~ 69 мин

«В конце 1880-​х гг. марк­сист­ские кон­спи­ра­тив­ные кружки и группы, не свя­зан­ные между собой, появ­ля­лись и в дру­гих реги­о­нах страны. Большую роль в про­па­ганде марк­сизма в Поволжье сыг­рал Николай Евграфович Федосеев и его кру­жок, воз­ник­ший в Казани в конце 1887 — начале 1888 г. Вокруг федо­се­ев­цев груп­пи­ро­ва­лось несколько низо­вых круж­ков. В один из них всту­пил Владимир Ильич Ульянов (Ленин) после воз­вра­ще­ния из ссылки (из деревни Кокушкино, куда он был выслан под глас­ный над­зор поли­ции за уча­стие в сходке сту­ден­тов Казанского уни­вер­си­тета). Для начи­на­ю­щих марк­си­стов 17-​летний Федосеев соста­вил про­грамму, в кото­рой в систе­ма­ти­зи­ро­ван­ном виде пред­ста­вил спи­сок лите­ра­туры по самым раз­лич­ным вопро­сам, в том числе по фило­со­фии, полит­эко­но­мии, исто­рии, есте­ство­зна­нию, а также пере­чень акту­аль­ной худо­же­ствен­ной лите­ра­туры. Всё это должно было спо­соб­ство­вать выра­ботке не только науч­ного, но и социально-​этического цель­ного миро­воз­зре­ния.
В 1908 г. на Капри Ленин в раз­го­воре с Горьким отме­тил, что „луч­шего посо­бия в то время никто бы не соста­вил“ и именно эта работа Федосеева, содер­жав­шая помимо Маркса и Энгельса кон­спект основ­ных изда­ний группы „Освобождение труда“, ока­зала ему „огром­ную услугу“ и открыла „пря­мой путь к марк­сизму“.
 Ленин все­гда ува­жи­тельно назы­вал Федосеева только по имени и отче­ству, а в 1922 г. напи­сал, что „для Поволжья и для неко­то­рых мест­но­стей Центральной России роль, сыг­ран­ная Федосеевым, была в то время заме­ча­тельно высока, и тогдаш­няя пуб­лика в своём пово­роте к марк­сизму несо­мненно испы­тала на себе в очень и очень боль­ших раз­ме­рах вли­я­ние этого необык­но­венно талант­ли­вого и необык­но­венно пре­дан­ного сво­ему делу революционера“».

С. Рудник и др. «Подлинная исто­рия РСДРП-РКП(б)-ВКП(б)…»

Казалось бы, оче­видно, что лучше читать хоро­шие книги, в том числе и худо­же­ствен­ные, и не читать пло­хих. Однако на деле, в ходе самой жизни, вопрос об эти­че­ском и куль­тур­ном вос­пи­та­нии ком­му­ни­стов в целом и о роли попу­ляр­ной лите­ра­туры в нём в част­но­сти в луч­шем слу­чае пус­кают на само­тёк – на уровне «ну почи­тайте что-​нибудь, не знаю, „Тихий Дон“ какой-​нибудь», в худ­шем же необ­хо­ди­мость чте­ния под­хо­дя­щей худо­же­ствен­ной лите­ра­туры про­сто отри­ца­ется. Не важно, дела­ется ли это «тео­ре­ти­че­ски», в духе «худ­лит уста­рел, нужно читать только науч­ные труды», или же «прак­ти­че­ски», в духе «отстань, нет времени».

Разумеется, ни о каком спе­ци­аль­ном, тео­ре­ти­че­ски обос­но­ван­ном под­боре худо­же­ствен­ной лите­ра­туры, наи­бо­лее акту­аль­ной на теку­щий момент, не идёт и речи.

Так быть не должно.

Коммунистическим орга­ни­за­циям необ­хо­димо не только тео­ре­ти­че­ское, но и эти­че­ское вос­пи­та­ние, глав­ное уни­вер­саль­ное сред­ство кото­рого — худо­же­ствен­ная и мему­ар­ная лите­ра­тура. Следовательно, эта лите­ра­тура должна быть вне­сена в круж­ко­вые про­граммы марк­сист­ских орга­ни­за­ций как обязательная. 

На этом моменте сде­лаю неболь­шое отступление. 

Когда текст уже был начат, «Союз Марксистов» выпу­стил корот­кий пост под заго­лов­ком «Антон Орлов реко­мен­дует. Книги» в рам­ках кам­па­нии по защите акти­ви­ста Антона Орлова. Меня пора­до­вало появ­ле­ние такого поста, в част­но­сти, книга Чернышевского «Что делать?», реко­мен­до­ван­ная в нём вме­сте с одно­имён­ной рабо­той Ленина. Однако это ещё больше заост­рило моё вни­ма­ние на том, что подоб­ные реко­мен­да­ции в левых орга­ни­за­циях крайне редки, совер­шенно слу­чайны по харак­теру, содер­жат далеко не самую акту­аль­ную сей­час совет­скую лите­ра­туру вроде книги «Как зака­ля­лась сталь» и подоб­ного — об этом мы пого­во­рим далее. В свою оче­редь, сооб­ще­ства о «левом искус­стве», как пра­вило, пред­став­ляют собой тихий ужас: сплошь безы­дей­ные, бес­си­стем­ные и бес­хре­бет­ные цитатки и постики, не спо­соб­ные поро­дить жела­ние зна­ко­миться с при­ве­дён­ным мате­ри­а­лом ни у кого, кроме без­дель­ни­ча­ю­щего сибарита. 

Конец ремарки.

Роль искусства в общественной и личной жизни

Начнём с вопроса о том, какова роль искус­ства в обще­ствен­ной жизни вообще. Мой мате­риал — не работа по тео­рии эсте­тики, и я не стрем­люсь все­сто­ронне рас­крыть здесь этот вопрос. Потому огра­ни­чимся лишь той сто­ро­ной искус­ства, кото­рая важна для пони­ма­ния темы.

Искусство — это, во-​первых, форма позна­ния мира, во-​вторых, форма отра­же­ния обще­ствен­ных отно­ше­ний, в-​третьих, глав­ный про­вод­ник эти­че­ских установок.

Понимание искус­ства как формы позна­ния довольно необычно для не изу­чав­шего вопрос чело­века, однако оно вполне кор­ректно. Если наука отве­чает за науч­ное позна­ние, выра­жен­ное в поня­тий­ном мыш­ле­нии, логике, разум­ной абстрак­ции и экс­пе­ри­менте, а прак­ти­че­ская пре­об­ра­зу­ю­щая дея­тель­ность фор­ми­рует область прак­ти­че­ского, эмпи­ри­че­ского позна­ния, то искус­ство отве­чает за т. н. образ­ное позна­ние мира. Если гово­рить кратко, то через искус­ство люди видят пред­меты и мир непо­сред­ственно и целостно, не рас­чле­няя его на поня­тия, кате­го­рии, логи­че­ские струк­туры и т. д. Именно искус­ство сохра­няет, пере­даёт и обра­ба­ты­вает то, что назы­ва­ется впе­чат­ле­нием и пере­жи­ва­нием. В ста­тье «Искусство видеть жизнь. О новом реа­лизме» А. К. Воронский весьма подробно раз­би­рает этот вопрос, и я реко­мен­дую её к про­чте­нию — хотя и не стоит думать, что, про­чи­тав эту ста­тью, вы осво­ите всю тео­рию эстетики. 

Именно через худо­же­ствен­ные образы — визу­аль­ные, зву­ко­вые, тек­сто­вые или ком­плекс­ные — мы учимся образ­ному мыш­ле­нию, учимся ярко и живо пред­став­лять дей­стви­тель­ность, глу­боко её чув­ство­вать. Разумеется, чув­ство­ва­ния недо­ста­точно: без науч­ного осмыс­ле­ния и пони­ма­ния сущ­но­сти про­цес­сов в окру­жа­ю­щем нас мире далеко не уйдёшь. Но и без­раз­лич­ный, не спо­соб­ный к живому и яркому вос­при­я­тию реаль­но­сти, к рефлек­сии соб­ствен­ных чувств, впе­чат­ле­ний, эври­сти­че­ских дога­док, воз­ни­ка­ю­щих под впе­чат­ле­нием, чело­век, нико­гда не добьётся на ниве науки того, чего может достичь куль­турно обра­зо­ван­ная лич­ность. Про аги­та­цию и уме­ние ретранс­ли­ро­вать дру­гим живые образы и яркие чув­ства я вообще молчу. Разумеется, на необ­хо­ди­мость эсте­ти­че­ского вос­пи­та­ния ука­зы­вали и Маркс с Энгельсом, и Ленин; напи­саны целые сбор­ники на тему «клас­сики об искус­стве» (напри­мер, эта тема под­ни­ма­ется в «Истории эсте­ти­че­ской мысли» Овсянникова).

Если резю­ми­ро­вать, то можно ска­зать, что искус­ство учит чело­века видеть жизнь, как удачно отме­тил в назва­нии своей ста­тьи Воронский. Видеть жизнь, и глу­боко, а глав­ное, верно, адек­ватно самой жизни, её рефлек­си­ро­вать — да-​да, искус­ство тоже пре­тен­дует на свою долю в позна­нии истины!

Второй важ­ней­ший для нас аспект искус­ства заклю­ча­ется в его обще­ствен­ной сути: в том, что худо­же­ствен­ные про­из­ве­де­ния все­гда созда­ются, суще­ствуют и потреб­ля­ются в опре­де­лён­ном обще­ствен­ном кон­тек­сте, про­пус­кая его через себя как при созда­нии, так и во время чита­тель­ской рефлек­сии. А потому мы смело можем ска­зать, что искус­ство — это спо­соб пере­дачи кон­цен­три­ро­ван­ного опыта, отра­же­ния жизни людей и обще­ствен­ных отно­ше­ний. Читая книги, чело­век может в свёр­ну­том, обра­бо­тан­ном виде, про­жить тысячи жиз­ней, впи­тать мил­ли­оны впе­чат­ле­ний, суж­де­ний, чувств, через призму всего этого новым взгля­дом смотря на самого себя, свой опыт, свои чув­ства. Так же, как разум­ная начи­тан­ность раз­ви­вает язык и сло­вар­ный запас, разум­ная рефлек­сия про­из­ве­де­ний искус­ства углуб­ляет соб­ствен­ное чув­ство­ва­ние и поз­во­ляет опе­ри­ро­вать опы­том тысяч людей, целых стран и поко­ле­ний, пусть и в огра­ни­чен­ном виде. Энгельс в одном из своих писем отмечал:

«На мой взгляд, реа­лизм пред­по­ла­гает, помимо прав­ди­во­сти дета­лей, прав­ди­вое вос­про­из­ве­де­ние типич­ных харак­те­ров в типич­ных обсто­я­тель­ствах»,

— и в этом с ним нельзя не согласиться.

В конеч­ном счёте именно дей­стви­тель­ная куль­тур­ная раз­ви­тость может ком­пен­си­ро­вать (но не заме­нить) недо­ста­ток жиз­нен­ного опыта, поверх­ност­ность впе­чат­ле­ний и субъ­ек­тив­ную огра­ни­чен­ность чувств. Хотя, конечно, и тут без науч­ного пони­ма­ния неиз­бежны серьёз­ней­шие пере­косы в развитии.

Наконец, помимо углуб­ле­ния связи чело­века с окру­жа­ю­щим миром и с обще­ством искус­ство за счёт своей образ­но­сти, работы с впе­чат­ле­ни­ями и потреб­но­стями чело­века явля­ется наи­бо­лее уни­вер­саль­ным и эффек­тив­ным про­вод­ни­ком эти­че­ских уста­но­вок. Революционеры все­гда пони­мали это, пони­мали необ­хо­ди­мость укреп­ле­ния и углуб­ле­ния мораль­ных качеств пар­тий­цев при помощи «впи­хи­ва­ния» в себя опыта пред­ше­ствен­ни­ков, собра­тьев, тех, кого можно ста­вить себе и дру­гим в при­мер. Недаром я поме­стил во вве­де­ние цитату из работы по исто­рии пар­тии о том, как стал марк­си­стом сам Ленин. Недаром там отме­чено, что помимо тео­ре­ти­че­ских работ Федосеев соста­вил и спи­сок худо­же­ствен­ных, что вос­пи­ты­вался не только тео­ре­ти­че­ский ум, но и «сердце» коммунистов. 

Возможно, то, что я здесь говорю, кажется баналь­ным. Но, во-​первых, я счи­таю про­яс­не­ние базо­вых пози­ций, с кото­рых буду писать далее, необ­хо­ди­мым. А во-​вторых, прак­тика пока­зы­вает, что левые до сих пор носятся с «Моральным кодек­сом стро­и­теля ком­му­низма» и про­чей мора­ли­сти­че­ской дря­нью, как дурень с писа­ной тор­бой, и читают друг другу пустые нота­ции на тему того, каким дол­жен быть Правильный Коммунист и Истинный Революционер, хотя пара хоро­ших худо­же­ствен­ных работ на нуж­ные темы могла бы вполне закрыть этот вопрос. В конце кон­цов, когда чело­век выво­дит нуж­ную ему этику из своих соб­ствен­ных впе­чат­ле­ний, полу­чен­ных при чте­нии, и из оце­нок про­чи­тан­ного, это про­ни­кает в его лич­ность куда глубже, чем сотня высо­ко­пар­ных нота­ций чёрт знает от кого.

Заканчивая с общими поло­же­ни­ями, повто­рим ска­зан­ное для закреп­ле­ния. Искусство нужно человеку: 

Почему литература?

Перейдём непо­сред­ственно к литературе. 

Разумеется, можно и нужно гово­рить и об эсте­ти­че­ских худо­же­ствен­ных обра­зах, и о музыке, про­ни­зы­ва­ю­щей бук­вально всё в совре­мен­ной жизни, и (пусть и, на мой взгляд, далеко не в первую оче­редь) о кино и играх. Но я решил посвя­тить свою работу именно лите­ра­туре. Здесь я кратко рас­пишу, в чем её, по моему мне­нию, осо­бен­ная в срав­не­нии с дру­гими видами искус­ства роль.

Начнём с самого праг­ма­ти­че­ского аспекта — с раз­ви­тия при­вычки к тек­сту. Обрабатывать тонны букв марк­си­стам про­сто необ­хо­димо, ибо именно текст явля­ется наи­бо­лее уни­вер­саль­ным спо­со­бом пере­дачи любой инфор­ма­ции, кото­рый при этом: 

Неудивительно, что подав­ля­ю­щее боль­шин­ство источ­ни­ков цен­ной инфор­ма­ции — тео­ре­ти­че­ские труды, исто­ри­че­ские доку­менты и даже худо­же­ствен­ные про­из­ве­де­ния — пред­став­ляют собой именно тек­сты. При этом при­вычки читать тек­сты у левых нет, а о гра­мот­ном пись­мен­ном языке и гово­рить нечего. Это можно и нужно исправлять.

Вторая при­чина уже частично рас­крыта выше: лите­ра­тура — это наи­бо­лее уни­вер­саль­ная и при этом содер­жа­тель­ная и все­сто­рон­няя форма искус­ства, при помощи кото­рой можно доне­сти абсо­лютно всё в при­ем­ле­мой форме. Именно поэтому при раз­го­воре о вклю­че­нии чего-​то худо­же­ствен­ного в учеб­ные про­граммы речь, я счи­таю, может идти только о литературе.

В-​третьих, исто­ри­че­ски сло­жи­лось так, что именно лите­ра­торы наи­бо­лее умело, ёмко и точно схва­тили те про­цессы, иде­алы, лич­но­стей, собы­тия, кото­рые наи­бо­лее важно отре­флек­си­ро­вать совре­мен­ному марк­си­сту. Кино тогда про­сто не было, а фильмы, зака­зан­ные госу­дар­ством спу­стя услов­ные пол­века после опи­сы­ва­е­мых в них собы­тиях, про­сто не могут срав­ниться со сви­де­тель­ствами талант­ли­вых оче­вид­цев ни в досто­вер­но­сти, ни в ярко­сти образов.

В контексте времени

Я осве­тил роль искус­ства в жизни людей, а также при­чины, по кото­рым акцен­ти­рую вни­ма­ние именно на лите­ра­тур­ных фор­мах. Пришло время перейти к вопросу о том, какое чте­ние для совре­мен­ного марк­си­ста наи­бо­лее акту­ально, а какое совер­шенно не бьётся с духом времени.

Начнём с вопроса о про­из­ве­де­ниях, посвя­щён­ных Революции и Гражданской войне, — таких, как, напри­мер, «Тихий Дон» и «Как зака­ля­лась сталь». Нареканий к их каче­ству у меня нет. Однако я счи­таю, что есть книги, посвя­щён­ные куда более акту­аль­ной для совре­мен­ных марк­си­стов эпохе, куда более схо­жему с нынеш­ним рас­кладу обще­ствен­ных сил. О том, что это за книги, мы пого­во­рим ниже. Пока же я лишь отмечу, что чте­ние книг о вре­мени победы рево­лю­ции и о завер­ша­ю­щей фазе борьбы за неё, о широ­ких обще­ствен­ных бит­вах и гран­ди­оз­ных побе­дах, конечно, может вос­пи­тать в ком­му­ни­сте поло­жи­тель­ные для дела мораль­ные каче­ства и дать ему живые, яркие образы людей, про­цес­сов, собы­тий, однако… не тех. 

Читать о гран­ди­оз­ных побе­дах рево­лю­ции из 2023 года, из чёр­ной ямы жут­кого без­вре­ме­нья и все­об­щего обще­ствен­ного упадка, — это чре­вато для неко­то­рых либо фруст­ра­цией и выго­ра­нием от осо­зна­ния бес­ко­неч­ной уда­лён­но­сти нас от таких гран­ди­оз­ных побед, либо, наобо­рот, излиш­ним болез­нен­ным энту­зи­аз­мом, иска­жён­ным пони­ма­нием рево­лю­ции, кото­рая будто бы цели­ком заклю­ча­ется в этой гран­ди­оз­ной куль­ми­на­ции. Это схоже с чте­нием, напри­мер, уто­пий Ивана Ефремова — это пре­красно, это порож­дает чув­ство вре­мен­ного воз­буж­де­ния, мол, «и мы там будем!», но затем, когда явных успе­хов не видно, насту­пает неко­то­рый упа­док: «Нет, не мы!..» И это в луч­шем слу­чае, ибо даже этот упа­док куда здо­ро­вее, чем боль­ной опти­мизм иди­ота, живу­щего розо­выми меч­тами о пре­крас­ном зав­тра, кото­рые ни на йоту не при­бли­жают пони­ма­ния «сего­дня». Именно на стрем­ле­нии пере­не­сти в нашу эпоху настро­е­ния рево­лю­ци­он­ного подъ­ёма былых вре­мён, при том что сего­дня для них нет объ­ек­тив­ного базиса, осно­ваны совре­мен­ные левые рекон­струк­ции — ста­ли­нист­ские, троц­кист­ские или любые дру­гие. Крошечная группа, выпус­ка­ю­щая пафос­ные тек­сты «под боль­ше­ви­ков в 1917-​м», слу­жит лишь допол­ни­тель­ной дис­кре­ди­та­ции рево­лю­ци­он­ных идей. 

Поэтому я заяв­ляю о необ­хо­ди­мо­сти более акту­аль­ной лите­ра­туры. Такой, кото­рая, пусть и на уда­лён­ных во вре­мени и про­стран­стве при­ме­рах, про­де­мон­стри­рует совре­мен­ному марк­си­сту дви­же­ния, людей, ощу­ще­ния, кото­рые куда ближе к совре­мен­но­сти. В эпоху без­вре­ме­нья куда полез­ней и вер­ней изу­чать опыт без­вре­ме­нья — в итоге побеж­дён­ного и пре­одо­лён­ного, — а не одну лишь яркую куль­ми­на­цию этих побед. Во вто­рой поло­вине ста­тьи я при­веду при­меры несколь­ких про­из­ве­де­ний, с кото­рыми, на мой взгляд, необ­хо­димо озна­ко­миться каж­дому совре­мен­ному марк­си­сту. Я дам на каж­дое из них неболь­шую рецен­зию, в кото­рой поста­ра­юсь дока­зать акту­аль­ность и важ­ность про­из­ве­де­ния — ведь я не про­сто так писал выше, что созда­ние яркого образа увле­кает лучше, чем сотня высо­ко­мер­ных нотаций.

Что читать?

Вступления-​замечания

Прежде чем пере­хо­дить к кон­крет­ным про­из­ве­де­ниям, необ­хо­димо пояс­нить, что к худо­же­ствен­ным про­из­ве­де­ниям я отношу также и мему­ары, коих здесь будет много. Однако все эти мему­ары напи­саны худо­же­ствен­ным сло­гом, и совсем не без­дарно. Кроме того, они ценны тем, что отоб­ра­жают не только пере­жи­ва­ния, их оценки, «при­клю­че­ния» и про­чее, свой­ствен­ное худо­же­ствен­ному тек­сту, но и повест­вуют о кон­крет­ных реаль­ных собы­тиях, а зна­чит, парал­лельно эсте­ти­че­скому про­све­ще­нию несут в себе и исто­ри­че­ские зна­ния. Разумеется, ника­ким зна­то­ком исто­рии по мему­а­рам не стать — нужно сразу это себе уяс­нить. Но круп­ные и яркие «мазки» общего хода опи­сан­ных (осо­бенно оче­вид­цами) собы­тий так усва­и­вать можно и нужно. А все недо­статки мему­а­ров как науч­ного источ­ника, обу­слов­лен­ные субъ­ек­ти­виз­мом автора, для нас вто­ро­сте­пенны, ибо изна­чально стоит под­хо­дить к ним как к худо­же­ствен­ному и пуб­ли­ци­сти­че­скому про­из­ве­де­нию, после про­чте­ния кото­рого стоит изу­чить что-​то более науч­ное по теме.

Второй класс работ, кото­рые не явля­ются худо­же­ствен­ными про­из­ве­де­ни­ями в стро­гом смысле, но кото­рые я отношу к бел­ле­три­стике, — это попу­ляр­ные «научно-​публицистические» работы, кото­рые изна­чально созда­ва­лись, чтобы при помощи худо­же­ствен­ных при­ё­мов ярко, образно и живо доне­сти до широ­кой ауди­то­рии те или иные собы­тия и про­цессы. Так, в книге Воронского, кото­рую я при­вожу в при­мер пер­вой, есть и ссы­лоч­ный аппа­рат, и спи­сок источ­ни­ков. Однако это книга из серии «Жизнь заме­ча­тель­ных людей», и она про­из­во­дит мощ­ней­шее эти­че­ское и эсте­ти­че­ское впе­чат­ле­ние именно своей лите­ра­тур­ной сто­ро­ной — не в послед­нюю оче­редь за счёт таланта самого Воронского.

Таким обра­зом, нужно учи­ты­вать, что, помимо соб­ственно худо­же­ствен­ных рома­нов, ниже будут и мему­ары, и «исто­ри­че­ская пуб­ли­ци­стика» — но только такие, какие можно с упо­е­нием читать как худо­же­ствен­ные про­из­ве­де­ния «по моти­вам реаль­ных собы­тий». В широ­ком смысле весь этот класс работ можно назвать «эти­че­скими», вос­пи­та­тель­ными или идео­ло­ги­че­скими — в про­ти­во­вес тео­ре­ти­че­ским, обу­ча­ю­щим и науч­ным рабо­там, кото­рые и состав­ляют ядро марк­сист­ской науки.

Для начала я сде­лаю неболь­шую ремарку. 

Главное про­из­ве­де­ние Воронского — «За живой и мерт­вой водой», роман по вос­по­ми­на­ниям, охва­ты­ва­ю­щий собы­тия 1904–1912 гг. Здесь не будет рецен­зии на эту книгу, так как она уже выхо­дила на LC и к тому же недавно была озву­чена в виде под­ка­ста. 

Я счи­таю, что эта рецен­зия не вполне отра­зила всю колос­саль­ную массу поло­жи­тель­ных аспек­тов этой книги. Само про­из­ве­де­ние я пола­гаю если не луч­шим, то одним из луч­ших про­из­ве­де­ний на рево­лю­ци­он­ную тема­тику, напи­сан­ных в исто­рии чело­ве­че­ства — во вся­ком слу­чае, из извест­ных мне, а про­чёл я их немало. Прежде чем браться за что-​либо из списка ниже, я насто­я­тельно реко­мен­дую озна­ко­миться с рома­ном «За живой и мерт­вой водой». 

«— И мно­гих не будет скоро среди нас!
Я не знал и не мог знать, что прой­дет пять — десять лет, и от этих моло­дых, здо­ро­вых и креп­ких людей в нерав­ной борьбе оста­нутся оди­ночки, что наста­нут дни, когда их пове­дут к пере­кла­дине, и в предут­рен­нем свете зака­ча­ются их тела с выво­ро­чен­ными, с выпу­чен­ными гла­зами, отвис­нут под­бо­родки и тяжело выва­лятся языки, что заму­руют их живыми в под­ва­лах, в казе­ма­тах, и зага­снут, оту­пеют их взоры, — я не знал и не мог знать этого, но бремя суро­вой обре­чён­но­сти, бремя неиз­ве­дан­ных, скорб­ных путей смутно легло предо мной.
— Мы побе­дим, но помните: позади каж­дого — чёр­ная яма!
Мне вспом­ни­лись слова лето­писца о Куликовской битве:

„Аз чаю победы, а наших много падёт… Позади грозны волци воющи“…

Теперь, два­дцать с лиш­ним лет спу­стя, в часы раз­ду­мья, я огля­ды­ва­юсь мыс­ленно, пере­би­раю в памяти весело и шумно окру­жав­ших меня когда-​то сверст­ни­ков и сорат­ни­ков. Их нет, они умерли, оста­лись оди­ночки. Как много преж­де­вре­мен­ных могил! И оди­ноко и скорбно бывает мне пред этой раз­верз­ну­той тьмой небы­тия, праха и забвения!»

«—Моисей упре­кал нас, что мы рас­счи­ты­ваем на самую заби­тую, тём­ную часть рабо­чих. Это мы ещё посмот­рим, пой­дут ли за ним наи­бо­лее про­све­щён­ные, но и то верно, что мы пыта­емся под­нять и самых угне­тён­ных, самых неве­же­ствен­ных из них, всю бед­ноту. С помо­щью этого бед­ней­шего демоса в городе и в деревне, для них и с ними мы и уста­но­вим демо­кра­ти­че­скую дик­та­туру. Третий ангел вос­тру­бит, и не может не вос­тру­бить. И тогда мы устроим всем этим воз­жаж­дав­шим всласть пожить с жир­ком, с навоз­цем, с гряз­цой, с закон­ными изна­си­ло­ва­ни­ями некое све­то­пре­став­ле­ние.
Мы пока­жем им, чего стоят кате­го­ри­че­ские импе­ра­тивы и граж­дан­ские плащи. Вспомянем и аль­бом­чики с пове­шен­ными, и биб­лио­течки люби­тель­ские о них. Всё вспом­ним: и неоправ­дан­ные дет­ские слёзы, и загуб­лен­ную юность на задвор­ках и в под­ва­лах, и погиб­шие таланты, и мате­рин­ское горе, и… Сонечку Мармеладову, и Илюшечку, и всех, кто качался на пере­кла­ди­нах, когда солнце посы­лает свои пер­вые без­греш­ные лучи, — всех, кто сги­нул в без­вест­но­сти. Говорят, что мы, „ниги­ли­сты“, не пом­ним сво­его про­шлого. Нет, мы отлично его пом­ним. За это про­шлое боль­шой счё­тец будет! Я не о рас­пра­вах говорю, не об отмще­нии, а о том, что нужно будет делать. Мы не побо­имся, не постес­ня­емся нару­шить „права чело­века и граж­да­нина“, про­льём кровь, пока не побе­дим. Вклинимся в каж­дый зако­улок, зай­мём самые заху­да­лые участки земли. „Там, где два или три собраны во имя моё, там буду я посреди вас“. Дадим желез­ные законы и горе тем, кто им не под­чи­нится. Поднимем всю рас­ко­сую Азию, най­дём вер­ных сорат­ни­ков, где моет Нил „рас­ка­лён­ные сту­пени цар­ствен­ных могил“. И счи­стим, уни­что­жим эту осев­шую гни­лую дрянь, веками накоп­лен­ные нечи­стоты, заплыв­шее хам­ство, это утроб­ное „житие“ с его тупым рав­но­ду­шием к чужому труду и горю, с остер­ве­не­лой алч­но­стью, заско­руз­лым себя­лю­бием и со всеми этими нашими искон­ными муд­ро­стями: моя хата с краю, ничего не знаю… хоть в дерьме, да в тепле… и т. д. Вон с кор­нем Чичиковых, Собакевичей, Тит Титычей, Карамазовых, стя­жа­те­лей, иска­те­лей тёп­лых мест, пшю­тов, туне­яд­цев! К чёрту мир­ное про­зя­ба­ние у лам­па­док! Надо тво­рить, рабо­тать, думать, изоб­ре­тать, создать новый темп жизни. В кан­далы, в цепи, в желез­ные обручи непо­кор­ную при­роду, дабы не смела она изде­ваться над человеком».

А. К. Воронский: «За живой и мерт­вой водой».

А. К. Воронский: «Желябов»

Воронский заслу­жи­вает вни­ма­ния не только за свой авто­био­гра­фи­че­ский роман. «Желябов» — неболь­шая книга, напи­сан­ная в рам­ках серии «Жизнь заме­ча­тель­ных людей» и посвя­щён­ная лич­но­сти, соб­ственно, Андрея Желябова — одного из лиде­ров «Народной Воли», а также самой этой орга­ни­за­ции, исто­рии её рас­цвета и упадка, её вели­ким дости­же­ниям и вели­ким ошиб­кам. И начну я с того, что дам слово самому автору, ибо он, как и клас­сики марк­сизма, отлично может ска­зать за себя:

«Дилеммы, мучив­шие и бакунистов-​бунтарей, и зем­ле­воль­цев, и наро­до­воль­цев, были раз­ре­шены диа­лек­ти­че­ски. Создавая такую орга­ни­за­цию боль­ше­ви­ков, Ленин в 1902 г. писал:

„По лесам или под­мост­кам этой общей орга­ни­за­ци­он­ной постройки скоро под­ня­лись и выдви­ну­лись бы из наших рево­лю­ци­о­не­ров социал-​демократические Желябовы, из наших рабо­чих — рус­ские Бебели, кото­рые встали бы во главе моби­ли­зо­ван­ной армии и под­няли весь народ на рас­праву с позо­ром и про­кля­тием России“.

Народовольчество явля­ется пре­взой­дён­ным эта­пом в рус­ском рево­лю­ци­он­ном дви­же­нии, но вме­сте с тем нико­гда не сле­дует забы­вать, что „от кружка кори­феев вроде Алексеева, Мышкина, Халтурина и Желябова, кото­рому доступны поли­ти­че­ские задачи“ был взят Лениным и тип „про­фес­си­о­наль­ного рево­лю­ци­о­нера“.
В созда­нии этого типа Андрею Ивановичу Желябову при­над­ле­жит почёт­ное место. И потому его так чтут рабо­чие. Прекрасно выра­зился один практик-​рабочий:
— Может быть, — ска­зал он, — вам пока­жется смеш­ным, что рабо­чие зачи­ты­вали до дыр наро­до­воль­че­скую бро­шюру „Подпольная Россия“ [К ней мы ещё вер­нёмся. — С. С.] и жили вме­сте с её геро­ями, забы­вая вся­кие опас­но­сти и труд­но­сти насто­я­щего. Я не сто­рон­ник раз­ных заго­во­ров и тер­ро­ров, но для меня нимало не смешно видеть чело­века, пере­ме­нив­шего „Бову-​королевича“ — на Желябова и „Спящую кра­са­вицу“ — на Софью Перовскую…»

Свои же слова я начну изда­лека — с про­яс­не­ния вопроса о том, когда нача­лась рус­ская революция. 

Дата здесь, конечно, услов­ная, но можно счи­тать, что рус­ская соци­а­ли­сти­че­ская рево­лю­ция нача­лась в 1866 году, с выстрела Каракозова в Александра II. Это может пока­заться стран­ным, однако именно в сере­дине 1860-​х годов соци­а­ли­сти­че­ское рево­лю­ци­он­ное дви­же­ние в России явно выде­ли­лось в отдель­ную тен­ден­цию — и с тех пор нико­гда не исче­зало, пусть и испы­тало ещё немало пора­же­ний. Цель моей работы — не науч­ное изло­же­ние исто­рии рус­ского рево­лю­ци­он­ного дви­же­ния, потому я не стану подробно рас­пи­сы­вать это здесь. Однако я упо­мя­нул об этом не про­сто так: читая эту книгу или те, о кото­рых я буду гово­рить дальше, каж­дый уви­дит парал­лели с совре­мен­но­стью, с теку­щим эта­пом рево­лю­ци­он­ного дви­же­ния, его состо­я­нием, типи­че­скими личностями. 

Здесь же будут налицо и те самые «про­блемы левого движа», кото­рые совре­мен­ные без­гра­мот­ные граж­дане нелепо пыта­ются выдать за нечто новое, уни­каль­ное, спо­со­бов пре­одо­ле­ния чего ещё никто не нашёл. Перед чита­те­лем пред­ста­нут и бес­ко­нечно рас­па­да­ю­щи­еся кружки, и орга­ни­за­ции, суще­ству­ю­щие по паре меся­цев, и харак­тер­ные типажи «левых мар­ги­на­лов», на деле совер­шенно типич­ные для любого рево­лю­ци­он­ного дви­же­ния (впро­чем, несрав­ненно больше и живее об этом пишет Морозов, чьи книги мы рас­смот­рим ниже), и про­чая, и про­чая. Также перед чита­те­лем пред­ста­нут яркие, живые образы луч­ших людей домарк­сист­ского этапа рус­ской рево­лю­ции — тех, кто заво­е­вал своей жиз­нью и смер­тью вни­ма­ние и сочув­ствие всей планеты.

«Когда-​то Генрик Ибсен с зави­стью заме­тил, что в дес­по­ти­че­ской России выде­ли­лась пле­яда героев, пора­зив­ших весь мир. Плеяда этих людей, в самом деле, уди­ви­тельна.
Это были креп­кие, здо­ро­вые люди, общи­тель­ные, жиз­не­ра­дост­ные, весе­лые, про­стые, нисколько не похо­жие ни на пси­хо­па­тов Достоевского, ни на ниги­ли­стов Лескова, ни на „гам­ле­тов“ Тургенева. Отличались они и от позд­ней­ших тер­ро­ри­стов, сорат­ни­ков Савинкова. У народовольцев-​террористов были крепче связи с жиз­нью, с наро­дом, с това­ри­ще­ской сре­дой, У них было больше непо­сред­ствен­но­сти и воли к жизни. Каляевы — люди геро­и­че­ские, они умели геро­и­че­ски поми­рать, но уже не умели жить. И не слу­чайно Ропшин-​Савинков своё время и своих современников-​террористов и в своих вос­по­ми­на­ниях, и в „Коне блед­ном“, и в романе „То, чего не было“ изоб­ра­зил упа­дочно. О Желябове, о Перовской, о Михайлове, о Кибальчиче такие пове­сти и романы можно напи­сать, только впа­дая в чудо­вищ­ные преувеличения».

Я не буду рисо­вать здесь образы этих людей в кон­кре­тике, дабы не рушить чита­те­лям интригу. Добавлю лишь, что в обоб­щён­ных опи­са­ниях того, как скла­ды­ва­лись эти люди, какие ошибки допус­кали, чем жили и как уми­рали, чита­тель узнает себя и своё окру­же­ние, в отли­чие, ска­жем, от «Тихого Дона». Эта книга отно­сится к жанру попу­ляр­ной пуб­ли­ци­стики и пред­став­ляет собой наи­бо­лее лёг­кое и поверх­ност­ное чте­ние из всего списка. Она даст общую канву тех собы­тий, кото­рые во всех дета­лях и во всей тра­гич­но­сти от лица оче­вид­цев и участ­ни­ков опи­сы­вают те, о ком пой­дёт речь ниже.

Резюмируя, я хочу ска­зать, что эта книга наи­бо­лее легко, сжато и попу­лярно, но без необ­хо­ди­мой глу­бины и порой с недо­стат­ком той самой худо­же­ствен­но­сти рисует кар­тину общего раз­ви­тия рус­ской рево­лю­ции до марк­си­стов и тех, кто её делал.

«— Господа, эта ком­ната имеет две капи­таль­ные стены; две дру­гие ведут в мою квар­тиру; мой весто­вой — тата­рин, почти ни слова не пони­ма­ю­щий по-​русски; а потому нескром­ных ушей нам бояться нечего, и мы должны при­сту­пить к делу. — Потом, повер­нув­шись к высо­кому штат­скому, при­ба­вил: — Ну, Андрей, начи­най!
Тогда штат­ский, назвав­шийся Андреем, встал и, обра­ща­ясь к офи­це­рам, про­из­нёс с боль­шим энту­зи­аз­мом длин­ную, горя­чую речь.
— Так как Николай Евгеньевич пере­дал мне, — начал он, — что вы, гос­пода, инте­ре­су­е­тесь про­грам­мой и дея­тель­но­стью нашей пар­тии, борю­щейся с пра­ви­тель­ством, то я поста­ра­юсь позна­ко­мить вас с той и дру­гой, как умею; мы, … — рево­лю­ци­о­неры, тре­буем сле­ду­ю­щего…
Трудно пере­дать впе­чат­ле­ние, про­из­ве­дён­ное на при­сут­ству­ю­щую пуб­лику этой речью. Все, быв­шие в этот вечер у Николая Евгеньевича, за исклю­че­нием нас, не были под­го­тов­лены услы­шать подоб­ную сме­лую речь. Все они при­выкли гово­рить о пра­ви­тель­стве, осо­бенно же о рево­лю­ци­он­ных пар­тиях, только в своих тес­ных круж­ках, и то в извест­ной форме. Никому из них Николай Евгеньевич не ска­зал, кто у него будет; и они даже не подо­зре­вали, с кем имеют дело. Суханов всех, кто ему нра­вился, при­гла­шал к себе по одному и тому же спо­собу: „при­хо­дите ко мне тогда-​то, у меня хоро­ший чело­век будет“, — гово­рил он и больше объ­яс­не­ний ника­ких не давал.
Когда Андрей про­из­нес слова „мы, … — рево­лю­ци­о­неры“, все как бы вздрог­нули и в недо­уме­нии посмот­рели друг на друга. Но потом, под вли­я­нием увле­ка­тель­ного крас­но­ре­чия ора­тора, начали слу­шать с напря­жён­ным вни­ма­нием. Интересно было видеть пере­мену, про­ис­шед­шую в настро­е­нии всего обще­ства. — Беззаботная, доволь­ная, весё­лая ком­па­ния офи­це­ров, как бы по мано­ве­нию вол­шеб­ного жезла, стала похожа на группу заго­вор­щи­ков. Лица поне­многу блед­нели, глаза раз­го­ра­лись, все как бы при­та­или дыха­ние, и среди мёрт­вой тишины раз­да­вался звуч­ный при­ят­ный голос ора­тора, при­зы­вав­ший окру­жав­ших его офи­це­ров на борьбу с пра­ви­тель­ством. Кто знал Желябова, тот, веро­ятно, пом­нит, как увле­ка­тельно он гово­рил. Эта же речь была одной из самых удач­ных, по его же соб­ствен­ному при­зна­нию.
Андрей кон­чил… под вли­я­нием его речи нача­лись ожив­лён­ные раз­го­воры, стро­и­лись все­воз­мож­ные планы самого рево­лю­ци­он­ного харак­тера. И если бы в это время вошёл посто­рон­ний чело­век, он был бы уве­рен, что попал на сходку самых рево­лю­ци­он­ных заговорщиков-​революционеров… Он не пове­рил бы, что за час до этого все эти люди частью почти совсем не думали о поли­тике, частью даже отно­си­лись отри­ца­тельно к рево­лю­ци­о­не­рам. Ему и в голову не при­шло бы, что зав­тра же боль­шая часть из этих рево­лю­ци­о­не­ров будет с ужа­сом вспо­ми­нать об этом вечере. Первый раз мне при­шлось уви­деть, что может сде­лать талант­ли­вый ора­тор со сво­ими слу­ша­те­лями. Позови в этот вечер Желябов всё при­сут­ству­ю­щее офи­цер­ство на какое угодно пред­при­я­тие — все пошли бы».

С. М. Степняк-​Кравчинский: «Андрей Кожухов»

«Спартак, Овод, Андрей Кожухов… Эти три героя все­гда стоят рядом в нашем вооб­ра­же­нии. Рядом они сто­яли все­гда в жизни мно­гих рус­ских рево­лю­ци­о­не­ров начала XX века.
Жена заме­ча­тель­ного рево­лю­ци­о­нера, одного из орга­ни­за­то­ров Советской вла­сти, Якова Свердлова пишет в своих вос­по­ми­на­ниях: „Читать Яков научился сам, без посто­рон­ней помощи, и вскоре люби­мыми его авто­рами стали такие писа­тели, как Степняк-​Кравчинский, Джованьоли, Войнич. Яков увле­кался подви­гами Спартака, борь­бой Андрея Кожухова и Овода…“
Именно эти романы были люби­мыми кни­гами Николая Островского. Именно об этих про­из­ве­де­ниях гово­рит Павел Корчагин: „Книги, в кото­рых были ярко опи­саны муже­ствен­ные, силь­ные духом и волей рево­лю­ци­о­неры, бес­страш­ные, без­за­ветно пре­дан­ные нашему делу, остав­ляли во мне неиз­гла­ди­мое впе­чат­ле­ние и жела­ние быть таким, как они“.
„Спартак“. „Овод“. „Андрей Кожухов“.
Хотя созда­тели этих рома­нов родом из раз­ных стран — ита­лья­нец Рафаэлло Джованьоли, англи­чанка Этель Лилиан Войнич и рус­ский С. М. Кравчинский, извест­ный под псев­до­ни­мом „Степняк“ — и герои их при­над­ле­жат раз­ным стра­нам и эпо­хам, в сердце рус­ского чита­теля они сли­лись в один образ борца за сво­боду.
Но, пожа­луй, самое уди­ви­тель­ное в том, что все эти раз­ные книги рус­ский чита­тель узнал бла­го­даря одному чело­веку — С. М. Степняку-​Кравчинскому.
Это Степняк-​Кравчинский пер­вый пере­вел роман „Спартак“ на рус­ский язык. Это Степняк-​Кравчинский напи­сал роман „Андрей Кожухов“. Это Степняк-​Кравчинский вдох­но­вил Э. Л. Войнич на созда­ние романа „Овод“ и в какой-​то сте­пени был про­об­ра­зом его героя.
Переводчик, автор, вдох­но­ви­тель…
Всё это про­изо­шло совсем не слу­чайно. Сергей Михайлович Кравчинский дей­стви­тельно был одним из самых заме­ча­тель­ных, необык­но­вен­ных людей в рус­ском рево­лю­ци­он­ном дви­же­нии, в рус­ской лите­ра­туре, в обще­ствен­ном дви­же­нии XIX века».

Достаточно ли этих слов Евгении Таратуты из пре­ди­сло­вия к роману, чтоб про­честь вели­ко­леп­ные книги Кравчинского? Я пола­гаю, что да, однако всё-​таки добавлю кое-​что и от себя.

Художественный роман Степняка-​Кравчинского «Андрей Кожухов» — совсем не то же, что книга Воронского. Впервые он был издан в вынуж­ден­ной эми­гра­ции, на англий­ском языке, под назва­нием «Карьера ниги­ли­ста». И именно это назва­ние, как мне видится, наи­луч­шим обра­зом отра­жает суть про­из­ве­де­ния. Книга рас­ска­зы­вает о рядо­вом пар­тийце середины-​конца 1870-​х — Андрее Кожухове, став­шем соби­ра­тель­ным обра­зом типич­ного революционера.

Эта книга — то, что можно назвать вос­пи­та­тель­ным рома­ном. Здесь под­ни­ма­ется целый ряд зло­бо­днев­ных и сего­дня тем. Причины, по кото­рым люди идут в дви­же­ние, и отно­ше­ния полов, любовь и то, как лич­ные отно­ше­ния соот­но­сятся с обще­ствен­ным делом. Попытки аги­та­ции в среде рабо­чих во вре­мена нераз­ви­того рабо­чего дви­же­ния (немало зна­ко­мых совре­мен­ным дея­те­лям моти­вов) и сту­ден­че­ские объ­еди­не­ния. Всё более акту­аль­ная сей­час тема аре­ста това­ри­щей и рас­прав над ними, попы­ток защи­титься от этого и осво­бо­дить уже схва­чен­ных, лич­ные пере­жи­ва­ния тяжё­лых утрат. Через призмы рутин­ной рево­лю­ци­он­ной работы отдель­ных лиц, круж­ков, орга­ни­за­ций раз­вёр­ты­ва­ется живая общая кар­тина скла­ды­ва­ния и внут­рен­ней эво­лю­ции соци­а­ли­сти­че­ского дви­же­ния. Поднимается и тема эми­гра­ции соци­а­ли­стов, нала­жи­ва­ния загра­нич­ной работы — думаю, акту­аль­ность этой темы также сложно преуменьшить.

Но глав­ное, из-​за чего я внес этот роман в спи­сок обя­за­тель­ных — это пред­ста­ю­щий перед нами яркий живой образ соци­а­ли­ста, и именно рядо­вого соци­а­ли­ста, кото­рые в дей­стви­тель­но­сти и делают рево­лю­цию, и тяжё­лой повсе­днев­но­сти рутин­ной рево­лю­ци­он­ной работы, без кото­рой немыс­лимы те яркие куль­ми­на­ции и «вспышки», кото­рые так вле­кут наших левых. Это демон­стра­ция того, как из непри­вле­ка­тель­ной, неза­мет­ной «текучки» скла­ды­ва­ется вели­кое дело. Глубокое пони­ма­ние этого про­цесса, реа­ли­сти­че­ское пред­став­ле­ние о нём необ­хо­димо ком­му­ни­стам, чтобы наше дви­же­ние могло орга­ни­зо­ванно дви­гаться впе­рёд, а не ска­кать на месте.

Ну, и, конечно, авто­ром выри­со­вы­ва­ются яркие образы людей, по той или иной при­чине отва­жив­шихся обречь себя на смерть во имя социализма.

«— Кто этот Миртов? — шёпо­том спро­сила Таня.
— Очень скром­ный моло­дой чело­век, сту­дент, — отве­чал Жорж. — Он был аре­сто­ван в про­шлый поне­дель­ник по ошибке вме­сто Тараса. Вы, веро­ятно, зна­ете, кто такой Тарас?
— Ещё бы! — отве­тила Таня.
Тарас Костров был наи­бо­лее попу­ляр­ный и выда­ю­щийся из вожа­ков рево­лю­ции.
— Так вот, этот самый Тарас, под име­нем Захария Волкова, поме­щика из Касимова, посе­лился в том же доме, где жил Миртов. Когда он отдал свой пас­порт в про­писку, поли­ция возы­мела неко­то­рые сомне­ния в под­лин­но­сти пред­по­ла­га­е­мого Захария Волкова. Приказали сде­лать обыск. Полицейские яви­лись в поне­дель­ник ночью, но по ошибке позво­нили к Миртову, кото­рый жил эта­жом ниже. Миртов ещё не ложился и как раз писал свою зло­по­луч­ную ста­тью. Он сам отво­рил двери, и, когда его спро­сили, он ли Захарий Волков, он момен­тально дога­дался, в чём дело, и решился спа­сти Тараса, пожерт­во­вав собой. Он отве­тил утвер­ди­тельно; про­из­ве­дён был обыск, все было захва­чено, а его аре­сто­вали и отпра­вили в кре­пость.
— И Тарас спа­сен? — спро­сила Таня в боль­шом вол­не­нии.
— Да. Все жильцы узнали о ноч­ном пере­по­лохе и об обыске у пред­по­ла­га­е­мого Волкова. Тарас, конечно, не стал дожи­даться, чтобы поли­ция испра­вила свою ошибку.
— Ну, а Миртов? — спро­сила Таня. — Узнала ли поли­ция, кто он?
— Да, и даже очень скоро. Писем он не дер­жал у себя. Но зато на одной из забран­ных книг жан­дармы открыли его имя, напи­сан­ное цели­ком: Владимир Миртов. Они решили, что это один из его това­ри­щей, одол­жив­ших ему книгу, и рас­по­ря­ди­лись об обыске у Владимира Миртова. Само собою разу­ме­ется, когда при­шли жан­дармы, то ока­за­лось, что разыс­ки­ва­е­мый чело­век аре­сто­ван два дня тому назад по ошибке вме­сто дру­гого, ускольз­нув­шего тем вре­ме­нем из их рук.
— Что же они тогда сде­лали? — спро­сила Таня.
— Что им оста­ва­лось делать? Они выме­щали, как могли, свою злобу на том, кто был у них в руках. Им не уда­лось открыть, кто именно жил под име­нем Захария Волкова, но они дога­да­лись, что упу­стили круп­ную птицу. Да, Миртов знал, что его ожи­дало, и он не пожерт­во­вал бы собой для пер­вого встреч­ного.
— Они были близ­кими дру­зьями? — спро­сила Таня.
— Кто?
— Да Миртов и Тарас?
— Нет, не осо­бенно. Они были про­сто зна­ко­мые. Миртов даже недо­люб­ли­вал Тараса за его дик­та­тор­ские замашки. Его посту­пок не был вызван лич­ными моти­вами. В этом-​то и состоит его вели­чие! — закон­чил Жорж, и в голосе его задро­жали ноты вос­торга и удив­ле­ния.
Последовало тор­же­ствен­ное мол­ча­ние, лучше вся­ких слов выра­жав­шее высо­кое настро­е­ние души. И Андрей, и Лена, и Жорж — все были под оба­я­нием герой­ского поступка, исклю­чи­тель­ного даже в лето­пи­сях рево­лю­ци­он­ной пар­тии. Все на минуту про­ник­лись раз­лич­ными чув­ствами: сожа­ле­нием о преж­де­вре­мен­ной утрате такого чело­века, пре­кло­не­нием перед его геро­из­мом, гор­до­стью чле­нов пар­тии, вер­бу­ю­щих в свои ряды людей, гото­вых на вели­чай­шие жертвы для дела.
Но для Тани тут было нечто боль­шее. Для неё это была одна из тех слу­чай­но­стей, кото­рые, попа­да­ясь на пере­пу­тье жизни, раз навсе­гда фор­ми­руют нрав­ствен­ный облик чело­века. С тех пор как она позна­ко­ми­лась с Зиной, а потом с Жоржем, она искренне и горячо сочув­ство­вала их делу. Но про­пасть раз­де­ляет сочув­ству­ю­щего, гото­вого сде­лать кое-​что, ино­гда и очень много, для дела, и насто­я­щего слу­жи­теля идеи, иду­щего ради неё на все­воз­мож­ные жертвы, про­сто потому, что иначе он посту­пать не в силах. Таня не пере­шаг­нула ещё этой про­па­сти. До сих пор она была на дру­гой сто­роне, с дру­гими людьми. Она, может быть, и оста­лась бы там, если бы нака­нуне этого дня пре­кра­тила даль­ней­шее сно­ше­ние с этим миром, где так много вра­ща­лась послед­нее время. Её душа ещё ни на одну минуту не изве­дала тех глу­боко потря­са­ю­щих ощу­ще­ний, после кото­рых нет воз­врата в трус­ли­вую, мало­душ­ную, бес­плод­ную среду.
Событие или книга; живое слово или зара­зи­тель­ный при­мер; печаль­ная повесть насто­я­щего или яркий про­свет буду­щего — всё может послу­жить пово­дом для роко­вого кри­зиса. У иных он сопро­вож­да­ется силь­ным душев­ным потря­се­нием; у дру­гих глу­бо­чай­шие источ­ники сердца откры­ва­ются как бы во сне, неж­ным при­кос­но­ве­нием дру­же­ской руки. Так или иначе, но все отдав­ши­еся на жизнь и смерть слу­же­нию вели­кому делу должны пере­жить такой реша­ю­щий момент, потому что целое море самых силь­ных впе­чат­ле­ний не может заме­нить его живи­тель­ной силы.
Такой кри­зис теперь насту­пил для Тани».

С. М. Степняк-​Кравчинский: «Подпольная Россия»

«Эту книгу очень любили и высоко ценили Марк Твен и Лев Толстой, Этель Лилиан Войнич и Эмиль Золя. В. И. Ленин реко­мен­до­вал „Подпольную Россию“ для изу­че­ния рус­ского рево­лю­ци­он­ного дви­же­ния. Многие боль­ше­вики в своих вос­по­ми­на­ниях рас­ска­зы­вают, что именно „Подпольная Россия“ послу­жила для них толч­ком встать на рево­лю­ци­он­ный путь.
Читал и пере­чи­ты­вал „Подпольную Россию“ маль­чишка Аркадий Голиков, став­ший потом писа­те­лем Аркадием Гайдаром.
Вспомните, как Гайдар рас­ска­зы­вает об этом в пове­сти „Школа“».

Книга всё того же Кравчинского «Подпольная Россия» — это уже не худо­же­ствен­ный роман; это собра­ние ста­тей и очер­ков на раз­ные темы, каса­ю­щихся рус­ского рево­лю­ци­он­ного дви­же­ния со вто­рой поло­вины 1860-​х по сере­дину 1880-​х. Автор сам был актив­ным участ­ни­ком и оче­вид­цем мно­гих собы­тий — именно он зако­лол кин­жа­лом шефа жан­дар­мов Мезенцова, напри­мер. Эта бро­шюра была напи­сана в эми­гра­ции с целью позна­ко­мить широ­кий круг чита­те­лей, рос­сий­ских и зару­беж­ных, с рус­ской рево­лю­цией, её вождями и рядо­выми деятелями.

В книге опи­сано мно­же­ство явле­ний того вре­мени. Есть здесь яркие опи­са­ния и рутины, и зна­ко­вых собы­тий. Однако я счи­таю, что именно в «идео­ло­ги­че­ском» плане наи­боль­ший инте­рес пред­став­ляет собой обшир­ный раз­дел книги, посвя­щён­ный опи­са­нию лич­ност­ных порт­ре­тов рево­лю­ци­о­не­ров раз­ного плана. Тех това­ри­щей, с кото­рыми автор был зна­ком лично, с кем вме­сте рабо­тал. И вновь совре­мен­ный ком­му­нист уви­дит тут мно­же­ство типи­че­ских черт ран­него левого дви­же­ния и его представителей.

«В одном очень важ­ном пункте ниги­лизм ока­зал боль­шую услугу России, это — в реше­нии жен­ского вопроса: он, разу­ме­ется, при­знал пол­ную рав­но­прав­ность жен­щины с муж­чи­ной.
Как во вся­кой стране, где поли­ти­че­ской жизни не суще­ствует, гости­ная явля­ется в России един­ствен­ным местом, где люди могут обсуж­дать какие бы то ни было инте­ре­су­ю­щие их вопросы. Женщина-​хозяйка зани­мает, таким обра­зом, соот­вет­ству­ю­щее ей поло­же­ние в умствен­ной жизни обра­зо­ван­ного дома много раньше, чем воз­ни­кает вопрос об её обще­ствен­ном урав­не­нии. Это обсто­я­тель­ство, а также, пожа­луй, ещё в боль­шей сте­пени край­нее обед­не­ние дво­рян­ства после осво­бож­де­ния кре­стьян дали силь­ный тол­чок вопросу об эман­си­па­ции жен­щины и обес­пе­чили за нею почти пол­ную победу.
Женщина пора­бо­ща­ется во имя брака, любви. Понятно поэтому, что, поды­мая голос в защиту своих прав, она вся­кий раз начи­нает с тре­бо­ва­ния сво­боды любви и брака. Так было в древ­нем мире; так было во Франции XVIII сто­ле­тия и в эпоху Жорж Санд. Так же было и в России.
Но у нас жен­ский вопрос не огра­ни­чился узким тре­бо­ва­нием „сво­боды любви“, кото­рая в сущ­но­сти есть не что иное, как право выби­рать себе гос­по­дина. Скоро рус­ские жен­щины поняли, что важно заво­е­вать самую сво­боду, остав­ляя вопрос о любви на лич­ное бла­го­усмот­ре­ние. А так как сво­бода немыс­лима без эко­но­ми­че­ской неза­ви­си­мо­сти, то борьба при­няла иной харак­тер: целью её стало обес­пе­чить за жен­щи­ной доступ к выс­шему обра­зо­ва­нию и про­фес­сиям, на кото­рые обра­зо­ва­ние даёт право муж­чине.
Борьба эта была про­дол­жи­тельна и упорна, так как на пути сто­яла наша пат­ри­ар­халь­ная, допо­топ­ная семья. Русские жен­щины про­явили в ней много доб­ле­сти и геро­изма и при­дали ей тот самый страст­ный харак­тер, каким были про­ник­нуты почти все наши обще­ствен­ные дви­же­ния послед­него вре­мени. В конце кон­цов жен­щина побе­дила, что при­нуж­дено было при­знать и само правительство».

Необходимость пси­хо­ло­ги­че­ского рас­кре­по­ще­ния жен­щин и вовле­че­ния их в борьбу пре­красно пони­мали ниги­ли­сты 1860-​х, это пони­мает наро­до­во­лец Кравчинский… Но, увы, этого не пони­мают и не при­знают мно­гие совре­мен­ные «марк­си­сты», на деле нередко явля­ю­щи­еся куда худ­шими ком­му­ни­стами, чем уто­пи­сты XIX века.

Кравчинский при­во­дит вос­по­ми­на­ния жен­щины из числа своих това­ри­щей — и это отлич­ная демон­стра­ция того, насколько полез­ной силой бывают сту­денты, нередко пре­зи­ра­е­мые сего­дня левыми.

«Теперь скажу несколько слов о дру­гом слое рус­ского обще­ства, с кото­рым во время моих ски­та­ний по ноч­ле­гам мне при­хо­ди­лось много стал­ки­ваться, — о моло­дёжи, о сту­ден­че­стве.
Если бы мне не при­шлось видеть этого соб­ствен­ными гла­зами, я с тру­дом пове­рила бы, что в одном и том же городе и, можно ска­зать, бок о бок могут суще­ство­вать такие рази­тель­ные кон­тра­сты, как между сту­ден­че­ством и только что опи­сан­ными мир­ными рос­сий­скими обы­ва­те­лями.
Вот при­мер граж­дан­ского муже­ства, о кото­ром долго гово­рил весь Петербург.
Одному из сту­ден­тов Медицинской ака­де­мии, „князьку“, при­над­ле­жав­шему к числу щед­рин­ских „напо­ма­жен­ных душ“, при­шло в голову устро­ить под­писку для воз­ло­же­ния венка на гроб Александра II. Предложение было выслу­шано среди гро­бо­вого мол­ча­ния. По окон­ча­нии речи кня­зёк поло­жил в шляпу пяти­руб­лё­вую бумажку и начал обхо­дить сту­ден­тов. Никто, однако, не дал ему ни копейки.
— Но, гос­пода, что же теперь будет? — вос­клик­нул пере­кон­фу­жен­ный кня­зёк.
— Лекция про­фес­сора Мержеевского, — раз­дался насмеш­ли­вый голос из толпы.
Но кня­зёк всё не уни­мался и про­дол­жал обхо­дить сту­ден­тов, при­ста­вая ко всем и каж­дому. Наконец ему уда­лось найти одного, кото­рый поло­жил ещё два рубля в его шляпу. По окон­ча­нии лек­ции Мержеевского кня­зёк при­нялся опять за своё, но не полу­чил больше ни гроша.
— Но, гос­пода, — в отча­я­нье вос­клик­нул он, — что же теперь будет?
— Лекция такого-​то (не помню, кто был назван), — опять раз­да­лось из толпы.
Прошла и сле­ду­ю­щая лек­ция. Тут уж кня­зёк решил при­пе­реть сту­ден­тов к стенке и, бро­сивши деньги на стол, вос­клик­нул:
— Что же мне делать с этими день­гами?
— Отдать на заклю­чён­ных, — отве­тил ему кто-​то, и это пред­ло­же­ние было встре­чено все­об­щим одоб­ре­нием. Князёк со своим при­я­те­лем выбе­жали из ауди­то­рии. Тогда под­нялся один из сту­ден­тов, взял лежав­шие на столе деньги для пере­дачи кому сле­дует. Тут же сту­денты собрали для заклю­чён­ных ещё пять­де­сят руб­лей.
Происходило это всего лишь через несколько дней после 1 Марта, когда почти всё насе­ле­ние сто­лицы было объ­ято пани­кой.
Нужно было жить в то время в России, чтобы понять, сколько муже­ства тре­бо­ва­лось для того, чтобы посту­пить, как посту­пили сту­денты Медицинской ака­де­мии. И факт этот не един­ствен­ный в своём роде.
Что пора­жает в жизни всего рус­ского сту­ден­че­ства вообще, это пол­ней­шее пре­не­бре­же­ние к вопро­сам лич­ным, карьер­ным и даже ко всем тем удо­воль­ствиям, кото­рые, по обще­при­ня­тому мне­нию, „укра­шают зарю жизни“. Можно поду­мать, что для них нет дру­гих инте­ре­сов, кроме интел­лек­ту­аль­ных.
Безграничная, все­об­щая сим­па­тия к рево­лю­ции — это нечто почти неот­де­ли­мое от самого поня­тия о рус­ских сту­ден­тах.
Они готовы отда­вать послед­нюю копейку на „Народную волю“ или „Красный крест“, то есть в пользу заклю­чён­ных и ссыль­ных.
Студентами дер­жатся все „бла­го­тво­ри­тель­ные“ кон­церты и балы, устра­и­ва­е­мые, чтобы собрать несколько лиш­них десят­ков руб­лей на рево­лю­цию. Многие бук­вально голо­дают и холо­дают, лишь бы вне­сти и свою лепту на „дело“. Я знала целые „ком­муны“, по меся­цам жив­шие на хлебе и воде, чтобы все сбе­ре­же­ния отда­вать на рево­лю­цию. Можно ска­зать, что рево­лю­ция явля­ется для сту­ден­че­ства глав­ным и все­по­гло­ща­ю­щим инте­ре­сом. Во время боль­ших аре­стов, судов, каз­ней бро­са­ются заня­тия, экза­мены — всё. Молодые люди схо­дятся малень­кими куч­ками в ком­натке у кого-​нибудь из това­ри­щей и там за само­ва­ром тол­куют о злобе дня, делясь друг с дру­гом взгля­дами, чув­ствами него­до­ва­ния, ужаса или вос­торга и укреп­ляя таким обра­зом свой рево­лю­ци­он­ный пыл и отзыв­чи­вость. И нужно видеть их лица в эти минуты: такие они серьёз­ные, вдум­чи­вые.
На вся­кую новость из рево­лю­ци­он­ного мира сту­ден­че­ство наки­ды­ва­ется с жад­но­стью. Быстрота, с кото­рой каж­дая мелочь подоб­ного рода рас­про­стра­ня­ется по городу, про­сто неве­ро­ятна. Даже теле­граф не в состо­я­нии кон­ку­ри­ро­вать с изу­ми­тель­ным про­вор­ством сту­ден­че­ских ног.
Кого-​нибудь аре­сто­вали — назав­тра эта печаль­ная весть успела уже обле­теть весь Петербург. Кто-​нибудь при­е­хал; кто-​нибудь ого­ва­ри­вает или, напро­тив, обна­ру­жи­вает на допро­сах стой­кость и муже­ство — всё это немед­ленно ста­но­вится извест­ным повсюду.
Студенты все­гда готовы ока­зать все­воз­мож­ные услуги рево­лю­ци­о­не­рам, совер­шенно не думая об опас­но­сти, кото­рой под­вер­гают самих себя. И с каким жаром, с каким вос­тор­гом берутся они за это!»

Я думаю, довольно сла­во­сло­вий Кравчинскому и его кни­гам. Ибо сле­ду­ю­щее про­из­ве­де­ние, пожа­луй, заслу­жи­вает наи­бо­лее почёт­ного, глав­ного места в этом списке.

Н. А. Морозов: «Повести моей жизни» 

Пятикнижие «Повести моей жизни» Николая Морозова, напи­сан­ное им пре­иму­ще­ственно во время два­дца­ти­лет­него оди­ноч­ного заклю­че­ния в Шлиссельбургской кре­по­сти, а также во время его послед­него, уже недол­гого (всего пара лет), заклю­че­ния после рево­лю­ции 1905 года, не раз пере­из­да­ва­лось в СССР.

Удивительный, уни­каль­ный (наряду с Верой Фигнер, о кото­рой речь пой­дёт ниже) дея­тель рус­ской рево­лю­ции, родив­шийся в 1854 году, участ­во­вав­ший в рево­лю­ци­он­ном дви­же­нии со школь­ных лет, почти с самого его начала, пере­жив­ший сна­чала трёх­лет­нее, а потом прак­ти­че­ски два­дца­ти­пя­ти­лет­нее заклю­че­ние в оди­ноч­ной камере, и дожив­ший… до 1946 года, уви­дев­ший победу в Великой Отечественной войне, этот чело­век про­шёл сквозь столько эпох и вея­ний, что это не укла­ды­ва­ется в голове. И всю свою жизнь, от рож­де­ния и до выхода из Шлиссельбурга в 1905 году, он опи­сал в пяти кни­гах своих вос­по­ми­на­ний, состав­лен­ных из рас­ска­зов и пове­стей, под­час тайно выно­си­мых това­ри­щами или под­куп­лен­ными жан­дар­мами из тюрем.

О самой лич­но­сти Морозова можно гово­рить долго и ска­зать много как хоро­шего, так и забавно-​нелепого — он, напри­мер, пер­вым раз­ра­ба­ты­вал идею «новой хро­но­ло­гии» задолго до Фоменко. Однако доста­точно будет упо­мя­нуть о том, что далеко не в честь каж­дого народовольца-​террориста назы­вают астероид! 

Но довольно об этом. К мемуарам!

«Я, конечно, не был по натуре фана­ти­ком, не был одно­сто­рон­ним. Но звёзд­ное небо ночью было для меня по-​прежнему оба­я­тель­нее, чем блеск мно­го­чис­лен­ных хру­сталь­ных под­ве­сок на брон­зо­вых люст­рах, вися­щих с потол­ков бога­тых зал, хотя звёзды и смот­рели много скром­нее. Художественные кар­тины сильно гово­рили моей душе, но ещё силь­нее гово­рила ей сама при­рода.
Талантливо и зани­ма­тельно играли арти­сты и артистки в теат­рах; кра­сивы и изящны были две-​три зна­ко­мые барышни и очень милы со мною. Но ещё зани­ма­тель­нее каза­лась мне жизнь, пол­ная высо­ких идей­ных инте­ре­сов, пол­ная борьбы за сча­стье всего чело­ве­че­ства.
Меня тянуло как маг­ни­том к моим преж­ним дру­зьям. Все осталь­ные, обыч­ные, люди каза­лись мне душевно мелки перед ними.
К этому вре­мени я уже при­вык под види­мой про­стым гла­зом внеш­но­стью уга­ды­вать неви­ди­мую глу­бину душ. Блестящий жен­ский наряд стал пред­став­ляться мне лишь более или менее удач­ным при­кры­тием внут­рен­ней пустоты его носи­тель­ницы и наив­ным про­яв­ле­нием её дет­ского тще­сла­вия, кото­рого она не в силах ни скрыть, ни преодолеть.

„Всякая из этих дам и бары­шень согласится,

— думал я, —

если вы ска­жете ей, что скром­ная внеш­ность есть луч­шее укра­ше­ние жен­щины, но она это сей­час же при­ме­нит не к себе, а к своим ещё более наряд­ным подру­гам, на себе же будет счи­тать слиш­ком скром­ным самый доро­гой и рос­кош­ный наряд. Она сго­рит от стыда перед подру­гами, если при­дётся появиться среди них в более про­стом и дешё­вом пла­тье, чем у всех осталь­ных! Боже, сохрани её от этого! Ещё поду­мают, что у нее нет денег! Значит, надо пока­зать, что они есть, и не меньше, чем у дру­гих, а для этого надо их как можно больше швы­рять на наряды… А там, в отда­лён­ном буду­щем, уже обна­ру­жится, где, и как, и кто их снова раз­до­бу­дет для неё“.

„Таково нака­за­ние евро­пей­ских наро­дов за веко­вое умствен­ное и граж­дан­ское пора­бо­ще­ние женщины!“

— гово­рил я сам себе, про­ха­жи­ва­ясь в антрак­тах по фойе теат­ров и рас­смат­ри­вая вели­ко­леп­ные жен­ские костюмы.
И наши про­сто оде­тые девушки-​курсистки каза­лись моей душе настолько же милее всех свет­ских и полу­свет­ских дам, насколько звёз­дочки неба были милее бле­стя­щих теат­раль­ных люстр».

Воспоминания Морозова уни­кальны именно тем, что это мак­си­мально подроб­ная, худо­же­ствен­ная и субъ­ек­тив­ная — в хоро­шем смысле — рекон­струк­ция всей эпохи зарож­де­ния рус­ского соци­а­ли­сти­че­ского дви­же­ния, напи­сан­ная от лица актив­ного участ­ника всех его пере­до­вых собы­тий и орга­ни­за­ций — с начала 1870-​х, когда было создано «Большое обще­ство про­па­ганды», и до кру­ше­ния «Народной Воли». Говоря о субъ­ек­тив­но­сти, я имею в виду не некую пред­взя­тую одно­сто­рон­ность, а огром­ное вни­ма­ние, кото­рое автор уде­ляет рефлек­сии, впе­чат­ле­ниям, своим чув­ствам и пере­жи­ва­ниям. Тоска о весен­ней России, види­мой из окна этап­ного вагона, закат на Невском заливе после трёх лет оди­ноч­ной камеры, пер­вая любовь, рас­та­яв­шая в дыму посто­янно меня­ю­ще­гося рево­лю­ци­он­ного дви­же­ния, душев­ные тер­за­ния перед рас­ко­лом «Земли и воли», одним из глав­ных ини­ци­а­то­ров кото­рого был автор… Создание в школе «Тайного клуба есте­ство­ис­пы­та­те­лей», «хож­де­ние в народ» и впе­чат­ле­ния от обще­ния с кре­стья­нами и сна на сено­вале, ужас от попа­да­ния в метель в холод­ную топь, жан­дарм­ские допросы, шан­таж и мораль­ная ломка… Главы «Меня побе­дили!», «Путь в оди­но­че­ство», «Унижение», «Тук, тук, тук!» и про­чие, посвя­щён­ные пер­вому заклю­че­нию и пси­хо­ло­ги­че­ской ломке узника «оди­ночки», сего­дня также ста­но­вятся, увы, всё более актуальными.

Эти мему­ары сти­ли­сти­че­ски очень похожи на «За живой и мёрт­вой водой» Воронского и не менее талант­ливы в опи­са­нии как круп­ных, гло­баль­ных собы­тий, так и мело­чей жизни, повсе­днев­ного быта и внут­рен­них пси­хо­ло­ги­че­ских тер­за­ний и пере­жи­ва­ний. По сути перед нами во всех крас­ках и подроб­но­стях про­но­сится кар­тина того, как «иде­а­ли­сти­че­ски» настро­ен­ный, вооду­шев­лён­ный нау­кой и фан­та­зи­ями юноша вырас­тает в прак­ти­че­ского дея­теля соци­а­лизма, оже­сто­ча­ется, «мате­реет» и в конце кон­цов при­хо­дит к тем ради­каль­ным убеж­де­ниям, на кото­рых постро­и­лась «Народная воля» и клю­че­вым идео­ло­гом кото­рых был автор. Мы, марк­си­сты, разу­ме­ется, не счи­таем инди­ви­ду­аль­ный тер­рор акту­аль­ным и умест­ным и не при­зы­ваем чита­те­лей впи­ты­вать содер­жа­ние идей Морозова. Но если смот­реть на эти книги именно как на авто­био­гра­фи­че­ские романы, они вели­ко­лепны, вхо­дят в число луч­ших в своем роде. Я глу­боко убеж­дён, что каж­дый без исклю­че­ния моло­дой марк­сист, про­чи­тав­ший эти книги, най­дёт в них себя — и ста­нет намного лучше, чем был до их прочтения.

«Один сту­дент, Устюжанинов, с кото­рым я позна­ко­мился ещё вес­ною в сапож­ной мастер­ской, устро­ен­ной нами для обу­че­ния ухо­дя­щих в народ, и кото­рый тоже при­шёл к Алексеевой, был осо­бенно нервно воз­буж­дён.
Это был невзрач­ный волог­жа­нин с чёр­ной, как воро­ново крыло, густой боро­дой, дохо­див­шей почти до самых его глаз, и с узким невы­со­ким лбом под негу­стыми, тоже чёр­ными, воло­сами. Он был все­гда мол­ча­лив, даже бояз­лив, — его счи­тали прямо трус­ли­вым и не осо­бенно цен­ным в каче­стве про­па­ган­ди­ста. А на деле, как ока­за­лось потом, он поль­зо­вался среди мос­ков­ских рабо­чих огром­ным вли­я­нием и заме­ча­тельно хорошо умел с ними схо­диться в народ­ных трак­ти­рах.
Аресты теперь кос­ну­лись именно его зна­ко­мых, и ему при­хо­ди­лось осо­бенно сильно скры­ваться.
— Если меня аре­стуют, — ска­зал он мне, отведя в сто­рону, — то при­мите на себя моих рабо­чих. Особенно обра­тите вни­ма­ние на Союзова, это заме­ча­тельно цен­ный чело­век. Я позна­ко­мил его уже с Панютиными, но они девочки, и если меня не будет, то вы поза­боть­тесь о нём, чтобы он не про­пал и не отстал от дви­же­ния.
— Зачем вам поги­бать? — уте­шал я его. — У меня есть доста­точно зна­ко­мых в Москве, чтобы укрыть вас.
Вдруг вошёл Кравчинский.
— Скверное дело! — ска­зал он. — Около этого дома снуют подо­зри­тель­ные лич­но­сти. Надо ско­рее рас­хо­диться, гос­пода, и уходя, смот­рите все хоро­шенько за собою. Устюжанинов нервно заёр­зал на своем месте. Он поры­ви­сто подо­шёл к окну и начал быстро повёр­ты­вать в нём голову направо и налево.
— Отойдите, отой­дите ско­рее от окна! — почти крик­нул ему Кравчинский. — Ведь вас видно с улицы, вы обра­ща­ете на себя вни­ма­ние!
Устюжанинов отско­чил от окна и спря­тался в про­ти­во­по­лож­ном углу ком­наты в тени.
<…>
Человек в шляпе уже сде­лал несколько шагов в моем направ­ле­нии и стоял в нере­ши­тель­но­сти, смотря мне вслед, а тем вре­ме­нем из подъ­езда Алексеевой выныр­нула длин­ная тон­кая фигура Устюжанинова, кото­рый почти бежал в про­ти­во­по­лож­ном направ­ле­нии, бес­пре­станно огля­ды­ва­ясь назад.

„Заметил ли его шпион?“

— при­шло мне в голову, но огля­нуться вто­рой раз у меня не было ника­кого бла­го­вид­ного повода, и я с без­за­бот­ным видом про­шёл вплоть до пово­рота в боко­вой пере­улок, где, делая загиб, мог бро­сить нако­нец кос­вен­ный взгляд назад.
…
— Если никого нет, то опе­реди и, не говоря ни слова, про­ходи мимо. А затем я пойду за тобой и буду смот­реть таким же обра­зом.
Так мы и сде­лали. Убедившись, что никого нет ни за кем из нас, мы пошли вме­сте, но около Тверского мона­стыря встре­тили встре­во­жен­ного, спе­ша­щего куда-​то Шишко.
— Сейчас аре­сто­вали Устюжанинова на улице на моих гла­зах, когда я шёл за ним на неко­то­ром рас­сто­я­нии на сви­да­ние с рабо­чими. У меня сжи­ма­ется сердце при мысли о гибели этого доб­рого и скром­ного това­рища, но я ничем не мог ему помочь.
Итак, пред­чув­ствие не обма­нуло Устюжанинова!

„И не потому ли, что он так неловко огля­ды­вался за собою?“

— при­шло мне в голову.
Но я не мог нико­гда полу­чить от него ответа на этот вопрос, так как более уже не видел его. Он, как мно­гие дру­гие из моих това­ри­щей, не вынес тоски оди­ноч­ного заклю­че­ния и через пол­тора года умер в тем­нице от ско­ро­теч­ной чахотки…»

Многие ком­му­ни­сты у нас очень любят метить в Ленины. Мол, «а как бы посту­пил Ленин?», «А стоит ли браться за дело, если нет гло­баль­ного резуль­тата?». Я часто говорю в подоб­ных ситу­а­циях: прежде чем метить в Ленины, станьте, гос­пода, хотя бы Устюжаниновыми. Потому что именно такими вот Устюжаниновыми — в чём-​то неле­пыми, где-​то несклад­ными, совсем не вели­кими и тра­ги­че­ски гиб­ну­щими — пол­нится и ширится всё дви­же­ние. Да, плох тот ком­му­нист, кото­рый не стре­мится раз­виться до уровня Ленина. Но, чтобы раз­виться до его уровня, нужен колос­саль­ный тео­ре­ти­че­ский, умствен­ный труд. Это нынче, увы, не в почёте. В то же время, всю жизнь про­жив в меч­та­ниях о роли Ленина, можно вообще ничего не начать. И нет, люби­тели флаж­ков и митин­гов, не спо­соб­ные уде­лить чте­нию по часу в день, это не при­зыв к оче­ред­ной без­дум­ной «прак­тике».

Стоит также ска­зать, что книги снаб­жены совет­скими ком­мен­та­ри­ями и пояс­не­ни­ями, при­зван­ными как раз лик­ви­ди­ро­вать субъ­ек­тив­ные фак­ти­че­ские ошибки Морозова, воз­ник­шие за дав­но­стью лет, или же сопо­ста­вить его слова и мне­ния с мему­а­рами дру­гих участ­ни­ков собы­тий, дабы предот­вра­тить часто встре­ча­ю­щу­юся в мему­а­рах «геро­иза­цию» себя. Морозов, впро­чем, от неё далёк.

В. Н. Фигнер: «Запечатлённый труд»

Я не буду много гово­рить здесь о Вере Николаевне и её книге. Пусть за меня ска­жет исто­рия — а я скромно добавлю пару слов.

«Газета „Красная звезда“ 14 ноября 1928 года писала:

„У В. Н. Фигнер к ее исклю­чи­тель­ному жиз­нен­ному опыту при­со­еди­ня­ется и выда­ю­ще­еся лите­ра­тур­ное даро­ва­ние: у неё не только есть что рас­ска­зать, но она и умеет рас­ска­зы­вать. Поэтому её ‚Запечатлённый труд‘ при­над­ле­жит к числу самых луч­ших вос­по­ми­на­ний рус­ских рево­лю­ци­о­не­ров. Знакомство с этой кни­гой необ­хо­димо для каж­дого, жела­ю­щего хоть сколько-​нибудь созна­тельно отно­ситься к исто­ри­че­скому прошлому“».

«„Запечатлённый труд“ читали люди раз­ных судеб и воз­рас­тов — от ста­рых шлис­сель­бурж­цев до юных стро­и­те­лей нового, соци­а­ли­сти­че­ского мира. Бывший шлис­сель­бур­жец, почет­ный ака­де­мик Н. А. Морозов нахо­дил книги Фигнер „заме­ча­тельно хоро­шими“. Один из рево­лю­ци­о­не­ров про­ле­тар­ского поко­ле­ния, сам быв­ший полит­ка­тор­жа­нин, назы­вает „Запечатлённый труд“ „неис­чер­па­е­мым источ­ни­ком рево­лю­ци­он­ной про­па­ганды и аги­та­ции, неис­ся­ка­е­мым источ­ни­ком рево­лю­ци­он­ной энер­гии для моло­дёжи всех стран и народов“».

«Отношение „пар­тий­ных вну­чат“ к В. Н. Фигнер выра­зил Николай Островский:

„Дорогая Вера Николаевна!
Хочу лишь одного, чтобы моё письмо пере­дало хотя бы частичку того глу­бо­кого чув­ства ува­же­ния и гор­до­сти за Веру Фигнер, пере­жи­ва­е­мого мной сей­час, когда мне читают Ваши книги… Залитое кро­вью бой­цов знамя ‚Народной воли‘ — наше знамя!“»

«В 1929 году рабо­чие фаб­рики „Освобождённый труд“ имени Петра Алексеева при­слали В. Н. Фигнер при­вет­ствен­ный адрес в связи с 25-​летием осво­бож­де­ния её из Шлиссельбурга:

„Теперь мы жмем Твою чест­ную руку и заве­ряем, что дело, кото­рому Ты слу­жила всю свою жизнь, нахо­дится в вер­ных руках и будет дове­дено до конца. Прими от нас, Вера Николаевна, наше про­ле­тар­ское спасибо!“»

Увы, дело до конца дове­дено не было, вер­ные руки или иссохли от ста­ро­сти, или погибли в гор­ниле внут­ри­пар­тий­ных рас­прей и Великой Отечественной. Мы вновь у порога. Вновь нам пред­стоит пройти тот путь, в конце кото­рого самым счаст­ли­вым из нас дети напишут:

«„И мы обе­щаем Вам,

— пишут ребята из детдома, —

что мы поста­ра­емся поменьше думать о своих инте­ре­сах и выго­дах и забо­титься о това­ри­щах, жить дружно, не ссо­риться, укре­пить своё здо­ро­вье, чтобы, когда мы вырас­тем боль­шие, бороться за Советскую власть и стро­ить новую, спра­вед­ли­вую жизнь“».

«Запечатлённый труд» Веры Николаевны Фигнер — трёх­том­ник, пере­ве­дён­ный на мно­же­ство язы­ков (под назва­нием «Ночь над Россией»), книга, на кото­рой росли поко­ле­ния совет­ских юно­шей и деву­шек. И назва­ние отлично отра­жает содер­жа­ние книги: это дей­стви­тельно запе­чат­лён­ный упор­ный труд рево­лю­ци­о­нерки и соци­а­листки, начав­шей свой путь вме­сте с рус­ским соци­а­ли­сти­че­ским дви­же­нием и в один момент остав­шейся его послед­ней геро­и­ней, сопро­тив­ляв­шейся жан­дар­мам прак­ти­че­ски до сере­дины 1880-​х годов. Что ж, рево­лю­ция вновь взяла своё, и героев-​одиночек заме­нило широ­кое дви­же­ние, воз­глав­ля­е­мое новыми, про­ле­тар­скими геро­ями. И лич­ный подвиг Веры Николаевны — послед­ней из чле­нов Комитета «Народной Воли», остав­шейся на сво­боде и до конца, вопреки всему, вос­со­зда­вав­шей орга­ни­за­цию, — не был забыт боль­ше­ви­ками. Всем участ­ни­кам убий­ства Александра II, про­зван­ного Вешателем, в СССР назна­чили пожиз­нен­ную почёт­ную пен­сию. Дожили немно­гие — еди­ницы, — но их труд высоко оце­нили. «Знамя „Народной воли“ — наше знамя!» — писал Островский. 

Теперь рос­сий­ские ком­му­ни­сты — вновь оди­ночки, вновь раз­роз­нены и лишены мас­со­вого рабо­чего дви­же­ния. И тот опыт, те чув­ства, те силы для борьбы, тот труд, кото­рый запе­чат­лела Вера Николаевна в своих вос­по­ми­на­ниях, теперь актуа­лен как никогда.

«В про­ти­во­по­лож­ность югу на севере вопрос об орга­ни­за­ции был одним из самых серьёз­ных вопро­сов, и удо­вле­тво­ри­тель­ное реше­ние его ока­зало гро­мад­ные услуги рево­лю­ци­он­ному делу, так как обес­пе­чи­вало пре­ем­ствен­ность, накоп­ле­ние опыта и посте­пен­ную выра­ботку выс­шего типа орга­ни­за­ции. В самом деле, южане исчезли, не оста­вив на месте ника­кой тра­ди­ции, их родо­слов­ное дерево пре­рва­лось; как кара­ко­зовцы, неча­евцы, дол­гу­шинцы, они были вырваны с кор­нем; отдель­ные, очень немно­гие уце­лев­шие лич­но­сти если и были, то при­ста­вали к новым груп­пам и вполне погло­ща­лись ими. А на севере бла­го­даря боль­шой орга­ни­зо­ван­но­сти суще­ство­вала пре­ем­ствен­ность рево­лю­ци­он­ных групп: чай­ковцы — послед­няя группа, носив­шая имя отдель­ного лица, — поло­жили в 1876 году начало обще­ству „Земля и воля“, а из него в 1879 году обра­зо­ва­лась пар­тия „Народная воля“».

Надеюсь, и теперь ком­му­ни­сты извле­кут этот урок. Все успеш­ные рево­лю­ци­он­ные орга­ни­за­ции были постро­ены на строго цен­тра­лист­ском прин­ципе с мини­му­мом демо­кра­тизма, цен­зом ком­пе­тент­но­сти, прин­ци­пом кооп­та­ции и т. п. Но это мало отно­сится к теме эссе, так что не будем об этом.

Закончить хоте­лось бы пись­мом Веры Николаевны род­ствен­ни­кам — послед­ним её пись­мом перед аре­стом в сере­дине 1880-​х. Всё уже раз­ру­шено, раз­гром­лено, всё погибло. Впереди её ждали два­дцать лет Шлиссельбурга (опи­сан­ные во вто­ром томе вос­по­ми­на­ний) в сосед­ней камере с Николаем Морозовым. А пока…

«Всего больше надо иметь в виду лич­ную свою выра­ботку и наде­яться глав­ным обра­зом на себя… Как ни грустно сознаться, между вели­кими иде­ями и иде­а­лами, кото­рые живут в душе, и жиз­нен­ной дей­стви­тель­но­стью такая страш­ная про­пасть, такое колос­саль­ное несо­от­вет­ствие целей с резуль­та­тами, гран­ди­оз­но­сти задач с мизер­но­стью выпол­ни­мо­сти, что истин­ное вели­чие в том-​то и состоит, по-​моему, чтобы твои глаза не пере­стали гореть энту­зи­аз­мом, а руки не лежали сло­жен­ными в бес­си­лии при вполне кри­ти­че­ском отно­ше­нии к себе, к дру­гим, к обсто­я­тель­ствам, к поста­новке и обста­новке дела, ко всей жизни, сло­вом. Делать кро­пот­ли­вое дело, мед­ленно про­дви­гаться впе­ред… имея уте­ше­ние лишь в пер­спек­тиве, в исто­рии, и сохра­нить при этом бес­ко­рыст­ную пре­дан­ность идее, не посту­питься иде­а­лом, не изме­нить дру­зьям, нести жизнь, как крест, испы­ты­вать больше неудач, чем удач, много терять и остаться вер­ным себе, не отсту­пить…
Надо делать посиль­ное дело, вме­ши­ваться в жизнь, стал­ки­ваться с людьми, чтобы болеть их болез­нями, стра­дать их стра­да­ни­ями и делить их радости…»

«Я не могу и не должна вам гово­рить о том, что я испы­ты­вала, пере­жи­вала и пере­жи­ваю вот уже год. Вся моя энер­гия ухо­дит на то, чтобы скрыть своё внут­рен­нее состо­я­ние и быть бод­рой для дру­гих… Я чув­ствую себя несчаст­ной, глу­боко несчаст­ной. Не поду­майте, что меня одо­ле­вают какие-​нибудь сомне­ния, разо­ча­ро­ва­ния. Нет. Я твёрдо убеж­дена и в пра­виль­ной поста­новке нашего дела, [и] в неиз­беж­но­сти именно того пути, кото­рым мы идем; с этой точки зре­ния не даром была про­лита кровь столь­ких муче­ни­ков. Но в жизни каж­дой пар­тии, каж­дой орга­ни­за­ции были кри­зисы, пере­жи­вать кото­рые мучи­тельно… Я видела в про­шлом и в насто­я­щем людей, кото­рые отсту­пали под напо­ром обсто­я­тельств и убе­гали от всех и всего в такие тяж­кие вре­мена, дру­гие гибли, исче­зали со сцены. Я же суще­ствую и бежать не хочу. Если вы хотите добра мне, то поже­лайте муже­ства и силы, чтобы с поль­зой про­жить до момента, когда… пар­тия снова нач­нёт свое шествие впе­рёд. Тогда можно с улыб­кой идти и на эшафот…»

Заключение

В заклю­че­ние отмечу: этот спи­сок, конечно, непо­лон, пред­взят, субъ­ек­ти­вен и всё такое про­чее. Но, во вся­ком слу­чае, я уве­рен, что во всех этих кни­гах чита­тель пре­красно узнает себя и своё окру­же­ние, уве­рен в том, что эти про­из­ве­де­ния напи­саны талант­ливо, в том, что рас­ска­зы­вают они о дей­стви­тельно важ­ном и, в конце кон­цов, в том, что те, кто возь­мут эти книги на воору­же­ние, затем ска­жут авто­рам «спа­сибо».

Напоследок, пожа­луй, повторю ту про­стую истину, кото­рая и спо­двигла меня напи­сать этот текст и напол­нить его цита­тами из первоисточников.

Искусство, худо­же­ствен­ная и пуб­ли­ци­сти­че­ская лите­ра­тура — это без­дон­ный и при этом доступ­ный каж­дому кла­дезь опыта, цен­но­стей, креп­кой, заве­рен­ной поко­ле­ни­ями, моти­ва­ции и любви к жизни. А любовь к жизни, глу­бо­кое пони­ма­ние её под­лин­ной цен­но­сти, ясное осо­зна­ние того, ради чего мы сра­жа­емся — всё это кри­ти­че­ски необ­хо­димо для ком­му­ни­ста. Мы отдаём — нам при­дётся отдать! — всех себя, всю свою жизнь на вели­кое дело, как бы избито ни зву­чала эта фраза. Дальше будет только хуже. 

Не жерт­вуйте собой ради абстракт­ной ерунды, еле-​еле поня­той вами с чужих пере­ска­зов. Рефлексируйте свою внут­рен­нюю моти­ва­цию, те цен­но­сти и иде­алы, кото­рые под­ни­мают вас на дело. Обогащайте свою лич­ность как пере­до­выми науч­ными зна­ни­ями, без кото­рых левый вообще не может являться марк­си­стом, так и чув­ствен­ным и жиз­нен­ным опы­том луч­ших детей чело­ве­че­ства, без пони­ма­ния кото­рого вели­кое дело миро­вого мас­штаба неиз­бежно сужа­ется до мета­ний узкой жал­кой «лич­но­сти» в убо­гой клетке соб­ствен­ного «я».