер­вого нет ничего, кроме ощу­ще­ний чело­века, а для сто­рон­ни­ков вто­рого не суще­ствует и не имеет смысла ничего, кроме потока экзи­стен­ции — пере­жи­ва­ний чело­ве­ком соб­ствен­ной жизни. Просто пози­ти­визм более скон­цен­три­ро­ван на тех­ни­че­ском, логи­че­ском и науч­ном аспек­тах, тогда как ирра­ци­о­на­лизм той или иной вер­сии экзи­стен­ци­а­лизма все­гда ори­ен­ти­ро­вался на про­бле­ма­тику соци­аль­ной фило­со­фии, цен­но­стей, смысла жизни и прочего. 

Таким обра­зом, Джек Лондон был соци­а­ли­стом по поли­ти­че­ским сим­па­тиям, но роман­ти­ком по эсте­ти­че­скому миро­воз­зре­нию и, глав­ное, субъ­ек­тив­ным иде­а­ли­стом по фило­соф­ским взгля­дам. Он напи­тался соци­аль­ным дар­ви­низ­мом и расиз­мом от пози­ти­вист­ских писа­те­лей, ирра­ци­о­на­лиз­мом от Ницше и подоб­ных ему. И всё это нало­жи­лось на неотре­флек­си­ро­ван­ное ста­нов­ле­ние в мар­ги­наль­ных условиях.

От философии — к политике

Джек Лондон стал соци­а­ли­стом на волне сти­хий­ного анти­ка­пи­та­ли­сти­че­ского про­те­ста. Отсюда и непо­сле­до­ва­тель­ность, и ирра­ци­о­на­лизм. Неслучайно в книге «Железная пята» рису­ется пар­тия соци­а­ли­стов, борьба кото­рой заклю­ча­ется… нет, не в направ­ле­нии мас­со­вого дви­же­ния рабо­чего класса, а в инди­ви­ду­аль­ном тер­роре и тай­ной под­рыв­ной, заго­вор­щи­че­ской дея­тель­но­сти интел­ли­ген­тов. Неслучайно в ста­тье «Революция» писа­тель не уви­дит раз­ницы между марк­си­стами и про­чими соци­а­ли­стами, при­чис­лив всех их к одному лагерю и даже при­ведя рос­сий­ских эсе­ров с их так­ти­кой инди­ви­ду­аль­ного тер­рора в каче­стве пози­тив­ного примера. 

Неслучайно и то, как эклек­тично он пони­мал эко­но­мику. Скажем, в уже упо­мя­ну­том про­из­ве­де­нии «Железная пята» зву­чат фразы вроде таких: «сов­мест­ными уси­ли­ями труда и капи­тала созда­ётся сто­и­мость»; «создав эту новую сто­и­мость, капи­тал и труд делят её между собой»²¹ . Писатель не до конца пони­мает про­цесс вос­про­из­вод­ства капи­тала и потому путано его объ­яс­няет. Он не гово­рит о том, что затраты капи­та­ли­ста на посто­ян­ный капи­тал — плод про­шлого труда, уже ове­ществ­лён­ного и пре­вра­щён­ного в сто­и­мость. Также он не ука­зы­вает на то, что сто­и­мость все­гда явля­ется пло­дом труда, а при­ба­воч­ная сто­и­мость — пло­дом при­ба­воч­ного труда, что всю сто­и­мость создают рабо­чие, в то время как капи­та­лист, даже если он орга­ни­зует про­из­вод­ство само­сто­я­тельно, лишь при­сва­и­вает про­дукт чужого труда. А ведь это про­из­ве­де­ние он пола­гал своим вкла­дом в про­па­ганду через худо­же­ствен­ную литературу! 

Именно в отно­ше­нии таких бун­та­рей, как Джек Лондон, спра­вед­лива фраза, люби­мая пра­выми: «кто в юно­сти не был соци­а­ли­стом, тот не имеет сердца, но кто в зре­ло­сти не стал кон­сер­ва­то­ром, — не имеет моз­гов». Литератор зако­но­мерно охла­дел к сво­ему поли­ти­че­скому увле­че­нию, выго­рел, когда рабо­чее дви­же­ние на время при­тихло, не нашел внутри своих взгля­дов опоры, чтобы про­дол­жать бороться, чтобы про­ти­во­сто­ять враж­деб­ной среде. Иронично, что писатель-​романтик, нена­ви­дев­ший бур­жу­аз­ных мещан, неза­метно для себя влился в их число. 

Отсутствие адек­ват­ного миро­воз­зре­ния сде­лало из неко­гда искрен­него соци­а­ли­ста, лектора-​пропагандиста, самого яркого из левых писа­те­лей США начала два­дца­того века реак­ци­он­ного меща­нина. Он пере­стал под­дер­жи­вать рабо­чее дви­же­ние мате­ри­ально, свер­нул свою дея­тель­ность в его рам­ках, начал писать идео­ло­ги­че­ски враж­деб­ные соци­а­лизму лите­ра­тур­ные про­из­ве­де­ния. Философская и миро­воз­зрен­че­ская эклек­тика при­вела Джека Лондона и к жиз­нен­ному краху, и к поли­ти­че­скому пре­да­тель­ству ком­му­низма на практике.

Нельзя ска­зать, что он был без­на­дёжно обре­чён на такой конец. Он вполне мог бы перейти к систе­ма­ти­че­скому само­об­ра­зо­ва­нию и изу­чить марк­сизм, скру­пу­лёзно разо­браться в фило­со­фии, а также уви­деть про­ти­во­ре­чия в своей кар­тине мира и в тех анти­на­уч­ных систе­мах, кото­рых он при­дер­жи­вался. Мог бы он и отре­флек­си­ро­вать свою жизнь, осо­бен­но­сти сфор­ми­ро­вав­ше­гося у него характера… 

Конечно, всё это несколько наив­ное сосла­га­тель­ное накло­не­ние. Но в любом слу­чае тра­ги­че­ская судьба писателя-​социалиста должна стать для нас, моло­дых ком­му­ни­стов, уро­ком, если мы хотим остаться вер­ными делу осво­бож­де­ния человечества.

Однако слу­чай Джека Лондона — пра­вило, а не исклю­че­ние. Возьмём для при­мера круп­ного рос­сий­ского писа­теля Максима Горького. 

Максим Горький. Прославленный попутчик

В России его знают как пла­мен­ного «буре­вест­ника рево­лю­ции». В совет­ское время ему был создан про­па­ган­дист­ский образ твёр­дого рево­лю­ци­о­нера, вышед­шего из самой толщи народ­ных масс, раз­го­ва­ри­ва­ю­щего с ними на одном языке, испы­тав­шего все тяготы жизни и обли­чив­шего их в своей рево­лю­ци­он­ной прозе, боров­ше­гося за ком­му­низм как при помощи сво­его лите­ра­тур­ного твор­че­ства, так и посред­ством работы в пар­тии боль­ше­ви­ков. Надо при­знать, что такой при­мер для под­ра­жа­ния дей­стви­тельно был нужен в тяжё­лых трид­ца­тых и соро­ко­вых. Однако надо отда­вать себе отчёт в том, насколько сильно этот образ рас­хо­дится с действительностью.

Их с Лондоном био­гра­фии схожи. Оба вышли из отно­си­тельно бед­ной среды, оба имели мар­ги­наль­ную юность, ски­та­лись по стране, пере­би­ва­лись слу­чай­ными зара­бот­ками. Оба выстра­дали свой путь к твор­че­ству, к поло­же­нию интел­ли­гента. И тот и дру­гой с самого начала их твор­че­ского пути вли­лись в миро­вую тен­ден­цию писателей-​романтиков. Оба участ­во­вали в соци­а­ли­сти­че­ском движении. 

Интересно, что сам Лондон очень высоко оце­нил Горького, узнав о его про­из­ве­де­нии «Фома Гордеев». Но пока­за­тельно, что именно задело Лондона в про­из­ве­де­нии о рус­ской жизни. Он пишет:

«…Горький — под­линно рус­ский в своем вос­при­я­тии и пони­ма­нии жизни. Характерные для рус­ских само­на­блю­де­ние и углуб­лен­ный само­ана­лиз свой­ственны и ему. И, как у всех рус­ских собра­тьев Горького, его твор­че­ство насы­щено горя­чим, страст­ным про­те­стом. И это не слу­чайно. Горький пишет потому, что у него есть что ска­зать миру, и он хочет, чтобы слово его было услы­шано. Из его стис­ну­того могу­чего кулака выхо­дят не изящ­ные лите­ра­тур­ные без­де­лушки, при­ят­ные, усла­ди­тель­ные и лжи­вые, а живая правда, — да, тяже­ло­вес­ная, гру­бая и оттал­ки­ва­ю­щая, но правда. <…> Он под­нял голос в защиту отвер­жен­ных и пре­зи­ра­е­мых, он обли­чает мир тор­га­ше­ства и наживы, про­те­стует про­тив соци­аль­ной неспра­вед­ли­во­сти, про­тив уни­же­ния бед­ных и сла­бых, про­тив озве­ре­ния бога­тых и силь­ных в беше­ной погоне за вли­я­нием и вла­стью. Весьма сомни­тельно, чтобы сред­ний бур­жуа, само­до­воль­ный и пре­успе­ва­ю­щий, мог понять Фому Гордеева. Мятежные чув­ства, вла­де­ю­щие им, не вол­нуют их кровь»²² .

Лондон поло­жи­тельно отме­чает реа­лизм Горького. Но больше всего его вол­нуют здесь отча­ян­ный про­тест про­тив бур­жу­аз­ных пош­ло­сти и тор­га­ше­ства, выпи­сан­ный остро и реа­ли­сти­че­ски, и поиск смысла жизни Фомой Гордеевым. 

Горькому дей­стви­тельно уда­лось отра­зить свое­об­ра­зие той эпохи, когда в России с фео­даль­ным бес­пра­вием боро­лась моло­дая бур­жу­а­зия эпохи пер­во­на­чаль­ного накоп­ле­ния, когда недавно сфор­ми­ро­вав­шийся — и сразу скон­цен­три­ро­вав­шийся на круп­ных пред­при­я­тиях — про­ле­та­риат испы­ты­вал гнёт сразу двух враж­деб­ных клас­сов, но всё ещё не мог под­няться до мас­со­вой и орга­ни­зо­ван­ной борьбы. Однако про­тест героев его твор­че­ства ран­него пери­ода — экзи­стен­ци­аль­ный. Вот при­мер из моно­лога бед­ного фелье­то­ни­ста Ежова о хозя­е­вах жизни:

«…Самодовольный чело­век — затвер­дев­шая опу­холь на груди обще­ства… Он наби­вает себя гро­шо­выми исти­нами, обгры­зан­ными кусоч­ками затх­лой муд­ро­сти, и суще­ствует, как чулан, в кото­ром ску­пая хозяйка хра­нит вся­кий хлам, совер­шенно не нуж­ный ей, ни на что не год­ный… Дотронешься до такого чело­века, отво­ришь дверь в него, и на тебя пах­нёт вонью раз­ло­же­ния, и в воз­дух, кото­рым ты дышишь, вольется струя какой-​то затх­лой дряни… Эти несчаст­ные люди име­ну­ются людьми твер­дыми духом, людьми прин­ци­пов и убеж­де­ний… и никто не хочет заме­тить, что убеж­де­ния для них — только штаны, кото­рыми они при­кры­вают нищен­скую наготу своих душ. На узких лбах таких людей все­гда сияет всем извест­ная над­пись: “спо­кой­ствие и уме­рен­ность”, — фаль­ши­вая над­пись! Потри лбы их твер­дой рукой, и ты уви­дишь истин­ную вывеску, — на ней изоб­ра­жено: “огра­ни­чен­ность и тупо­ду­шие”!..»²³

Горький в это время — ещё соци­а­лист народ­ни­че­ского толка, сим­па­ти­зи­рует эсе­рам. Он сам ещё в точ­но­сти не знает, какого именно обще­ства жаж­дет, но ста­но­вится ярким выра­зи­те­лем сти­хий­ного анти­ка­пи­та­ли­сти­че­ского бунта. Позже, в рево­лю­цию 1905 года, он порвёт с эсе­рами, при­мкнет к социал-​демократам и даже заин­те­ре­су­ется марксизмом.

Однако Горький, как и Лондон, был эклек­ти­ком и впи­тал те же самые тен­ден­ции реак­ци­он­ной фило­со­фии, бро­див­шие по Европе: пози­ти­визм и ирра­ци­о­на­лизм. Он пытался соеди­нить экзи­стен­ци­а­лист­ские мотивы Ницше, пози­ти­визм вто­рой волны и соб­ствен­ное наив­ное философствование. 

Горький резко разо­шелся с марк­сиз­мом в период увле­че­ния эмпи­рио­кри­ти­циз­мом. Он стал пре­по­да­ва­те­лем и спонсором-​организатором так назы­ва­е­мой Каприйской школы. Это были курсы для революционеров-​эмигрантов из России, про­во­див­ши­еся для повы­ше­ния их про­па­ган­дист­ского уровня; также пред­по­ла­га­лось, что слу­ша­тели школы будут рас­про­стра­нять полу­чен­ные зна­ния в среде рос­сий­ских под­поль­щи­ков, когда неле­гально вер­нутся на родину. Руководила шко­лой фрак­ция РСДРП, раз­де­ляв­шая идеи Богданова о допол­не­нии марк­сизма пози­ти­виз­мом. Также руко­во­ди­тели школы отли­ча­лись «отзо­виз­мом», то есть были сто­рон­ни­ками идеи о ради­каль­ном раз­рыве со всеми легаль­ными мето­дами борьбы в России, отзыве социал-​демократов из Государственной Думы и кон­цен­тра­ции уси­лий исклю­чи­тельно на под­поль­ной работе и под­го­товке новых воору­жён­ных восстаний. 

Ни фило­соф­ские, ни поли­ти­че­ские взгляды этих людей Ленин не раз­де­лял, более того, он под­вер­гал их жёст­кой кри­тике. Особенно много он кри­ти­ко­вал анти­марк­сист­ские фило­соф­ские взгляды «каприй­цев». К сожа­ле­нию, даже после про­чте­ния книги Ленина «Материализм и эмпи­рио­кри­ти­цизм» Горький не понял марк­сизма и не стал менять своих фило­соф­ских взгля­дов. Вот так он отзы­вался о книге в письме к Богданову²⁴ :

«Получил книгу Ленина, начал читать и — с тос­кой бро­сил ее к чорту. Что за нахаль­ство! Не говоря о том, что даже мне, про­фану, его фило­со­фи­че­ские экс­кур­сии напо­ми­нают, как это ни странно — Шарапова и Ярморкина, с их изу­ми­тель­ным зна­нием всего на свете — наи­бо­лее тяж­кое впе­чат­ле­ние про­из­во­дит тон книги — хули­ган­ский тон! И так, таким голо­сом гово­рят с про­ле­та­ри­а­том, и так вос­пи­ты­вают людей “нового типа”, “твор­цов новой куль­туры”. Когда заяв­ле­ние “я марк­сист!” зву­чит, как “я — Рюрикович”! — не верю я в соци­а­лизм марк­си­ста, не верю! И слышу в этом крике о пра­во­ве­рии своем — ноты того же отча­я­ния поги­бели, кое столь громко в “Вехах” и подоб­ных над­гроб­ных рыда­ниях. Все эти люди, взы­ва­ю­щие городу и миру: “я марк­сист”, “я про­ле­та­рий”,— и немедля вслед за сим садя­щи­еся на головы ближ­них, хар­кая им в лицо,— про­тивны мне, как вся­кие баре; каж­дый из них явля­ется для меня “мизан­тро­пом, раз­вле­ка­ю­щим свою фан­та­зию”, как их поиме­но­вал Лесков. Человек — дрянь, если в нем не бьется живое созна­ние связи своей с людьми, если он готов пожерт­во­вать това­ри­ще­ским чув­ством — само­лю­бию сво­ему. Ленин в книге своей — таков. Его спор “об истине” ведется не ради тор­же­ства ее, а лишь для того, чтоб дока­зать: “я марк­сист! Самый луч­ший марк­сист это я!” Как хоро­ший прак­тик — он ужас­ней­ший кон­сер­ва­тор. “Истина незыб­лема” — это для всех прак­ти­ков необ­хо­ди­мое поло­же­ние, и если им ска­зать, что, мол, отно­си­тельна вся­кая истина — они взбе­сятся, ибо не могут не чув­ство­вать коле­ба­ния почвы под ногами. Но беситься можно и доб­ро­со­вестно — Ленину это не уда­лось. В его книге — разъ­ярен­ный пуб­ли­цист, а фило­софа — нет: он стоит передо мной как резко очер­чен­ный инди­ви­ду­а­лист, охра­ня­ю­щий прежде всего те при­вычки мыс­лить, кои нала­дили его “я” извест­ным обра­зом и — навсе­гда! Безнадежный чело­век. Вероятно, и на прак­тике он теперь будет и уже, и хуже. Вообще — бес­чис­лен­ное коли­че­ство груст­ных мыс­лей вызы­вает его работа — неряш­ли­вая, неуме­лая, бесталанная.»

Более того, Алексей Максимович даже пытался поме­шать пуб­ли­ка­ции книги Ленина. Он вос­поль­зо­вался своим вли­я­нием и напи­сал Пятницкому, одному из орга­ни­за­то­ров изда­тель­ства «Знание», наста­и­вая в письме на том, что «Материализм и эмпи­рио­кри­ти­цизм» пуб­ли­ко­вать не сле­дует. После этого изда­тель­ство отвергло книгу.

В 1908 году Максим Горький пуб­ли­кует повесть «Исповедь», где про­па­ган­ди­рует идеи бого­стро­и­тель­ства. По его мне­нию, новая рели­гия могла бы вос­пи­тать в людях кол­лек­ти­визм, гума­низм, стрем­ле­ние к луч­шему обще­ству — при этом сам Горький был ате­и­стом. Он счи­тал, что народ­ное пред­став­ле­ние о боге несет в себе демо­кра­тизм. Даже в ста­тьях, посвя­щен­ных еврей­скому вопросу, — где, кстати, он поло­жи­тельно отзы­ва­ется о соци­а­ли­стах с при­ме­сью еврей­ского наци­о­на­лизма из орга­ни­за­ции «Бунд» — он пишет: 

«…они дали хри­сти­а­нам их рели­гию, они же теперь самые выда­ю­щи­еся носи­тели и тол­ко­ва­тели новой рели­гии — соци­а­лизма, ибо как бы ни рас­смат­ри­вать соци­а­лизм — с тео­ре­ти­че­ской ли, или с фило­соф­ской точки зре­ния, — он содер­жит в себе мощ­ный дух и пламя рели­гии»²⁵ .

Ленин яростно кри­ти­ко­вал эти идеи. При этом споры были очень дол­гими: они воз­об­нов­ля­лись даже в 1913 году. Ленин писал о том, что Горький, рас­суж­дая о поня­тии Бога, рас­смат­ри­вает его вне­исто­ри­че­ски, «робин­зо­нов­ски», то есть оди­на­ково для вся­кой эпохи и вся­кого класса. Пропаганда бого­стро­и­тель­ства, по выра­же­нию Ильича, могла бы про­бу­дить только низ­мен­ные чув­ства необ­ра­зо­ван­ных масс, оправ­ды­вая их соб­ствен­ные холоп­ские и гряз­ные черты. Критику бого­стро­и­тель­ства он про­во­дил по линии демон­стра­ции пол­ной несов­ме­сти­мо­сти этих взгля­дов с нау­кой. Кроме того, он ста­рался пока­зать, что философско-​мировоззренческое осно­ва­ние взгля­дов, овла­дев­ших Горьким, несов­ме­стимо с про­грес­сив­ными воз­зре­ни­ями марксистов:

«Неверно, что Бог есть ком­плекс идей, будя­щих и орга­ни­зу­ю­щих соци­аль­ные чув­ства. Это — бог­да­нов­ский иде­а­лизм, зату­шё­вы­ва­ю­щий мате­ри­аль­ное про­ис­хож­де­ние идей. Бог есть (исто­ри­че­ски и житей­ски) прежде всего ком­плекс идей, порож­ден­ных тупой при­дав­лен­но­стью чело­века и внеш­ней при­ро­дой и клас­со­вым гне­том, — идей, закреп­ля­ю­щих эту при­дав­лен­ность, усып­ля­ю­щих клас­со­вую борьбу. Было время в исто­рии, когда, несмотря на такое про­ис­хож­де­ние и такое дей­стви­тель­ное зна­че­ние идеи бога, борьба демо­кра­тии и про­ле­та­ри­ата шла в форме борьбы одной рели­ги­оз­ной идеи про­тив дру­гой. Но и это время давно прошло.

Теперь и в Европе и в России вся­кая, даже самая утон­чён­ная, самая бла­го­на­ме­рен­ная защита или оправ­да­ние идеи бога есть оправ­да­ние реак­ции. Всё ваше опре­де­ле­ние насквозь реак­ци­онно и бур­жу­азно. Бог = ком­плекс идей, кото­рые “будят и орга­ни­зуют соци­аль­ные чув­ства, имея целью свя­зать лич­ность с обще­ством, обуз­дать зоо­ло­ги­че­ский индивидуализм”.

Почему это реак­ци­онно? Потому, что под­кра­ши­вает поповско-​крепостническую идею “обуз­да­ния” зоо­ло­гии. В дей­стви­тель­но­сти “зоо­ло­ги­че­ский инди­ви­ду­а­лизм” обуз­дала не идея бога, обуз­дало его и пер­во­быт­ное стадо и пер­во­быт­ная ком­муна»²⁶ .

В 1917 году Горький в раз­го­воре с Блоком выска­зы­вался в духе панпсихизма: 

«… мне больше нра­вится пред­став­лять чело­века аппа­ра­том, кото­рый пре­тво­ряет в себе так назы­ва­е­мую “мерт­вую мате­рию” в пси­хи­че­скую энер­гию и когда-​то, в неиз­ме­римо отда­лен­ном буду­щем, пре­вра­тит весь мир в чистую пси­хику. (…) Ибо ничего, кроме мысли, не будет, все исчез­нет, пре­тво­рен­ное в чистую мысль»; «…я раз­ре­шаю себе думать, что когда-​то вся “мате­рия” погло­щен­ная чело­ве­ком, пре­тво­рится моз­гом в еди­ную энер­гию — пси­хи­че­скую. Она в самой себе най­дет гар­мо­нию и замрет в само­со­зер­ца­нии — в созер­ца­нии скры­тых в ней, без­гра­нично раз­но­об­раз­ных твор­че­ских воз­мож­но­стей»²⁷ .

И вновь фило­со­фия ока­зы­ва­ется свя­зана с поли­ти­кой. После Октябрьской рево­лю­ции Горький встал в оппо­зи­цию боль­ше­ви­кам, защи­щая бур­жу­аз­ные сво­боды и заяв­ляя о преж­де­вре­мен­но­сти соци­а­ли­сти­че­ской рево­лю­ции. Исходя из сво­его миро­воз­зре­ния, а также из обсто­я­тельств жизни интел­ли­гента, быв­шего в юно­сти мар­ги­на­лом, он более всего забо­тился об интел­ли­ген­ции быв­шей Российской Империи: писа­те­лях, куль­тур­ных дея­те­лях, — в том числе и о явных вра­гах про­ле­та­ри­ата вроде кон­сер­ва­тора Розанова и либе­ра­лов. Чаще всего он упра­ши­вал вла­сти отпу­стить этих людей в эми­гра­цию либо снаб­дить их пай­ками или квар­ти­рами. Кого-​то он про­сил посе­лить в Дом искусств Наркомпроса — особ­няк на Мойке, став­ший обще­жи­тием для дея­те­лей куль­туры, где все жильцы содер­жа­лись за госу­дар­ствен­ный счёт. По про­тек­ции Горького попал туда, к при­меру, Александр Грин — роман­ти­че­ский писа­тель контр­ре­во­лю­ци­он­ного толка.

Если для Горького назна­че­ние чело­века — мыс­лить и ожив­лять «мёрт­вую мате­рию», как он гово­рил Блоку, то вполне понятно, отчего все интел­ли­генты ценны для него вне зави­си­мо­сти от их взгля­дов. Он писал Ленину в 1919 году: 

«Ученый чело­век ныне для нас дол­жен быть дороже, чем когда-​либо, именно он, и только он, спо­со­бен обо­га­тить страну новой интел­лек­ту­аль­ной энер­гией, он разо­вьет ее, он создаст необ­хо­ди­мую нам армию тех­ни­ков во всех обла­стях борьбы чело­ве­че­ского разума с мерт­вой материей.

<…>

…не сме­ши­вайте интел­ли­ген­цию поли­ти­кан­ству­ю­щую с твор­цами интел­лек­ту­аль­ной — науч­ной — энер­гии»²⁸ .

Для боль­ше­вика мне­ние, согла­си­тесь, черес­чур абстракт­ное. А ведь ещё до того Ленин писал Горькому следующее:

«Не раз и на Капри и после я Вам гово­рил: Вы даете себя окру­жить именно худ­шим эле­мен­там бур­жу­аз­ной интел­ли­ген­ции и под­да­е­тесь на ее хны­ка­нье. Вопль сотен интел­ли­ген­тов по поводу “ужас­ного” аре­ста на несколько недель Вы слы­шите и слу­ша­ете, а голоса массы, мил­ли­о­нов, рабо­чих и кре­стьян, коим угро­жает Деникин, Колчак, Лианозов, Родзянко, крас­но­гор­ские (и дру­гие кадет­ские) заго­вор­щики, этого голоса Вы не слы­шите и не слу­ша­ете. Вполне пони­маю, вполне, вполне пони­маю, что так можно допи­саться не только до того, что-​де “крас­ные такие же враги народа, как и белые” (борцы за свер­же­ние капи­та­ли­стов и поме­щи­ков такие же враги народа, как и поме­щики с капи­та­ли­стами), но и до веры в боженьку или в царя-​батюшку. Вполне пони­маю. (…) Ей-​ей, погиб­нете, ежели из этой обста­новки бур­жу­аз­ных интел­ли­ген­тов не вырве­тесь! От души желаю поско­рее вырваться»²⁹ .

Конечно, Ленин высту­пал за сотруд­ни­че­ство с быв­шей бур­жу­аз­ной интел­ли­ген­цией (и даже счи­тал, что этим людям надо пла­тить за их труд больше, чем про­стым рабо­чим). Но только с теми её пред­ста­ви­те­лями, кто согла­сен нести зна­ния народу и слу­жить рес­пуб­лике. Ставить же бла­го­по­лу­чие интел­ли­ген­ции выше инте­ре­сов рево­лю­ции и тру­дя­щихся подобно Горькому — это совсем дру­гое дело. Особенно если эта интел­ли­ген­ция реак­ци­онна, участ­вует в заго­во­рах про­тив совет­ской вла­сти и в своей пуб­ли­ци­стике аги­ти­рует за про­дол­же­ние импе­ри­а­ли­сти­че­ской войны. 

В итоге Максим Горький, не при­няв жесто­ко­стей рево­лю­ци­он­ного тер­рора, пере­стал зани­маться про­бле­мами орга­ни­за­ции масс, рабо­той над уси­ле­нием пар­тии, рас­про­стра­не­нием ком­му­ни­сти­че­ской идео­ло­гии. Когда в 1919 году все пар­тийцы про­хо­дили пере­ре­ги­стра­цию, он отка­зался в ней участ­во­вать, то есть фак­ти­че­ски вышел из пар­тии — и больше Горький в неё не всту­пал. Мысли, при­вед­шие Максима Горького к вре­мен­ному раз­рыву с боль­ше­ви­ками, можно найти в книге «Несвоевременные мысли» 1918 года. Помимо осве­ще­ния дей­стви­тельно важ­ных про­блем: дико­сти, без­за­ко­ния, упадка куль­туры, голода, само­су­дов, — Горький здесь пус­ка­ется в фило­соф­ство­ва­ния о нару­ше­нии гума­ни­сти­че­ских и куль­тур­ных иде­а­лов революции:

«Нет, про­ле­та­риат не вели­ко­ду­шен и не спра­вед­лив, а ведь рево­лю­ция должна была утвер­дить в стране воз­мож­ную спра­вед­ли­вость. Пролетариат не побе­дил, по всей стране идет меж­до­усоб­ная бойня, уби­вают друг друга сотни и тысячи людей. В “Правде” сума­сшед­шие люди наусь­ки­вают: бей бур­жуев, бей кале­дин­цев! Но бур­жуи и кале­динцы ведь это все те же сол­даты — мужики, сол­даты — рабо­чие, это их истреб­ляют, и это они рас­стре­ли­вают крас­ную гвардию.

Если б меж­до­усоб­ная война заклю­ча­лась в том, что Ленин вце­пился в мел­ко­бур­жу­аз­ные волосы Милюкова, а Милюков тре­пал бы пыш­ные кудри Ленина.

— Пожалуйста! Деритесь, паны!

Но дерутся не паны, а холопы, и нет при­чин думать, что эта драка кон­чится скоро.

<…>

Но всего больше меня и пора­жает, и пугает то, что рево­лю­ция не несет в себе при­зна­ков духов­ного воз­рож­де­ния чело­века, не делает людей чест­нее, пря­мо­душ­нее, не повы­шает их само­оценки и мораль­ной оценки их труда»³⁰ .

К сожа­ле­нию, духов­ные изли­я­ния Горького имели свою ауди­то­рию, сби­вали неопре­де­лив­шихся и шата­ю­щихся с курса рево­лю­ции, с курса под­держки боль­ше­ви­ков. До 1921 года Максим Горький ещё будет участ­во­вать в обще­ствен­ной работе, но после эми­гри­рует. За рубе­жом он пона­чалу при­ми­рится с тем, как повер­ну­лась рево­лю­ция, и будет искать этому объ­яс­не­ния, в част­но­сти, рас­суж­дать об отста­ло­сти и жесто­ко­сти кре­стьян­ства, кото­рые нало­жили свою печать на рус­ские собы­тия. Но когда в СССР нач­нутся судеб­ные про­цессы над эсе­рами, он вновь напи­шет откры­тое письмо в евро­пей­скую печать с осуж­де­нием боль­ше­ви­ков, что Ленин спра­вед­ливо назо­вет предательством.

Конечно, совсем откре­ститься от Горького боль­ше­вики не смогли. Он был нужен совет­скому пра­ви­тель­ству как вли­я­тель­ный поли­ти­че­ский и куль­тур­ный дея­тель с миро­вым име­нем. Начиная с 1922 года СССР пла­тил ему по сто тысяч гер­ман­ских марок в месяц. Официально эти деньги счи­та­лись гоно­ра­ром за изда­ние книг Горького в Советском Союзе, а на деле были сво­его рода пла­той за лояль­ность, за то, чтобы в своих про­из­ве­де­ниях и пуб­лич­ных выступ­ле­ниях Горький вста­вал на сто­рону СССР. Горький же тра­тил эти нема­лые сред­ства на помощь эми­грант­ской интел­ли­ген­ции и на свои про­екты вроде загра­нич­ного жур­нала «Беседа», при помощи кото­рого он пытался объ­еди­нить совет­ских и эми­грант­ских писателей. 

Максим Горький долго про­дол­жал зани­мать очень обособ­лен­ную поли­ти­че­скую пози­цию и не высту­пал про­тив бело­эми­гран­тов пуб­лично. Первое подоб­ное выступ­ле­ние будет только в 1928 году; тогда же он впер­вые наве­стит СССР. Окончательно же он вер­нётся лишь в 1933 году, за три года до смерти. Тогда уже отгре­мели наи­бо­лее тяже­лые годы граж­дан­ской войны, раз­рухи, ком­про­мис­сов нэпа. Горький вер­нулся в страну, где уже давало свои плоды про­све­ще­ние масс, где можно было рабо­тать на поприще куль­туры — и где на содер­жа­ние его семьи и его увле­че­ния будет отпус­каться 130 тысяч руб­лей в месяц при зар­плате рабо­чего около 300 руб­лей³¹ . Он при­мет уча­стие в орга­ни­за­ции Союза писа­те­лей, будет писать ста­тьи и закан­чи­вать неко­то­рые про­из­ве­де­ния. Однако нет ника­ких осно­ва­ний счи­тать, что писа­тель к тому вре­мени встал на пози­ции марк­сизма: это был всё тот же пута­ный уто­пи­че­ский соци­а­лизм впе­ре­мешку с гума­низ­мом и обрыв­ками про­ле­тар­ской идеологии.

Я ни в коем слу­чае не хочу ска­зать, что Максим Горький был пло­хим писа­те­лем. Это был заме­ча­тель­ный худож­ник нео­ро­ман­ти­че­ского и, позже, реа­ли­сти­че­ского направ­ле­ния, отра­зив­ший мно­же­ство осо­бен­ных черт России при ста­ром режиме и вос­пев­ший свер­ше­ния народа, что под­ни­ма­ется и совер­шает рево­лю­цию. Но правда в том, что Горький нико­гда не был после­до­ва­тель­ным марк­си­стом: он был эклек­ти­ком и пло­хим мыс­ли­те­лем, что не раз зако­но­мерно при­во­дило его к поли­ти­че­скому предательству. 

Наиболее взве­шен­ную оценку жизни и твор­че­ству Максима Горького, на мой взгляд, дал Лев Троцкий в некро­логе писа­телю. Он отме­чает, что этот «боль­шой писа­тель и боль­шой чело­век» выдви­нулся изна­чально не как худож­ник соци­а­ли­сти­че­ской рево­лю­ции, а как певец отвер­жен­ных масс: «снизу, из тру­щоб, Горький при­нёс рус­ской интел­ли­ген­ции роман­ти­че­ский дух дер­за­ния, — отвагу людей, кото­рым нечего терять». Горький, пишет Лев Давидович, попы­тался при­бли­зиться в своём реа­лизме к про­ле­тар­ской рево­лю­ции, но был слиш­ком свя­зан с интел­ли­ген­цией, её про­бле­мами и духов­ными исканиями.

«Глубже всего в этом необык­но­вен­ном само­учке сидело пре­кло­не­ние пред куль­ту­рой: пер­вое, запоз­да­лое при­об­ще­ние к ней как бы обо­жгло его на всю жизнь. Горькому не хва­тало ни под­лин­ной школы мысли, ни исто­ри­че­ской инту­и­ции, чтоб уста­но­вить между собой и куль­ту­рой долж­ную дистан­цию и тем заво­е­вать для себя необ­хо­ди­мую сво­боду кри­ти­че­ской оценки. В его отно­ше­нии к куль­туре все­гда оста­ва­лось немало фети­шизма и идолопоклонства.

<…>

Незачем гово­рить, что покой­ного писа­теля изоб­ра­жают сей­час в Москве непре­клон­ным рево­лю­ци­о­не­ром и твер­до­ка­мен­ным боль­ше­ви­ком. Все это бюро­кра­ти­че­ские враки! К боль­ше­визму Горький близко подо­шел около 1905 года, вме­сте с целым слоем демо­кра­ти­че­ских попут­чи­ков. Вместе с ними он ото­шел от боль­ше­ви­ков, не теряя, однако, лич­ных и дру­же­ствен­ных свя­зей с ними. Он всту­пил в пар­тию, видимо, лишь в период совет­ского Термидора. Его вражда к боль­ше­ви­кам в период Октябрьской рево­лю­ции и граж­дан­ской войны, как и его сбли­же­ние с тер­ми­до­ри­ан­ской бюро­кра­тией слиш­ком ясно пока­зы­вают, что Горький нико­гда не был рево­лю­ци­о­не­ром. Но он был сател­ли­том рево­лю­ции, свя­зан­ным с нею непре­одо­ли­мым зако­ном тяго­те­ния и всю свою жизнь вокруг нее вра­щав­шимся»³² .

В заключение

Романтизм был миро­воз­зре­нием людей, иду­щих на бунт про­тив капи­та­лизма. Был — и остаётся.

Ряды совре­мен­ных левых посто­янно попол­ня­ются людьми, кото­рыми дви­жет лишь абстракт­ное непри­я­тие капи­та­ли­сти­че­ской дей­стви­тель­но­сти, лево-​романтическими Горькими и Лондонами. Из таких взгля­дов вырос и автор статьи. 

Эти люди часто не пони­мают сущ­но­сти ком­му­ни­сти­че­ских идей и потому не согла­ша­ются с LC, когда мы гово­рим, что каж­дый ком­му­нист обя­зан как сле­дует осво­ить марк­сист­скую науку. Многим из них кажется, что «отвле­чён­ная» марк­сист­ская фило­со­фия не осо­бенно важна. Они счи­тают, что про­сто быть идей­ным соци­а­ли­стом достаточно. 

Нет, това­рищи, про­ра­ба­ты­вать своё миро­воз­зре­ние ком­му­ни­стам необ­хо­димо. И делать это нужно не в годы потря­се­ний, а зара­нее, на берегу. Было бы пре­ступ­ным лег­ко­мыс­лием не разо­браться до конца в своих соб­ствен­ных идеях. В конце кон­цов, во имя этих идей каж­дый ком­му­нист соби­ра­ется не только идти на опас­ное дело сам, но и при­вле­кать к этому това­ри­щей по орга­ни­за­ции и даже посто­рон­них людей. Всё это накла­ды­вает на каж­дого из нас огром­ную ответственность.

Задумайтесь: вам про­па­ган­ди­ро­вать, вам рабо­тать с людьми, вам раз­ви­вать марк­сист­скую пуб­ли­ци­стику! Вам потре­бу­ется самим посто­янно ана­ли­зи­ро­вать ситу­а­цию, самим выра­ба­ты­вать реше­ния, самим искать под­хо­дя­щие аги­та­ци­он­ные при­емы. Здесь не хва­тит про­стой идей­но­сти: без зна­ния дела тут легко запу­таться и опо­зо­рить марк­сизм, а то и начать вести анти­марк­сист­скую деятельность. 

У отдель­ного чело­века, каким бы пла­мен­ным пар­тий­цем он ни был, опыт все­гда огра­ни­чен, а зна­ния кон­крет­ных вопро­сов узки и не могут объ­ять все дости­же­ния чело­ве­че­ства. Без марк­сист­ской тео­рии — в част­но­сти, фило­со­фии — ком­му­нист не может пре­одо­леть свою зашо­рен­ность, узость своих сти­хийно сло­жив­шихся взгля­дов. Философия поз­во­ляет чело­веку пере­ра­бо­тать свой лич­ный опыт, свои зна­ния в систему на базе все­об­щих зако­но­мер­но­стей и извлечь из сво­его миро­воз­зре­ния осколки оши­боч­ных идео­ло­гий. Марксисту кри­ти­че­ски необ­хо­димо разо­браться, что и в какой сте­пени повли­яло на его ста­нов­ле­ние и как это может отра­зиться на его работе в организации. 

Но как понять, насколько соот­вет­ствуют друг другу (и марк­сизму) раз­лич­ные эле­менты тво­его миро­воз­зре­ния, не про­ти­во­ре­чат ли, ска­жем, твои эти­че­ские пози­ции политическим? 

Для этого каж­дому ком­му­ни­сту надо разо­браться в себе и про­сле­дить путь сво­его ста­нов­ле­ния, выяс­нить осо­бен­но­сти своей лич­но­сти, чтобы ясно осо­зна­вать, что можно от себя ожи­дать, и пони­мать, какие отри­ца­тель­ные сто­роны нужно в себе изживать. 

При этом «марк­си­сту», кото­рый не раз­би­ра­ется в марк­сист­ской же тео­рии, ника­кая рефлек­сия не помо­жет оце­нить, насколько его харак­тер и взгляды вли­яют на его пар­тий­ную жизнь и поли­ти­че­скую пози­цию. Без серьёз­ной пред­ва­ри­тель­ной под­го­товки ком­му­нист будет обре­чен на непо­сле­до­ва­тель­ность и рис­кует рано или поздно пре­дать свои поли­ти­че­ские убеж­де­ния, как Джек Лондон, так и не пере­осмыс­лив­ший сво­его мар­ги­наль­ного про­шлого. Из-​за отсут­ствия после­до­ва­тель­ного марк­сист­ского миро­воз­зре­ния пуб­ли­ци­сти­че­ская и поли­ти­че­ская дея­тель­ность Лондона — и мно­гих дру­гих писателей-​социалистов — на опре­де­лен­ном этапе пре­вра­ща­лась в одно боль­шое пре­да­тель­ство рабо­чего класса. При этом они не только рушили свою судьбу, но и сби­вали с пути массы дове­ря­ю­щих им людей. Такова связь между фило­со­фией и политикой. 

Разумеется, изу­че­ние тео­рии — не пана­цея от поли­ти­че­ских заблуж­де­ний, но всё же это дей­ствен­ное сна­до­бье, пре­не­бре­гать кото­рым не следует.

* * *

Но роман­тизм — это не только про левое дви­же­ние. Это ещё и про народ­ные массы.

Иррациональный, сти­хий­ный анти­ка­пи­та­ли­сти­че­ский бунт масс сопут­ствует всей исто­рии капи­та­лизма вплоть до совре­мен­но­сти. При этом сти­хий­ное сопро­тив­ле­ние капи­та­лизму может рядиться и в кон­сер­ва­тив­ные, и в либе­раль­ные, и в крас­ные одежды. Коммунисты должны пони­мать, по каким зако­но­мер­но­стям про­ис­хо­дит анти­ка­пи­та­ли­сти­че­ский бунт, уметь при­ме­нять марк­сист­ский ана­лиз к акту­аль­ным социо­ло­ги­че­ским дан­ным и отве­чать на вопрос о том, как воз­можно рабо­тать со сти­хий­ным дви­же­нием сопро­тив­ле­ния в инте­ре­сах дви­же­ния ком­му­ни­сти­че­ского. Малограмотные же левые вме­сто этого ста­но­вятся в хвост мас­сам с их непо­сле­до­ва­тель­ными тре­бо­ва­ни­ями и иде­ями. Тогда про­ис­хо­дит тра­ге­дия предательства.

Так было, напри­мер, с «новыми левыми» в Европе 1960-​х годов. Все они тогда отно­сили себя к «соци­а­ли­стам». Однако иссле­до­ва­тель Ричард Вайнен при­во­дит такие дан­ные из ана­ли­ти­че­ских доку­мен­тов ЦРУ:

«… те, кого условно назы­вают “новыми левыми", на самом деле имеют мало общего друг с дру­гом. Их объ­еди­няет лишь то, что они мно­гим обя­заны таким авто­рам, как аме­ри­кан­ский социо­лог Чарльз Райт Миллс, философ-​гегельянец Герберт Маркузе и ныне покой­ный чер­но­ко­жий пси­хи­атр Франц Фанон. <…> Сам по себе тер­мин “новые левые" не несет осо­бого смысла, его можно исполь­зо­вать для обособ­ле­ния совре­мен­ных моло­дых ради­ка­лов от груп­пи­ро­вок коммунистов-​социалистов меж­во­ен­ного пери­ода. Этим тер­ми­ном обо­зна­чают сово­куп­ность раз­роз­нен­ных и аморф­ных мест­ных групп с неопре­де­лен­ным или посто­янно меня­ю­щимся руко­вод­ством и эклек­тич­ными про­грам­мами <…> смесь анар­хизма, уто­пи­че­ского соци­а­лизма и глу­бо­кой вовле­чен­но­сти в жизнь обще­ства»³³ .

Безголовые интел­ли­генты, «лидеры мне­ний», при­кры­вав­ши­еся «нео­марк­сиз­мом» и гром­кими анти­ка­пи­та­ли­сти­че­скими лозун­гами, не смогли совла­дать с нахлы­нув­шей поли­ти­че­ской бурей и стали флю­ге­ром, пово­ра­чи­ва­ю­щимся вслед за настро­е­ни­ями масс.

Трагедия про­те­сту­ю­щей про­тив капи­та­лизма интел­ли­ген­ции, воз­глав­ля­е­мой раз­ного рода эклек­тич­ными соци­а­ли­стами и «марк­си­стами», была и в том, что их куль­тур­ная и поли­ти­че­ская «рево­лю­ция» не тре­бо­вала изме­не­ний в базисе. Реформы не при­несли сво­боды, капи­та­лизм смог вос­при­нять, моне­ти­зи­ро­вать, опош­лить все начи­на­ния, все сек­су­аль­ные рево­лю­ции и ради­каль­ные лозунги. Даже часть сту­ден­че­ских лиде­ров пре­дала преж­ние взгляды и встро­и­лась в бур­жу­аз­ную систему: в ака­де­ми­че­скую среду, пуб­лич­ную поли­тику, да и про­сто в зажи­точ­ную жизнь³⁴ .

Конечно, не все они стали пре­да­те­лями. Большинство акти­ви­стов того левого про­те­ста «не впи­са­лось в рынок». Потеряв пре­стиж­ные места в вузах и полу­чив неглас­ные «вол­чьи билеты», отка­зав­шись от карьеры, полу­чив тюрем­ные сроки, пере­жив крах всех своих надежд и стрем­ле­ний, боль­шая часть про­те­сту­ю­щих ока­за­лась раз­дав­лена даль­ней­шим суще­ство­ва­нием капи­та­лизма. Весьма тра­гично то, что, по совре­мен­ным дан­ным, участ­во­вав­шие в дви­же­нии сту­денты спу­стя деся­ти­ле­тия после того пора­же­ния по боль­шей части живут бедно — в отли­чие от тех, кто под­дер­жал пра­ви­тель­ство и сохра­нил за собой пре­стиж­ное обра­зо­ва­ние, карьеру, ста­тус. Они поста­вили всё на свое дви­же­ние — и потер­пели крах, так как не уви­дели уто­пи­че­ской, анти­на­уч­ной основы орга­ни­за­ций, име­но­вав­ших себя «рево­лю­ци­он­ными», и идей­ной ущерб­но­сти соб­ствен­ных лидеров.

Эти левые акти­ви­сты потер­пели пора­же­ние в нема­лой сте­пени из-​за того, что сле­до­вали про­ти­во­ре­чи­вым, не отра­жа­ю­щим реаль­ность идеям «неор­то­док­саль­ного марк­сизма». Они не могли сори­ен­ти­ро­ваться в про­ис­хо­дя­щих собы­тиях и допус­кали фаталь­ные ошибки. Скажем, часть фран­цуз­ских коммунистов-​маоистов стала при­дер­жи­ваться глу­боко анти­марк­сист­ской так­тики: под­дер­жи­вать арха­ич­ные про­из­вод­ства, ремес­лен­ни­ков и мел­ких лавоч­ни­ков, орга­ни­зо­вы­вать коопе­ра­тив­ные пред­при­я­тия, не наце­лен­ные на при­быль. Они счи­тали, что так они борются с капи­та­лиз­мом. Но в 1970-​х и 1980-​х эти пред­при­я­тия снёс про­гресс, и их орга­ни­за­торы ока­за­лись раз­биты и демо­ра­ли­зо­ваны. Были при­не­сены жертвы, сло­маны судьбы, но всё это — без­ре­зуль­татно. То же самое слу­чи­лось с мас­сой фран­цуз­ских левых син­ди­ка­ли­стов — искрен­них, отча­ян­ных, но обре­чён­ных повто­рить судьбу Оуэна и рус­ских народ­ни­че­ских коммун.

Теоретическая импо­тен­ция все­гда при­во­дит к неспо­соб­но­сти управ­лять собы­ти­ями и ори­ен­ти­ро­ваться в них, к пота­ка­нию сти­хий­но­сти и даже самым тём­ным жела­ниям масс и — в конеч­ном счёте — к предательству.